Подводная лодка (The Boat)

***

И снова кают-компанию осторожно пересек кто-то с гаечным ключом в замасленных руках. Мне стало стыдно за свое бездействие. Единственным утешением для меня было то, что вахтенные офицеры и матросы были столь же бездеятельны — и то, что нам было приказано включиться в регенеративные патроны и сидеть тихо. В действительности нам досталось наихудшее: сидеть развалившись, бездельничать, валяться, пялить глаза, страдая от галлюцинаций. Я жаждал хоть что-то делать.

Мой загубник булькал как соломинка в стакане с соком. Слишком много слюны во рту. Сначала десны сухие как подошва ботинок, а вот теперь перепроизводство. Мои слюнные железы не были приспособлены к такому образу жизни.

Только две из трех подводных лодок возвращалось из своего первого боевого похода — такова была нынешняя статистика. U-A относилась к элите. Она нанесла достаточно урона в свое время. Теперь был черед противника.

Я уговаривал самого себя, как упрямого ребенка. Лежи смирно — иначе дело кончится слезами!

Лечь, забраться в свою койку? Как мог я так поступить, когда Командир наверняка все еще на своем посту, а механики работают до изнеможения?

«Нам всем предначертано когда-то уйти…» Слова мелькнули в моей голове два или три раза, произнесенные с легким саксонским акцентом. Я мысленно увидел крупным планом мрачного водителя катафалка, проникновенно кивающего и глядящего вперед поверх рулевого колеса. Мы были на пути в деревню в Мекленбурге, чтобы забрать Свóбоду, утонувшего в местном озере; Свóбода, двадцатилетний студент моего класса в колледже. Даже при сильной летней жаре мекленбургские фермеры обычно кормили нас каждый день жирной соленой свининой и картошкой. Вместо горчицы прилагались мухи. Однажды вечером Свóбода исчез. Я нашел его на следующее утро среди ярко-зеленых растений в пруду, в месте, где глубина была меньше двух метров. Он мог бы дышать, встав на цыпочки.

Свóбода как будто позировал для погребения. Он был очень бледный. Я крикнул три раза как можно громче, когда заметил его рыжие волосы посреди той живой зелени.

Причиной смерти было установлено утопление, хотя никто не понимал, почему Свóбода утонул. Он был неплохим пловцом.

В нашем случае причина смерти будет однозначна: кислородное голодание. Обитатели некоторых коек уже выглядели так, будто они отошли в мир иной во сне, мирно и безмятежно, с трубками во рту. Этим лежащим навзничь телам нужно было только сложить руки, чтоб завершить образ.

Не слишком ли затягивается этот суд божий? Мастерство твое взвешено на весах, и найдено мастерство недостаточным, говорит Господь. Будут стенания, скрежет зубовный, говорит Господь.

И вот оно снова — страх, нахлынувший в мое горло откуда-то между лопаток, поднявший ребра грудной клетки и распространившийся на все мое тело. Я даже мог чувствовать его покалывание в своем пенисе. У повешенных часто возникает эрекция, я знал это — или все-таки этому есть какая-то более физиологическая причина?

Командир «Бисмарка»[54] все еще думал о своем фюрере, когда наступила решающая сражение. Он воплотил свои сантименты в сигнал: «… в последний бой … бессмертная преданность …» или какие-то другие слова равно поучительного склада. Человек во вкусе нашего Номера Первого.

U-A была плохо оборудована для подобной патетики. На такой глубине мы могли составить экзальтированную радиограмму, но не могли ее отослать. Фюреру придется обойтись без последнего сообщения от U-A. Воздуха здесь внизу не хватит даже для лебединой песни, если мы надумаем исполнить Deutschland über alles.[55]

Бедняга старина Мартельс! Большая ошибка — записаться на «Бисмарк» — и в то же время повод посмеяться. Мартельсу нужен был еще только значок боевого корабля для завершения коллекции, и именно поэтому он настоял на переводе. Теперь его юная вдова может радоваться, глядя на доставшуюся ей по наследству коллекцию побрякушек.

