Установленный срок

Глава X. Ратуша

Когда я пришел домой и сказал присутствующим, что предстоит сделать, они, конечно, были удивлены, но, по-видимому, не очень расстроены. Миссис Невербенд предложила сопровождать меня, чтобы позаботиться о моем белье и других личных удобствах. Но я сказал ей, правда это или нет, я тогда едва ли знал, что для нее не найдется места на борту такого военного корабля, как "Джон Брайт". С тех пор как я жил на его борту, мне стало известно, что они охотно разместили бы, по моей просьбе, гораздо большую семью, чем моя собственная. Миссис Невербенд сразу же принялась за работу, чтобы компенсировать мое вынужденное отсутствие, и в течение дня Ева Красвеллер приходила ей на помощь. Отношение Евы ко мне совершенно изменилось со вчерашнего утра. Ничто не могло быть более нежным, более любезным или более обаятельным, чем она была сейчас и я завидовала Джеку в те короткие моменты уединения с глазу на глаз, которые время от времени были необходимы для выполнения дневных дел.

С таким же успехом я могу заявить здесь, что с этого времени Абрахам Граундл показал себя открытым врагом и что партнерство между ним и Красвеллером было расторгнуто. Он сразу же подал иск против моего старого друга о взыскании той части его имущества, на которую он имел право по нашему брачному законодательству. Мистер Красвеллер немедленно согласился ему заплатить, но вмешались некоторые из наших более опытных юристов и убедили его не идти на такие жертвы. Затем последовал длительный судебный процесс с апелляцией – все это было подано против Граундла и чуть не погубило всех Граундлов. Насколько я мог вникнуть в суть дела, мне казалось, что весь закон на стороне Граундла. Но возникли определенные придирки и вопросы, все из которых были у Джека на кончиках пальцев, силой которых несчастный молодой человек был побежден. Как я узнал из писем, которые Ева писала мне, Красвеллер все это время очень хотел расплатиться с ним, но юристы этого не хотели, и поэтому большая часть имущества Литтл-Крайстчерча была сохранена в конечном счете для блага этого счастливейшего парня Джека Невербенда.

Во второй половине того единственного дня, который, по милости случая, был мне предоставлен, сэр Фердинандо объявил о своем намерении выступить с речью перед жителями Гладстонополиса.

– Я бы хотел, – сказал он, – объяснить обществу в целом цели правительства его Превосходительства, отправившего меня в Британулу, и попросить жителей вернуться к их старой форме правления.

– Действительно, просьба, – сказал я Красвеллеру, вложив в тон своего голоса все возможное презрение, – просьба! с северо-западным Бирмингемским полком и его 250-тонной паровой пушкой в гавани! Этот Фердинандо Браун знает, как спрятать свои когти под бархатной перчаткой. Мы должны стать рабами и рабынями, потому что так хочет Англия. У нас отняли нашу конституцию, у нас отняли свободу действий, и мы низведены до плачевного состояния колонии Британской короны! И все это должно быть сделано потому, что мы стремились подняться над тогдашними предрассудками.

Красвеллер улыбнулся, не сказал ни слова, чтобы возразить мне, и принял все мое негодование с одобрением, но он, конечно, не выказал никакого энтузиазма. Более счастливого старого джентльмена или более деятельного для своих лет я никогда не встречал. Только вчера я видел его настолько запуганным, что он едва мог вымолвить хоть слово. И все эти перемены произошли просто потому, что ему было позволено умереть в свободном мире, вместо того чтобы насладиться честью быть первым, кто ушел в соответствии с новой теорией. Однако мы с ним провели по-дружески еще один день, и я не сомневаюсь, что, когда я вернусь в Британулу, я застану его живущим в большом комфорте в Литтл-Крайстчерче.

В три часа мы все отправились в нашу большую ратушу, чтобы послушать, что скажет нам сэр Фердинандо. Зал очень просторный, оснащен большим органом и всеми приспособлениями, необходимыми для музыкального зала, но я никогда не видел большей толпы, чем собралась там по этому случаю. Там не нашлось ни одного свободного уголка, и я слышал, что очень многие обитатели разъехались, очень недовольные тем, что их не смогли разместить. Сэр Фердинандо был очень настаивал на присутствии капитана Баттлакса и как можно большего числа офицеров корабля. Мне сказали, что это он сделал для того, чтобы кое-что из его речи можно было увезти обратно в Англию. Сэр Фердинандо был человеком, который высоко ценил свое красноречие, а также ту пользу, которую он мог бы извлечь из него в глазах своих соотечественников в целом. Я обнаружил, что почетное место было отведено и для меня по правую руку от него, а также для моей жены по левую. Я должен признаться, что в эти последние минуты моего пребывания среди народа, которым я правил, со мной обращались с величайшей учтивостью. Но я продолжал говорить себе, что через несколько часов я должен был быть изгнан как человек, намеренная жестокость которого была слишком отвратительной, чтобы позволить оставаться в моей собственной стране. На первом сиденье позади кресла сидел капитан Баттлакс, а за ним четверо или пятеро его офицеров.

– Итак, вы оставили лейтенанта Кросстриза присматривать за вашей маленькой игрушкой, – прошептал я капитану Баттлаксу.

– С биноклем, – ответил он, – через которое он сможет увидеть, выходите ли вы из здания. В этом случае он разнесет нас всех на атомы.

