Русская сказка. Избранные мастера

В дальнейшем продолжении сказки этот художественный метод обозначается еще отчетливее. «А орел-царевич приходит в чужестранный город. В этом городу жил бессмертный кощей, владел этим городом. И у его была купеческая дочь украдена — держал ее у себя. Несколько времени проживал этот орел-царевич в этом городу и стал гостить к этой кошшеихе, как кощея в городу нет. И эта кошшеиха стала от него забеременела. И в одно время захватил кощей орла у себя во дворце и снес ему голову. И как кащей уехал, она без его родила. И не знает, куды с ём деться. Все равно кащей его убьет. И удумала она его в дубовый боченок положить. На боченке надписала, што не хрещеное чадо, и спустила в море». Какое обилие фактов и никакого художественного воплощения, одно перечисление, какая-то голая регистрация. Но дальше рассказ снова возвращается в бытовую обстановку: находка боченка, воспитание приемыша, игры и ссоры детей и т. д., и сказка снова получает образность и художественную детализацию. Так, на первом плане у Н. О. Винокуровой всегда стремление приблизить сказочную обстановку к реальной действительности.

Замечательно, что и само пребывание орла у кащея почти совершенно лишено фантастического ореола, превратившись в какой-то бытовой адюльтер, — и в связи с этим следует указать, что в ее сказках очень часто наблюдается и пропуск и путаница фантастических моментов, и полное отсутствие канонических вступительных формул фантастического типа: «в некотором царстве, за тридевять земель и т. д.», ее начало всегда реалистично и тотчас вводит в круг действующих лиц и сферу действия. «Вот у царя было три сына; старшего звали...», «жил-был старик со старухой и крайне бедно́ они жили», «как король жил с женой, и надо ему отлучиться...» и проч. Все это, как и общее невнимание к сказочной обрядности, стоит в связи с тем, что внимание сказительницы всецело поглощено бытовыми в психологическими моментами. Не следует думать, что это слабое выражение сказочной обрядности при наличии углубленного реализма является только личной особенностью Винокуровой. Отнюдь нет, оно встречается, напр., и у замечательного пермского сказочника Ломтева и у других сказателей-реалистов. Очевидно, последовательное развитие и углубление реалистической стороны ведет неизбежно к ослаблению канонических моментов, сохранение же и преобладание фантастики тесно связано и с сохранением в более полном виде сказочной обрядности.

Бой Еруслана Лазаревича со змеем.

Психологический уклон Винокуровой с огромной силой проявляется и в композиции ее сказок. У нее совершенно отсутствует многосюжетность, многоэпизодность, и это — особенно в связи с отсутствием повторения — придает ее сказкам некоторую монолитность, цельность и единство.

Она выдвигает на первый план два-три эпизода, задерживается на них и подробно развивает. При чем, эти эпизоды далеко не все являются центральными по их значению в развитии сюжета; в изложении же их внимание сказочницы направлено не на внешнюю мотивировку, не на строгую последовательность фактов, но на мотивировку внутреннего характера, на внутренние пружины действия. И здесь она обнаруживает незаурядные качества психолога-наблюдателя.

Особенно отчетливо проявилось это в сказке «Колдун и его ученик» (наст. сб. № 18). Схема такова: сын старика, попав к колдуну, выучивается разным хитростям. Возвратившись к отцу, он превращается в коня (иногда в птицу) и велит отцу продавать себя, строго наказывая не продавать с уздой (с клеткой), иначе он не сможет снова оборотиться в человека. Два раза продает его старик и два раза тот возвращается обратно. На третий раз отец все же продает его с уздечкой, и он попадает в руки колдуна.