Что они чувствовали после того, как торпеда повредила их рулевое устройство и они стали описывать циркуляцию? К тому времени, когда спасательным судам «Кастор» и «Поллукс» было приказано выйти из Бреста, всё на борту «Бисмарка» было превращено в металлолом и пушечное мясо.

Dulce et decorum est pro patria…[56]

Битва при Лангемарке! Как они пичкали нас этим чертовым фиаско в колледже! Я вспомнил, как выучил отрывок к годовщине битвы при Лангемарке и прочел его наизусть на торжественном собрании. Как там это было написано? Постарался вспомнить, пару раз моргнул и вспомнил слово в слово:

Затем произошло несравненное: в ночной атаке — одной из бесчисленного множества — в конце октября 1914 года, среди уже спадавшего града вражеского огня и при свете дикого мерцания дымов битвы, кристаллизовавшихся в красные агатовые огни, массы молодых людей, решившихся биться до последнего, и ведомые как бы единым духом, неожиданно возникли из складок местности или просто поднялись с земли и с песней на устах — а за ними последовали и другие, которых они увлекли за собой — пошли навстречу своей смерти.

Как-нибудь надо будет процитировать этот отрывок для старшего помощника — ему должна понравиться заключенная в нем сентиментальность.

Неудивительно, что им удалось вбить столько этого в нас — дерьмо липнет.

Мрачные видения ушли. Я убежал от них к Симоне. Я беззвучно произнес ее имя — один раз, другой, снова и снова, но чары пропали. Ее образ был как блеклый снимок. Я уставился в переборку перед собой.

На месте Симоны там появилась Шарлотта. Шарлотта с грудями-тыквами, которые раскачивались как колокола, когда она поднималась на руках и коленях.

Другие женские образы пробились на поверхность. Инге из женского вспомогательного персонала. Комната в берлинском отеле, в которой размещался офис командования железнодорожных перевозок — больше похожий на гостиную, чем на спальню. Света нет, потому что отсутствуют шторы затемнения. Я ощупью нашел Инге. Она направила меня в себя, раздвинув бедра.

«Не останавливайся, ради Бога! Продолжай! Только не останавливайся. Вот так, и вот так, и так, и так…»

Её сентиментальное лицо. Её влажный язык, блуждающий по моей шее. Её сочащийся слюной рот. Клубки слюны, вымокшие волосы на лобке. Я провел ладонью по ее скользким, вздувшимся губкам. Её тело подрагивало как желе. Нажим ее бедер. Её Полет Валькирии — вставание на дыбы, погружения, покачивания и ныряния, мускусный запах, вырывающийся из ее кожи.

А та, с волосами в стиле Медузы? Секретарша из женского журнала. Десять к одному — у нее была фальшивая грудь. Почему бы еще она никогда не раздевалась? Никаким образом нельзя было заставить ее сделать это. Похотливая как чертовка, но никогда не сбросит с себя даже ниточки. Всегда одна и та же прелюдия: что-нибудь съешь — может быть, бутерброд? И неизменная пара свечей. В конце концов она укладывалась в постель. Нечего валять дурака, как она это называла, но всегда оставалась одетой.

Воздушный налет почти закончился. Я залатал окно картонкой. Настоящий джентльмен всегда выказывает свою признательность за оказанные услуги.

Несвязные слова проплывают по моему сознанию как воздушные шарики. «Ты всегда только об одном думаешь! Разве ты не можешь подумать о чем-нибудь другом?» Бриджитта, которая обожала тюрбаны: «J'aime beaucoup Rombrang — c'est unique, son style…» Мне понадобилось соображать одну-две минуты, прежде чем я сообразил, что она имеет в виду Рембрандта.

