Дорога к цвету

Глава 4. Жил грешно и умер смешно

— Дедушка Док, ты совсем умер?

— Ещё не решил, — признался я.

Голос хриплый и такой слабый, что сам себя еле слышу.

— Что? — переспросила Нагма.

— Со стены бегом!

— Но как же ты…

— Немедленно! Быстро! Ещё быстрее!

Нагма исчезла из моего поля зрения, сандалии затопали в сторону лестницы. Местные ружья перезаряжаются не быстро, должна успеть. А меня, пока я лежу, прикрывает парапет.

Тела не чувствую совсем — то ли шок, то ли… Нет, пусть будет травматический шок. Дедушка Док старенький, организм заблокировал боль, чтобы он кони не двинул. Скоро отпустит, и вот тут-то мы и похохочем.

Попытался подвигать рукой — и не понял, получилось или нет. Даже голову не могу повернуть. Экая вышла конфузия.

— Эй, Док, что с тобой? — послышался снизу голос Анахиты.

— Меня подстрелили.

— Что? Не слышу!

— Подстрелили меня! — сказал я как мог громко. — Закройте ворота и не поднимайтесь на стену, вдруг снайпер ещё на позиции.

— Как ты?

— Не могу понять, оглушило.

— Полежи, мы тебя сейчас вытащим!

— Не рискуйте! — ответил я, но, кажется, меня никто не услышал.

Лежу, смотрю в стремительно темнеющее вечернее небо. В голове ни одной мысли, только крутится бессмертное: «И жил грешно, и умер смешно».

— Ты живой ещё? — Анахита уже на стене.

— Когито эрго сум, — ответил я почему-то по латыни.

— Живой! — сказала она кому-то внизу. — Уже слишком темно, чтобы стрелять, давайте.

Мать Калидии подняла меня легко, руки у неё, как складской погрузчик. Подняла, спустилась по лестнице, неся вместе с экипировкой, и даже не запыхалась. На импланты для бывшей жены Креон не поскупился.

В кровати меня, путаясь в ремешках разгрузки, раздели Анахита с Алькой. Теперь мне уже больно, но я понимаю, что могло быть хуже. Мягкая пуля очень неудачно прошла между магазинами в нагрудных карманах разгрузки, но не пробила пластину.

— Тут больно? — спрашивает Анахита. — А тут?

Мне больно везде. А ещё неловко, что она смотрит на меня голого. Точнее, что она смотрит на меня старого. Голый старик — это совсем не то, на что приятно смотреть, и у меня было слишком мало времени, чтобы с этим смириться.

— Рёбра, как минимум, треснули, — сказала Анахита расстроено. — Но, насколько я нащупала, без смещения. Очень сильный ушиб. Что ещё пострадало — не знаю. Я не настоящий доктор, и практика у меня была в основном по женской части. Вот было бы у тебя, к примеру, тазовое предлежание…

— И что бы ты с ним делала? — заинтересовался я.

— Молилась Аллаху, в основном, — призналась она. — За попытку кесарева меня бы камнями забили.

— А ты умеешь кесарево?

— Нет, если честно. Два раза видела, один раз ассистировала. Но, если бы другого выхода не осталось, может быть, рискнула бы. А ты умеешь?

— Нет. Знаю как, но не пробовал. В любом случае, не в кыштаке на столе при свете коптилки.

— В общем, хорошо, что у тебя не тазовое предлежание, — улыбнулась женщина.

— Да, в этом мне повезло.

Я уже могу двигаться, хотя это больно. Алиана притащила подушек, помогла сесть повыше. А вот и пуля — застряла между броником и разгрузкой. Мягкая, безоболочечная, свинцовая, почти полностью расплющена, но видны следы нарезов. Штуцер, надо полагать. Для гладкого расстояние великовато.

— Анахита, у кого-нибудь в посёлке есть приличное ружье?

— Ружья у многих, но я в них не разбираюсь, извини.

— Поставим вопрос иначе — кто самый лучший охотник?

— Ацак, он на горных коз охотится. У него длинное такое ружье, красивое. И он не боится ночевать в горах, говорит, знает, где от Багхи спрятаться.

— Ах да, Багха же. Кто бы ни стрелял в меня, в кыштак ему до темноты не добраться. Если этот ваш Багха жрёт всех, кто гуляет ночью…

— Ваш Багха.

— Не понял?

