Пузырник

* * *

Свежим апрельским утром наша буханка ползла по просеке через грязь и гнилушки — искать место аварии на линии электропередач. У сто пятьдесят третьей опоры напарник остановил машину:

— Кабеля нет. Черти, опять срезали, что ли? Ворьё!

Он спрыгнул вниз, прижал руку к правому боку (у него дня два уже кололо что-то в правом боку), скривил губы, глядя на осколки изоляторов, лежащие под столбом. Я тоже вылез. Почти недвижимый воздух наполнял лёгкие ощущением спокойствия, отрешённости. «Пустяки, — говорило утро, — мелочи». «Пустяки» — вторила ему неровная трель припозднившейся зарянки.

— Тереть-перетереть! Придётся ехать на базу: склянки забыли.

— Я здесь подожду. Соседние схожу осмотрю, — ответил я. Хотелось ещё подышать этим спокойным мудрым воздухом; трястись в прокуренной буханке и слушать ворчание не хотелось.

— Как знаешь, — он, так и не разгибаясь до конца, кряхтя, залез в машину, дёрнул рычаг. Шум двигателя потревожил ненадолго утреннюю тишь, буханка с трудом выбралась из глубокой колеи, развернулась и, качаясь, заковыляла обратно. Снова вернулся покой. Я закрыл глаза, медленно впустил в лёгкие апрельский воздух. Сколько в нём от марта и сколько от мая? Кажется, майского уже побольше — хорошо.

Между опорами всё было топь и глина — сапоги скользили, и я решил, что разумнее пройти по краю густого старого ельника. Глубокий таинственный лес занял меня, и я поначалу не обратил внимания на тихое шипение, раздававшееся от просеки. А когда повернулся — он был уже там. Обычного размера, обычного цвета только что надувшийся пузырник.

Я подошёл к пришельцу. Поверхность его была ещё морщинистой, но постепенно разглаживалась, теряла глянец, покрывалась сиреневым бархатом. Мне отчего-то захотелось поздороваться с ним.

— Привет! — сказал я.

— Привет, — ответил пузырник моим голосом. Ответ можно было бы принять за эхо, случись встреча где-нибудь под мостом, в закрытом месте.

— Что делаешь?

— Объявился. Хочу понять. Почувствовать.

Я потрогал пенёк, рядом с которым появился гость. Сырой, но не настолько, чтобы не присесть.

— Что понять? — усевшись на пень, я стал рассматривать пузырника: мне было интересно, откуда он производит звуки.

— Тебя.

От неожиданного ответа я закашлялся.

— Меня? Зачем меня?

— Потому что ты землянин.

«Вот оно что, — подумал я. — Значит, они действительно собирают информацию о нас, обо всём человечестве». Сразу захотелось выглядеть как-то по-особенному, дать пришельцам понять, что с землянами шутки плохи. Одновременно стремление это осознавалось мальчишеским, глупым, как раз недостойным великих землян. Когда хочешь нарочно продемонстрировать силу, обыкновенно показывается твоя неуверенность, слабость.

Пузырник чуть качнулся:

— Что рядом со мной?

Я оглядел пятак грязной глины, из которой ближе к лесу пробивалась кое-какая зелень. Справа от пузырника, под самым его боком, краснели две стреляные гильзы двенадцатого калибра.

— Ах вот что с изоляторами случилось, — нахмурившись, я поднялся было за гильзами, но чтобы их достать, пришлось бы оказаться прямо рядом с пришельцем (дело не самое приятное), и я сел обратно. — Это оболочки от стреляющего оружия.

— Вы здесь воюете?

— Нет, чиним линию. Оружие было у охотников; похоже, они стреляли по линии и испортили её.

— Линия приносит охотникам вред? — голосом, лишённым всякой эмоции, спросил пузырник.

— Вред? Нет, линия всем приносит пользу. Даёт электричество. Они просто развлекались. Стреляли по изоляторам. Хотя… Провод же кто-то срезал, — я задумался.

— Провод я понимаю. Нехватка металла?

— Что? А, вы хорошо осведомлены, — удивился я. — Тут правда не металла, а денег нехватка. И совести, — добавил я, чуть помолчав.

— Я могу спросить про совесть? — на поверхности пузырника (на обращённой ко мне стороне) проглянуло едва заметное красноватое пятно.

— Конечно.

— Совесть — это орган, которым вы чувствуете зло и добро?

Я рассмеялся:

— Можно и так сказать.

— У нас никогда не было этого органа, поэтому мы не чувствуем. Сложно понять слова «добро», «зло»…

— Значит, люди для вас одинаковы? Не важно, нападают ли они на вас, любят ли?

— Все одинаковы.

Некоторое время мы молчали. Затем я спросил:

— Обида. Обиду ты понимаешь?

— Нет.

— Для тебя добро и зло — одно и то же. Для меня — нет. Я хочу принадлежать к добру, но для тебя я равен любому другому землянину. Даже самому дрянному, проклятому лгуну, убийце, нацисту. С Гитлером ты бы так же говорил, как со мной: тебе всё равно.

— Все люди одинаково интересны.

— Вот! Это и обидно, — вздохнул я.

— Это от недостатка знания.

