Установленный срок

Глава XII. Наше путешествие в Англию

Прежде чем "Джон Брайт" вышел из гавани, шлюпка достигла берега и вернулась. Тогда, казалось, все изменилось, и капитан Баттлакс велел мне чувствовать себя как дома.

Затем все, казалось, изменилось, и капитан Баттлакс велел мне чувствовать себя как дома. Он надеялся, по его словам, что я всегда буду обедать с ним во время путешествия, но что меня не потревожат во все остальное время дня. Он обедал в семь часов, но я могла сама распоряжаться насчет завтрака и ужина. Он был уверен, что лейтенант Кросстрис с удовольствием покажет мне мои каюты и что, если на борту есть что-то, что мне покажется неудобным, это будет немедленно исправлено. Лейтенант Кросстрис передал бы моему слуге, чтобы он спокойно прислуживал мне, и показал бы мне все удобства, и неудобства, на судне. С этими словами я оставил его и был отведен вниз под руководством лейтенанта. Поскольку мистер Кросстрис стал моим личным другом во время путешествия, более близким, чем кто-либо из остальных офицеров, все из которых стали моими друзьями, я дам некоторое краткое его описание. Это был молодой человек, возможно, двадцати восьми лет от роду, чьим великим даром в глазах всех находившихся на борту было его личное мужество. Младшие офицеры рассказывали мне истории о чудесных вещах, которые он совершал, и которые, хотя никогда не упоминались в его присутствии ни им самим, ни другими, казалось, показывали его особый характер, так что, если бы потребовалось, что бы кто-нибудь прыгнул бы за борт, чтобы напасть на акулу, все на борту подумали бы, что эта обязанность, как само собой разумеющееся, принадлежит лейтенанту Кросстрису. Действительно, как я узнал впоследствии, в британском флоте у него было довольно необычное прозвище. Это был невысокий светловолосый мужчина с бледным лицом и блестящими глазами, для которого жизнь на плаву по всем своим качествам бесконечно превосходила жизнь на берегу. Если когда-либо и был человек, всецело преданный своей профессии, то это был лейтенант Кросстрис. Казалось, его не интересовали ни женщины, ни епископы, ни судьи, ни члены парламента. Все они были как дети, скитающиеся по миру в своем глупом наивном невежестве, защищать которых было долгом моряка. Следующим за матросом шел солдат, как будто у него было какое-то родственное занятие, но с очень большим отрывом. Среди моряков британский моряк, то есть британский военный моряк, был единственным, кто действительно был достоин почестей, а среди британских моряков офицеры на борту канонерской лодки его превосходительства "Джон Брайт" были теми немногими счастливчиками, которые забрались на вершину пирамиды. Капитана Баттлэкса он считал султаном мира, но а он был визирем султана и, полностью контролируя дисциплину на корабле, был, на мой взгляд, его настоящим хозяином. Мне следовало бы заранее сказать, что человек с таким характером был совсем не в моем вкусе. Все, что он любил, я всегда ненавидел, и все, что он презирал, я почитал. Тем не менее он мне очень понравился, и я нашел в нем противника Установленного срока, который поколебал мое мнение больше, чем Красвеллер со всеми его чувствами или сэр Фердинандо со всеми его аргументами. И он добился этого несколькими резкими словами, перед которыми я счел почти невозможным устоять.

– Проходите сюда, господин президент, – сказал он. – Вот где вы будете спать, и учитывая, что это всего лишь корабль, я думаю, вы найдете его довольно удобным.

Ничего более роскошного, чем отведенное мне место, я и представить себе не мог на борту корабля. Впоследствии я узнал, что каюты были предназначены для использования путешествующим адмиралом, и из того факта, что они были предоставлены мне, я сделал вывод, что Англия намеревалась искупить ущерб, нанесенный стране, личным уважением, проявленным к бывшему президенту республики.

– Мне, во всяком случае, будет удобно, пока я здесь. Это само по себе уже кое-что значит. Тем не менее я должен чувствовать, что я пленник.

– Не больше, чем кто-либо другой на борту, – сказал лейтенант.

– Сегодня утром ко мне подошел военный караул, чтобы присмотреть за мной. Что бы сделала эта стража, предположив, что я сбежал?

– Нам бы пришлось подождать, пока они вас не поймают. Но никто не предполагает, что это возможно. Президент республики никогда не убегает один. В пять часов в офицерской столовой будут подавать чай. Я оставлю вас до тех пор, поскольку вы, возможно, захотите найти себе занятие.

Сразу после этого я поднялся на палубу и, оглянувшись назад, поверх гакаборта смог разглядеть лишь сверкающие шпили Гладстонополиса вдалеке.