— Ваш, владетельский. Говорят, владетели привезли его с собой и оставили охранять замок. По ночам нельзя гулять вблизи замка — пастухи гоняют отары в другую сторону, там безопасно. Но, если спрятаться в пещеру, то он туда не полезет, охотники это знают и пользуются, ведь с охоты не всегда за один день обернёшься.

— Интересно, — я стараюсь отвлечься от боли в рёбрах. — Это сколько лет он тут ошивается? Когда владетели его привезли?

— Тогда же, когда и нас.

— Что-то я совсем запутался.

— Давно, когда я ещё не родилась, наша община жила в другом мире. Но там шла война, нас хотели убить, потому что мы были на стороне шурави, а другие — нет. Шурави не могли защищать нас больше, они уходили, тогда один человек, проводник, сказал старейшинам, что может привести их под руку владетелей, тогда те перевезут нас всех в другой мир. Такой же, но без войны. Старейшины согласились, и теперь мы здесь. За это мы обязаны владетелям службой, если они потребуют. Но они ни разу не требовали, и только самые старые помнят про эти клятвы.

— Ага, значит, вы иммигранты, — задумчиво сказал я. — Интересный расклад. Но с Багхой яснее не стало. Слишком много лет для жизни одного территориального хищника. Либо у него тут семья, либо периодически завозят новый экземпляр. Ставлю на второе, иначе они в отсутствие естественных врагов расплодились бы и сожрали вам весь скот.

— Я не знаю, Док, — призналась Анахита. — Никогда об этом не думала. С детства слышала про Багху, и всё.

— Ладно, чёрт с ним. Вернёмся к этому индейцу «Зоркий Глаз».

— К кому?

— Который Ацак. Может у него быть личный мотив меня завалить?

— Вряд ли. Он охотник, ему ни до чего дела нет.

— Тогда кто ему мог приказать?

— Мулла. Совет старейшин.

— А этот говноед утренний? Который на «Х»…

— Хайрулла? Разве что от имени муллы. Самого его не очень уважают.

— Ладно, посмотрим, кого утром принесёт черт. Точнее, учитывая региональную подчинённость, шайтан. Кто-то обязательно должен поинтересоваться результатом этого выстрела.

От ужина отказался. Не столько потому, что не голодный, сколько не чувствую в себе сил дойти до сортира. Не просить же мать Калидии меня отнести? Пусть будет лечебное голодание.

Ближе к ночи пришла Нагма, показать мой портрет. Вышло не очень похоже, видно, что людей она рисовала мало и не знает простейших приёмов — всех этих эллипсов и прямоугольников, которым учат на курсах для начинающих.

— Так, стрекозявка, — сказал я, — тащи карандаш и блокнот, садись рядом.

Разулась, запрыгнула, сгребла подушки, которые Алька, кажется, стащила ко мне в кровать со всего этажа, свила из них гнездо и устроилась.

— Итак, смотри: сначала рисуем прямую линию. Разбиваем её на одинаковые отрезки. Один — голова, два — грудь… Заполняем их пока вот такими овалами. Тут рисуем планочку — это будущие плечи…

Слушает, кивает, глаза горят. Её — горят, мои — болят. Анахита где-то раздобыла местных масляных светильников, один стоит на тумбочке у кровати. Девочка при таких выросла, ей светло, а мне этот тусклый мерцающий свет перенапрягает остатки зрения. Ко всему тому, что у меня уже болит, добавится голова. Но ещё немного потерплю.

— Теперь соединяем эти точки линиями. Что у нас получилось?

— Человечек! — радостно подпрыгивает Нагма, кидается меня обнимать и отпрыгивает, когда я начинаю шипеть от боли.

— Прости, дедушка Док! Я забыла, что ты раненый! Ты скоро умрёшь, да?

— Не знаю. Но если да, то можешь забрать себе набор для рисования.

— Я, конечно, заберу. Но ты лучше не умирай пока, ладно? Поучи меня ещё немного. Читать, считать и рисовать.

— Ладно, уговорила, мелочь зеленоглазая. Поживу немножко для тебя.

— Спасибо, дедушка Док. Я тут у тебя посижу, мама сказала, присмотреть за тобой, пока ты не умер. Если что-то надо будет — ты скажи, я принесу, — сказала она, устроилась в подушках поудобнее и немедленно заснула.

А вот я полночи ворочался, пытаясь найти позу, при которой не так сильно болит, и слушал сольный концерт Багхи. Вокал у него завидный, аж очко ёкает.

Потом усталость победила боль, и я вырубился.