Затем сэр Фердинандо поднялся на ноги и начал свою речь. Я никогда прежде не слышал образца того особого ораторского искусства, к которому наиболее уместно применить эпитет "цветочный". В ней есть весь законченный лоск Англии, соединенный с пылким воображением Ирландии. Речь льется без паузы и без какого-либо необходимого конца, кроме того, который диктует удобство времени. Она приходит без малейших усилий и уходит, не производя никакого большого эффекта. Она сладка в данный момент. Она радует многих и никого не может обидеть. Но впоследствии о ней почти не вспоминают, и она полезна лишь для того, чтобы несколько сгладить грубые пути этого сурового мира. Но я заметил, что в том, что я читал о британских дебатах, те, кто был красноречив в этой манере, обычно были тверды в каких-то своих корыстных целях. Сэр Фердинандо по этому случаю оделся с особой тщательностью и хотя за час до этого он очень тщательно управлялся с некоторыми записями, теперь он старался не показать ни клочка бумаги, и я должен отдать ему справедливость, заявив, что он выхватывал слова из копилки своей памяти, как будто все они самопроизвольно и легко ложились на его язык.

– Мистер Невербенд, – сказал он, – леди и джентльмены, – сегодня я впервые имею удовольствие выступить перед интеллигентным обществом граждан Британулы. Я верю, что прежде чем мое знакомство с этим процветающим сообществом подойдет к концу, у меня будет еще много возможностей обратиться к вам. Мне выпало в жизни служить моему государю в разных частях света и смиренно представлять трон Англии в каждой точке земного шара. Но по признанию всех людей, моих соотечественников дома, в Англии, и тех, кто в равной степени является моими соотечественниками в колониях, куда я был послан, признано, что по процветанию, интеллекту и цивилизации вас не превзойдет ни одна англоязычная часть мира. А если это говориться о тех, кто говорит по-английски, кто тогда будет стремиться превзойти вас? Таков, как я узнал, был общий вердикт, и когда я оглядываю этот огромный зал, стоящий на месте, которое пятьдесят лет назад было под властью сумчатых, и вижу женскую красоту и мужественную грацию, которые встречают меня со всех сторон, я вполне могу поверить, что какой-то особый добрый каприз природы возымел действие, и имел тенденцию произвести народ, столь же сильный, сколь и красивый, и столь же умный в своем остроумии, сколь и грациозный в своих действиях.

Тут оратор сделал паузу, и все слушатели захлопали в ладоши и затопали ногами, что показалось мне весьма неподобающим способом выразить свое согласие с собственными похвалами. Но сэр Фердинандо принял все это на свой счет и продолжил свою речь.

– Я был послан сюда, дамы и господа, с особой миссией, с обязанностью, о которой, хотя я и хочу объяснить ее всем вам во всех подробностях, мне трудно сказать хоть слово.

– Установленный срок, – крикнул с одного из балконов голос, в котором я узнал мистера Таллоуакса.

– Мой друг на галерее, – продолжал сэр Фердинандо, – напомнил мне то самое слово, над которым я напрасно ломал голову. Установленный срок – вот тема, по которой я призван сказать вам несколько слов, Установленный срок и человек, который, как я полагаю, был среди вас главным автором этой системы жизни, – и, если мне будет позволено так выразиться, также и смерти.

Тут оратор позволил своему голосу угаснуть в меланхоличной каденции, в то время как он повернулся ко мне лицом и мягким движением положил свою правую руку мне на плечо.

– О, друзья мои, это, мягко говоря, поразительный проект.

– Необычный, если бы ваша очередь была следующей, – сказал Таллоуакс на галерее.

– Да, действительно, – продолжал сэр Фердинандо, – если бы следующая очередь была моей! Должен признаться, что, хотя я считал бы себя оскорбленным, если бы мне сказали, что я слабонервный, хотя я считал бы себя оскорбленным, если бы обо мне сказали, что я страшусь смерти, все же я чувствовал бы себя далеко не комфортно, если бы наступил тот возраст, который определила эта система, и если бы я жил в стране, где она преобладает. Хотя я верю, что смогу встретить смерть как храбрый человек, когда она придет, все же я хотел бы, чтобы она пришла по воле Божьей, а не по мудрости человека.

– Мне нечего сказать против мудрости этого человека, – продолжал он, снова обращаясь ко мне. – Я знаю все аргументы, которыми он подкрепляет себя. Они дошли даже до моих ушей, но я осмелюсь использовать опыт, накопленный мною во многих странах, и сказать ему, что в соответствии с Божьими целями мир еще не созрел для его мудрости.

Я не мог не подумать, пока он говорил это, что он, возможно, не знаком со всеми аргументами, на которых основана моя система Установленного срока, и что если он окажет мне честь выслушать несколько слов, которые я предлагаю высказать жителям Британулы перед тем, как покинуть их, у него будут более ясные представления об этом, чем когда-либо приходившие ему в голову.

– О, друзья мои, – сказал он, поднявшись на высоту своего красноречия, – нам подобает оставить эти вещи в руках Всемогущего. Во всяком случае, нам подобает делать это до тех пор, пока Он не доведет нас до состояния богоподобного знания, бесконечно превосходящего то, которым мы обладаем в настоящее время.

Тут я заметил, что сэр Фердинандо наслаждался звучанием собственных слов, что он подготовил и выучил наизусть тональность своего голоса и даже движения рук.

– Мы все знаем, что нам не позволено врываться в Его присутствие какими-либо своими делами. Вы все помните, что говорит поэт.

"О, если бы предвечный нам законом

Не запретил самоубийства!"

Не является ли самоубийством эта теория, в соответствии с которой человек должен посвятить себя смерти в определенный период? И если человек не может убить себя, то как же он тогда, в силу своей слабой человеческой мудрости, предаст на верную смерть своего собрата?