Сейчас было время для размышлений. Я нашел удобное место на корме судна и сел, чтобы обдумать все, что сказал мне Красвеллер. Мы с ним расстались, возможно, навсегда. Я не был в Англии с тех пор, как был маленьким ребенком, и теперь не мог не чувствовать, что обстоятельства могут задержать меня там, или я вообще умру там, или что Красвеллер, который был на десять лет старше меня, может быть уже мертв до того, как я вернусь. И все же мы не произнесли обычного прощания. В своих последних словах он ограничился Установленным сроком, настолько полно его сердце было увлечено этим предметом и настолько он был полон решимости убедить меня. И каков был результат того, что он сказал? Не то чтобы доктрина о Установленном сроке была неправильной сама по себе, но она была невыполнима из-за ужасов, сопровождавших ее последние мгновения. Это было уединение, в котором следовало провести последний год, вид вещей, которые напоминали бы старику о приближающейся смерти и общее ощущение, что дела и радости жизни закончились и что наступила могильная тишина. К этому следовало добавить уверенность в том, что смерть наступит в какой-то заранее назначенный день. Все это явно относилось к состоянию того, кто должен был уйти, и ни в коей мере не влияло на благосостояние тех, кто должен был остаться. Он не пытался сказать, что для блага всего мира вся эта система была негодной. В том, что это зло постигло бы самого Красвеллера, не могло быть никаких сомнений. Хотя дюжина товарищей могла бы навещать его ежедневно, он чувствовал бы, что колледж – это уединение, потому что ему не разрешили бы выбирать себе неразборчивых в связях товарищей, как во внешнем мире. Но обычай, без сомнения, создал бы лекарство от этого зла. Когда человек знал, что так и должно быть, ему хватало бы дюжины посетителей. Тридцатилетний молодой человек путешествует по всему миру, но семидесятилетний старик довольствуется относительной замкнутостью своего собственного города или, возможно, собственного дома. Что касается ужасности того, что можно было увидеть, то это, без сомнения, можно было убрать с глаз долой, но даже это можно было бы исправить обычаем. Дела и удовольствия жизни в Установленный срок, как правило, были лишь притворством и воспоминанием об удовольствиях. Человек знал бы, что судьбоносный день приближается, и готовился бы к нему с бесконечно меньшей тревожной болью неопределенности, чем во внешнем мире. Тот факт, что смерть должна наступить в назначенный день, несомненно, был бы ужасен до тех пор, пока человек мог бы привычно сравнивать свое положение с положением тех немногих избранных, которые, на его собственной памяти, счастливо дожили до более преклонного возраста, но когда придет время, когда таких стариков уже не останется, я не мог не думать, что будет создано условие, не препятствующее спокойствию. Сидя там и прокручивая все это в уме, в то время как мои глаза покоились на яркой глади прозрачного, как стекло, моря, я действительно осознал, что Установленный срок, со всеми его преимуществами, был таков по своей природе, что его обязательно нужно отложить до подготовленного к нему поколения. Красноречие Красвеллера произвело на меня такое впечатление. Я действительно видел, что у нынешнего поколения было бы невозможно вызвать чувство удовлетворения системой. Мне следовало бы заявить, что это начнется только с тех, кто в настоящее время еще не родился, чтобы развеять естественные страхи матерей, а не с тех, кто должен родиться в течение следующей дюжины лет. Возможно, было бы неплохо отложить это еще на столетие. Я во многом признался самому себе, прекрасно понимая, что теория, столь долго откладывавшаяся, должна быть поставлена под угрозу из-за отсрочки её внедрения. Как я мог надеяться на рвение тех, кому предстояло прийти после меня? Иногда я думал о более близкой дате, когда я сам мог бы быть зачислен к уходу первым и что мне, таким образом, было бы позволено подать пример последнего года, счастливо проведенного в колледже. Но тогда, насколько далеко мой пример завел бы Талловаксов, Барнесов и Экзоров того времени?

По прибытии в Англию я должен был полностью переделать Установленный срок и назвать день, настолько отдаленный, что даже дети Джека не смогут его увидеть. Это решение было принято мною с печалью в сердце. Все мои мечты о личном честолюбии вмиг разрушились до основания. От меня не осталось бы ничего, кроме имени человека, из-за которого республика Британула была низложена, а правление ею возобновила прежняя хозяйка. Я должен приступить к работе и с помощью пера, чернил и бумаги, с помощью давно написанных аргументов и изученной логики попытаться доказать человечеству, что мир не должен позволять себе терпеть унижения, слабость и эгоистичные страдания старости. Признаюсь, что моя вера в действенность устных слов, в то, что слова, словно электрическая искра, вылетают из уст говорящего прямо в сердце того, кто их слышит, намного сильнее, чем мое доверие к записанным аргументам. Им, должно быть, не хватает теплоты, которой обладают первые, и они проникают только в умы изучающих, в то время как первые затрагивают чувства всего мира. Я уже преодолевал в сердцах многих слушателей те трудности, которые сейчас испытывал сам. Я снова попытаюсь сделать это с британской аудиторией. Я бы еще раз подчеркнул подлость человека, который не может принести столь малую жертву своих последних лет на благо подрастающего поколения. Но даже произнесенные слова остыли бы для меня и остались бы незамеченными в сердцах других, если бы чувствовалось, что отстаиваемая доктрина не может затронуть ни одного живого человека. Думая обо всем этом, я стал очень меланхоличен, когда меня позвал к чаю один из стюардов, обслуживавших офицерскую столовую.

– Господин президент, будете ли вы пить чай, кофе, какао, шоколад или консервированные финики? Есть кексы и сухарики, сухие тосты, тосты с маслом, пирог со сливами, пирог с семечками, персиковые оладьи, яблочный мармелад, хлеб с маслом. Есть фрукты всех видов, глядя на которые вы даже не догадаетесь, что они не были привезены в этот же момент из виноградников и садов, но мы не ставим их на стол, потому что думаем, что после них мы не сможем справиться с обильным ужина.

Это было приглашение было произнесено молодым парнем в морской форме, которому на вид было около пятнадцати лет.

– Попридержи язык, Перси, – сказал старший офицер. – Фруктов здесь нет, потому что лорд Альфред так объелся, что мы боялись, что его мать, герцогиня, отзовет его со службы, когда узнает, что он заболел.