10000 лет во льдах

СЕМЕЙНЫЙ СКЕЛЕТ

Некоторые из моих читателей, возможно, помнят маленькую придорожную гостиницу на окраине Аламеды, где обычно останавливаются экипажи, когда их обитатели совершают увеселительную поездку за город. Хотя она и не так хорошо известна многим, как некоторые более претенциозные гостиницы на той же дороге, она, тем не менее, приобрела и сохраняет репутацию хорошей кухни и хорошего вина у немногих – обстоятельство, которое скорее говорит в его пользу, чем наоборот, для тех, кто избегает публичности и суеты более популярных курортов. Иногда в этой гостинице устраиваются тихие маленькие ужины, которые планируют и съедают различные представители литературных и артистических профессий города, радующиеся на час или два избавиться от запахов Рима – иначе говоря, летних ветров и пыли Сан-Франциско. Заведение принадлежит несколько степенному и неразговорчивому французу средних лет, которого мы назовем Пьером Дю Буа, который вместе со своей женой и дочерью быстро и вежливо удовлетворял потребности своих гостей.

Не так давно случилось так, что небольшая компания из шести человек, и я в том числе, встретились однажды летним вечером в этой пригородной гостинице и поужинали в уютной комнате, окна которой выходят на сад и кустарники к западу от дома. Разговор, который в начале ужина велся на самые разные темы, в последнее время перешел на тех чудаков, уродов и монстров в животном мире, которых госпожа Природа иногда порождает по рассеянности, и, если я правильно помню, тема была довольно подробно обсуждена с Минотавра из древней классической басни до созданных монстров музеев Барнума и Дайма, каждый из компании добавлял свой пример в общий фонд из прочитанной информации или личного опыта, пока тема не оказалась под угрозой смерти от полного истощения. Мы закуривали сигары, готовясь к кофе, когда были несколько удивлены, увидев нашего хозяина, который покинул комнату за минуту или две до этого, и который, как я заметил, беспокойно вертелся во время ужина и, по-видимому, проявлял большой интерес к разговору, хотя и не присоединялся к нему. Он вернулся с несколькими увесистыми бутылками с зелеными этикетками в руках и под мышками, которые он торжественно поставил на стол и сказал:

– Джентльмены, позвольте мне иметь удовольствие предложить вам немного вина. Это то, что хранилось у меня в подвале с тех пор, как я снял этот дом десять лет назад, и, уверяю вас, оно прекрасное. Я взял на себя смелость послушать ваш разговор во время ужина, и он меня глубоко заинтересовал. У меня самого был весьма занимательный опыт общения с тем, что вы называете чудом природы, и если это вас не утомит, я сяду и расскажу вам об этом, пока вы пьете вино. Я думаю, вам понравится то, что вы услышите.

Конечно, мы были в восторге от того, что какой-то новый свет прольется на предмет, о котором мы говорили, с точки зрения личного опыта, и наш хозяин, после того, как он торжественно провел предварительную процедуру извлечения пробок из бутылок, которые он только что принес, сел и рассказал следующее странное повествование, основные моменты которого здесь воспроизведены, с опущением идиом и манер, которые не имели никакого отношения к истории:

Поскольку я в значительной степени связан с этой историей, джентльмены (начал мсье Дюбуа), необходимо, чтобы я сначала рассказал вам кое-что о себе. Мне пятьдесят пять лет, и я более пятнадцати лет живу в Калифорнии, приехав сюда прямо из Франции, когда мне было сорок, из-за тех самых обстоятельств, о которых я собираюсь вам рассказать. Я родился в 1830 году в департаменте Луара, в поместьях виконта де Превиля, чей замок стоит, как вы, возможно, знаете, на правом берегу Луары, недалеко от Орлеана. С тех пор, как я был мальчиком, я жил в замке, поступил на службу к виконту в качестве пажа, чему я, несомненно, обязан своим знакомством с обычаями и этикетом светской жизни, в которых, я надеюсь, вы не нашли меня несовершенным. С двенадцати до двадцати лет я служил пажом, а затем меня повысили до личного слуги или камердинера виконта. За два года до этого виконт женился на дочери соседнего дворянина, и брак был очень счастливым, за исключением того, что он еще не был благословлен потомством. Поэтому я вспоминаю радость, с которой вскоре после этого по замку прошел шепот о том, что виконтесса вот-вот станет матерью. Наконец, появление в замке нескольких джентльменов в черных мундирах из Парижа и суматоха среди женщин показали, что критическое время приближается. В течение следующих двух дней, когда мои обязанности привели меня в окрестности апартаментов виконтессы, многое из того, что произошло, попало в поле моего зрения. Я заметил, что джентльмены из Парижа выглядели мрачнее, чем когда-либо, и во время одной из их консультаций, когда я вошел в комнату, в которой они находились, чтобы забрать то, что я забыл там, я услышал, как один из них сказал: "Симптомы с каждым днем становятся все серьезнее и тревожнее. Я боюсь, что мы не сможем вытащить ее".