Эта схема одинакова почти во всех вариантах, но причины и обстановка последней купли индивидуализируются сказителями. Обычное объяснение: старик соблазняется большой суммой денег. Напр., у Афанасьева (№ 140, вар. d): «продай с уздечкой — надбавлю», говорит купец. В украинских сборниках — покупатель предлагает продавцу столько золота, сколько тот может взять (Чубинский, II, № 102); цыган-покупатель прибавляет на узду пять рублей. Старик соображает: «узда стоит всего тридцать копеек, а он целых пять рублей дает», не может устоять от соблазна и уступает коня с уздечкой (Рудченко, ч. II, № 29), у Афанасьева (вар. b) старик просто забывает снять узду; то же у Яворского (№ 36). В Пермском сборнике Зеленина (№ 59) как бы смешиваются два эти мотива вместе: старику надбавили — вместо трехсот рублей дали пятьсот — и он на радостях забыл снять «абродачку». Иногда купец отбирает узду силой. Так у Чубинского (т. II, №№ 103, 104), у Афанасьева (вар. c). Иногда покупатель обращается за содействием к окружающим, и общественное мнение присуждает уступить вместе с конем и уздечку. Так в основном варианте Афанасьева. «На деда накидываются все барышники». «Так де не водится, продал лошадь — продай и узду». Дед вынужден уступить. Приблизительно так же передается в варианте, напечатанном в «Живой старине» (1895, III—IV). В сказке Ф. И. Аксаментова (сборник Азадовского) колдун-покупатель обращается к полиции — и та заставляет продать с уздечкой.

Наконец, в некоторых вариантах встречается мотив обиды: записи Садовникова, Афанасьева (вариант c), Вятский сборник Зеленина. Наиболее полно разработан этот мотив в первом сборнике у знаменитого Новопольцева: «Старик ведет сына лесом. На березке каркат ворон. Старик спрашивает сына: «Ты у Оха жил, дак можош знать, что ворон-то каркат». — Сын отнекивается от ответа, боясь рассердить отца. Тот настаивает. Тогда сын говорит, что ворона предсказывает ему царство. «Ему быть чарем да ноги мыть», а отцу — «ополоски пить». Старику это не понравилось, и он грозится еще раз его продать (Оху он был не просто отдан в ученье, а продан). Затем следуют обычные две продажи. На вырученные деньги живут два года. На третий год старик снова ведет продавать сына, вспоминает старое предсказание и решает продать «с оброткой». «Он мне назлил, так я его продам и с обороткой».

В сказке Садовникова эпизод обиды вытесняет эпизоды обертывания и продажи. Старик заставляет сына сказать, что «промеж себя говорят гуси». Сын после отнекиваний рассказывает: «Они вот что говорят: когда мы приедем с тобой домой и будем в горенке во новой, а матушка будет мне на руки поливать, а ты будешь предо мной с полотенцем стоять». Старику эта речь не понравилась, и говорит: «Рази ты, сынок, барин мой, а ништо я — слуга твой?» Тихохочко подобрался, да с божей помощью бултых в Волгу — и говорит: «Вот я и буду с полотенцем для тебя стоять. Да я лучше по миру буду сбирать».

Иначе у Афанасьева (вар. c). Отец, выкупивши сына, идет с ним домой. Над ним летит стая гусей и что-то громко гогочет. Отец спрашивает, о чем говорят гуси. Сын отговаривается незнанием. Тогда отец, разгневавшись, что сын «столько учился, а ничего не знает», столкнул его с досады в море. Этот мотив обиды делается центральной пружиной рассказа у Винокуровой. Но действие у нее развертывается не так прямолинейно непосредственно, как в вар. Зеленина или особенно у Садовникова. Развязка подготовляется и развертывается исподволь. И весь эпизод, несмотря на внешнюю чудесность, приобретает глубокую внутреннюю правдивость и убедительность.