— Разве вы не знаете про нас абсолютно всё? — удивился я. Последнее время принято было считать, что пузырники — это некие образования единого сверхразума, с помощью которых он не то изучает, не то захватывает Вселенную. Поэтому, разговаривая с мягкой сферой, я ощущал, что общаюсь с ними со всеми, с их цивилизацией.

— Охотники — плохие? — прервал мои мысли пузырник.

— Если ради забавы изоляторы сбили — конечно плохие.

— Как Гитлер?

Я снова кашлянул.

— Нет! Гитлер — Гитлер намного хуже. Вы что, ничего не знаете о Гитлере? Это… Ну хорошо, это абсолютное зло. Крайняя точка на шкале зла.

— То есть, относительно Гитлера, охотники хорошие? — с прежней интонацией спросил пузырник.

— Как же тебе объяснить… Случись беда — охотники будут защищать других людей от таких, как Гитлер. — Я на мгновение задумался и добавил: — Наверное, будут. Да, — продолжал я, — есть люди, которые делают глупости. Но после мы способны понять, что ошибались. Стать лучше. И в глупостях не переходим тех границ, за которыми лежит область невозвратного зла. А есть люди, которые такую границу перейдут. Перейдут из ненависти, из зависти, ради выгоды, власти или просто забавы — не важно, чего именно. Понимаешь?

— Это сложно понять, но я очень стараюсь.

Мне показалось, что пузырник пытается выразить этими словами какие-то чувства. Вторая часть фразы — разве существо, лишённое чувств, скажет так?

— А ты на Земле который раз? — спросил я.

— Первый.

— Значит, впервые. Не представляю, как это — посещать другую планету… — Я хотел аккуратно подтолкнуть разговор в сторону планеты пузырников (или станции, звезды — места, где они обитают), но инопланетянин внезапно продолжил:

— Мы все здесь первый раз.

— Вам разрешено бывать на Земле только один раз? — удивился я.

— Мы лопаемся.

— Ну да. А потом? Разве не хочется снова? Тем более, если не успел ничего увидеть?

— Не знаю. Потому что это конец.

— То есть, лопнуть — значит, умереть?

— Да, конец существования, смерть.

Одновременно с этими словами над землёй подул холодный ветер. Я поёжился и принялся закрывать липучки на спецовке. «Так значит, они вовсе не единый организм» — я с удивлением рассматривал пузырника, будто он изменился, стал чем-то новым.

— Погоди, но ведь ты знаешь, что лопнешь. И что это смерть.

— Да.

— И всё равно здесь появился? Может быть, тебя заставили? — в моей голове мелькнули образы ужасного тоталитарного общества пузырников, в котором правители посылают к далёким планетам ради удовлетворения своего любопытства всё новые и новые шары.

— Нет. Мы пилигримы. Сначала мы использовали слово «чужеземцы». Это была ошибка, поэтому нас неверно понимали.

— Пилигримы? То есть, паломники?

— Пилигримы.

— Не хочешь же ты сказать, что Земля…

— Земля — это наша святыня. Последний шанс искупить свою примитивность. Шанс прикоснуться к тому, что вы зовёте душой, совестью, шанс увидеть разницу между добром и злом.

Я молча смотрел на постепенно темнеющего пузырника. Поверхность шара едва заметно шевелилась, вздрагивала, будто поддерживать сферическую форму стоило ей больших внутренних усилий (возможно, так оно и было: иначе шар бы сплющивался хоть немного силой гравитации).

— Но ты общаешься с остальными?

— Обрывочно. Случайно. Земля слишком далеко от нашего дома.

Я наклонился к инопланетянину:

— Скажи им, что не стоит так поступать.

— Зачем тогда существовать?

Совершенно растерявшись, я смотрел на него, не находя ответа. Да и есть ли вообще ответ на такой вопрос, универсальный ответ? Если бы я оказался в сказке (земной сказке), то испытывал бы только чувство сострадания, понимание. Однако передо мной был пришелец, и малая, глубокая часть моего сознания продолжала сомневаться в его искренности, в добрых намерениях. Но разве можно сейчас предаваться таким сомнениям? Нужно рассказать ему как можно больше про добро и зло — это мой долг. Может быть, часть этого рассказа станет известна другим пузырникам. Может быть, именно мне суждено перекинуть мостик понимания между нашими цивилизациями.

— Моё время.

Я вздрогнул:

— Что? Ты скоро лопнешь?

— Факты говорят, что осталась минута. Я постараюсь не создать проблемы, но прошу тебя отойти на десять и более метров.

— Да, конечно. Но слушай, нет ли способа предотвратить это? Я передам всё учёным, чтобы следующие…

— Много способов.

— Говори скорее!

— Нет. Мы не хотим.

— Не хотите?!

— Прошу тебя, отойди.

Я сделал шаг назад, всё ещё пытаясь найти убедительные слова. Затем ещё шаг, ещё — но слов не находилось. Вот между нами уже десять метров, может, немного больше. Пузырник совсем потемнел; поверхность его покрылась мелкой рябью.

— У меня больше нет обиды, — крикнул я и попытался улыбнуться.

— Я рад, — ответил пришелец.