А теперь та девица из Магдебурга, с немытой шеей и веснушчатым носом. Полная пепельница, украшенная использованными контрацептивами. Неряхи, эти студентки-любительницы — достаточно, чтобы у парня все опустилось. Горестный плач: «Что с тобой случилось? Я не могу лежать здесь всю ночь. Давай, двигайся!» Или наоборот: «Полегче, милый, ты не ковер выбиваешь!»

Или взять блондинку, что я подцепил в поезде — ту, что я про себя прозвал «Большие титьки». Я даже не могу вспомнить название захудалого городка, который обегали в поисках пансиона. Подозрительные взгляды и затем: «Извините, у нас все занято». Я знал, что не смогу дольше этого выдержать. Между своих ног я уже чувствовал клейкую влажность — естественная смазка. Невероятно просто, как это все работало. Идти-то некуда, но моя система уже функционировала. Ничего, кроме открытых полей за домами. Не видать даже ни единого кустика, никаких шансов быстренько улечься среди поросли. У меня до сих пор сводит пальцы на ногах, когда я вспоминаю, как мы снова и снова пытались: «Не будет ли у Вас случайно свободной комнаты на ночь?» Мы нашли комнатку почти на окраине. Повернуть ключ, сбросить с себя все и — бинго! На некоторое время. У нас впереди было двадцать четыре часа.

Карусель мягко повернулась, и я увидел любительницу-профессионалку с огромными раскачивающимися грудями. Когда я спросил ее, почему она это делает бесплатно — она ответила так: «Вношу свой вклад в победу на войне». Обычные упражнения оставляли ее холодной. А вот что ей больше всего нравилось — это когда она стояла, опираясь на руки и приподнимаясь на цыпочках, и ты совершал стремительную серию толчков.

Я мельком увидел самое нижнее матовое стекло в белой двери. Розовая смазанная тень лица: изгнанный муж на четвереньках, убежденный в своей невидимости. «Посмотри на него, ты только посмотри на него — все, на что он годится — это только подглядывать!»

А теперь сказочница. Сидя на мне сверху и подняв колени, она обычно радостно щебетала, как будто бы понятия не имела — что там происходит внизу. Она никогда не двигалась, просто вела себя как ребенок и рассказывала сказки. И где это я умудрился подцепить ее? Ну конечно же, в поезде из Мюнхена в Берлин.

Та пара шлюх в убогом номере парижской гостиницы — их я не желал видеть. Убирайтесь! Я попытался зафиксировать свои мысли на Симоне, но вместо этого увидел одну из них восседающей на биде, промывающую свою промежность при свете голой лампочки. Дряблая, неприглядная кожа. Ее партнерша была не лучше. На ней остались надеты чулки и неопрятный лифчик. Возбужденно болтая, она выудила из потрепанной кошелки жалкого маленького зайца. К нему прилипли влажные серые клочья газеты, а шея была наполовину отрезана. Ручейки крови просочились из раны и свернулись. Шлюха на биде, все еще обрабатывая себя пригоршнями ладоней, между всплесков воды повернулась и издала визгливые крики восторга при виде синеватого трупика в вытянутых руках другой. Энтузиазм, вызванный их приобретением, выразился в нелогичном и хриплом смехе. У девицы, державшей тушку зайца, на лобке был треугольник рыжих волос. Рядом с ним, на правом бедре, прилип кусок газеты размером с кулак от обертки зайца. Когда она хихикала, ее живот трясся, а отвислые груди колебались в унисон.

Как и тогда, я почувствовал приступ тошноты. Мой регенеративный патрон начал дребезжать. Мне пришлось заставить себя дышать равномерно. Осторожно! Сконцентрируйся на дыхании, отработай технику.

Главной проблемой было — не дышать слишком энергично. Потихоньку, полегоньку… Но независимо от того, как бы я ни следил за собой — собиралось слишком много слюны. Как справиться со своими слюнными железами? Свой ритм дыхания я еще мог контролировать, но слюнные железы — дело другое. Они сами по себе определяли свою производительность. Я никогда раньше не пробовал управлять ими.