В некоторых вариантах встречаются моменты опьянения старика-отца. Это случайное упоминание развертывается у Винокуровой в сложную, богатую бытовыми и психологическими подробностями, сцену. Старик уже знает о том предсказании, которое сделали вещие птицы. Но как будто это не произвело на него никакого впечатления. Наоборот, он успокаивает сына, которому «совестно» было рассказать об этом. «Ну да ничо. Ведь все ето неправда. Мысленно рази тебе царем быть», говорит он Митьке. Но вот на третий день по дороге с сыном (уже обернувшимся в коня) в город, он видит: стоит «кабачок растворенай». Ни разу не бывавший в кабаке старик решается зайти. «А что я, мало-мало копейку имею. Зайду, выпью шкалик». Привязывает жеребца, сам заходит. «Ну-ка, целовальник, налей шкалик». Подал целовальник, он выпил. Как ему поглянулось: «Наливай и второй». В голове уж его дурность заходила от этих шкаликов. Долгое время он пробыл в этим кабаку. У пьяного много разговоров наберется. Жеребец начинает уж там сердиться, лапой бьет около кабаку етого — а он ишо выпил, и сделался пьян старик. Приходит из кабаку, отвязывает коня, хлешшет, дёргат поводом. «Я тебя захочу, так с уздой седня продам, а то, что ты запачивал, что будешь ноги мыть, а я воду пить. — Ну, что же, пьян, так пьян и есь». Приходит на базар, запрашивает «триста рублей без узды». Покупатель начинает просить: «Ну, нельзя ли, дедушка, с уздой». — «А бери, пользуйся». — «Ну, чо же, и продал, пьяный, с уздо́й»...

Таким образом, мы видим, как углубилась и осложнилась мотивировка в передаче Н. О. Винокуровой. В варианте Вятского сборника причина и следствие даны в виде как бы простого рефлекса. Это — обычная манера сказочного повествования. Определенное действие — и немедленное реагирование на него; всякие промежуточные моменты, оттенки действия отсутствуют. Не то у Винокуровой. Она вводит в рассказ целый ряд промежуточных, последовательных моментов, одни из них только намечает, другие развивает подробно — и в результате на их сплетении строит и развертывает свой рассказ.

Притворное равнодушие отца к услышанному предсказанию, постепенное опьянение, раздражение при виде недовольства сына, ломание и издевательство пьяного над сыном, пьяная похвальба и угроза и, наконец, громкое обнаружение затаенной обиды, завершающееся сознательной уступкой уздечки. Вот тот последовательный ряд ступеней, по которым ведет свое изложение сказительница. Причем действие беспрерывно нарастает, и рассказ ведется в неизменно напряженном тоне, — опьянение передается рядом монологических реплик (не диалогом); недовольство и беспокойство сына — путем передачи ряда движений («лапой бьет»), также и раздражение отца («хлешшет, дёргат»). И если в вариантах сборников Зеленина и Садовникова эта расправа отца с сыном носила чисто внешний, сказочный характер, то у Винокуровой она делается убедительной и приобретает глубоко правдивый и обоснованный характер. Внешние перипетии сказочного характера становятся подлинно человеческими переживаниями.

Нужно отметить еще одну деталь. Обычно сказители за продажей сына сейчас же забывают об отце. Он появляется вновь на сцену только для того, чтобы было выполнено вещее предсказание птиц. Иногда только коротко упоминается об обнищании старика-отца. Винокурова и здесь выделяется из общей традиции. Прежде чем перейти к изложению дальнейшей судьбы проданного сына, она задерживается на настроениях и переживаниях старика-отца. Последовательно воспроизводит она его отрезвление, осознание случившегося, раскаянье, наконец, отчаяние и безуспешные поиски сына. «Вот он покаль по городу ишо бегал, а как хмель-то вышел, он и стрекнулся». «Что-то я наделал. С уздой на что же я продал. Видь, не видать мне топеря сына. На что же а в этой кабак зашел, зачем я водку пил». — Ждал, ждал Митьки, на котором месте всегда встречались. Нет Митьки и нет. Целую неделю он и в город бегал, все думал, не встретится ли где. Нет, не встречает. Ну и стал без Митьки жить»... Этот эпизод углубляет драматическую ситуацию сказки и точно вносит последний штрих в очеловечение внешней чудесности.