На следующее утро, прежде чем я вошел в комнату виконта, я узнал, что виконтессы больше нет, что она умерла ночью, и что врач выполнил так называемую операцию кесарева сечения, чтобы спасти ребенка. Поэтому я был вполне готов к чрезмерному унынию, в котором я нашел своего хозяина, который сидел, закрыв лицо руками, и когда он поднял глаза, посмотрел на меня как сумасшедший и яростно приказал мне убираться с глаз долой. Все то утро и весь день я ждал в его прихожей, готовый ответить, когда он позовет меня, но никакого призыва не последовало, как только я рискнул открыть дверь, я увидел виконта, сидящего в той же позе, очевидно, погруженного в тупое оцепенение. Я подслушал разговор двух врачей, когда они шли по длинному коридору мимо открытой двери вестибюля апартаментов виконта. Один сказал другому:

– Я бы рекомендовал не предпринимать никаких шагов такого рода. Позвольте природе идти своим чередом. Он, конечно, не сможет выжить.

На что другой ответил:

– Если бы отец не был виконтом, я бы отдал пятьдесят тысяч франков за обладание им.

– Тише! – сказал первый. – Нас может услышать камердинер.

Вы можете себе представить, насколько мое любопытство было подогрето тем, что я только что услышал, поскольку я не мог избавиться от ощущения, что замечания врачей относились к новорожденному младенцу. Я заметил также, что у медсестер, когда они ходили взад и вперед по коридору, был мрачный и испуганный вид, совершенно не похожий на суетливую важность, которую женщины всегда принимают в подобных случаях. День тянулся, и ближе к вечеру, не дождавшись зова от моего хозяина, я рискнул войти в комнату и спросить, не принести ли ему чего-нибудь перекусить. Он снова поднял голову с яростным взглядом и закричал: "Прочь!" таким ужасным голосом, что я в ужасе выбежал из комнаты, не смея больше приближаться к нему в тот день.

На следующее утро я снова собрался с духом, чтобы войти в его комнату. Я нашел его полулежащим на кушетке. На мой вопрос, могу ли я что-нибудь для него сделать, он кротко, как ребенок, попросил принести ему кофе. Оно, казалось, оживило его, и он позволил себя одеть, как это обычно происходило, хотя его поведение было как у человека, получившего сокрушительный, ужасный удар. Затем он приказал мне идти в детскую.

– Спроси, – сказал он, – как, – и здесь он, казалось, сделал паузу, словно сомневаясь, какое слово использовать, – как это.

Я сделал все, как он хотел, и одна из медсестер приказала мне сказать виконту, что "все идет хорошо". Новость, казалось, не произвела вдохновляющего эффекта на моего хозяина, который все еще сохранял то же удрученное настроение, что и раньше. Они, однако, усилили мое любопытство относительно младенца, к которому они относились. В течение следующих нескольких дней все продолжалось примерно так же. Один за другим доктора отбыли в Париж, их зловещий вид ничуть не утратил своей мрачности, по крайней мере, если судить по внешнему, несмотря на хорошо заполненный конверт, который я вручил каждому, когда он уходил. Бедная виконтесса была похоронена в семейном склепе в часовне замка, при этом никто не присутствовал, кроме убитого горем мужа и нескольких старых семейных слуг.

По прошествии нескольких недель мой хозяин, безусловно, восстановил часть своего потерянного настроения и стал более естественным в своих манерах, хотя и не веселым. Однако я заметил одну вещь, которая показалась мне странной. Он никогда не приближался к детским комнатам, где содержался младенец. Раз в день он посылал меня узнать, всегда используя одно и то же выражение: "как там оно". На этот вопрос я, как обычно, получал все тот же ответ, что "все идет хорошо".

Эта постоянно повторяемая фраза только еще больше разжигала мое любопытство, но, несмотря на многочисленные попытки, которые я предпринимал, под тем или иным предлогом, получить доступ в комнату медсестер, я всегда терпел неудачу. Однако я пришел к одному выводу, и он заключался в том, что ребенок, судя по энергичным крикам, доносившимся из детской, должен быть определенно здоров. Но это не объясняло тайну, которую видели медсестры.

Дела шли своим чередом, пока, наконец, не прошел почти год с рождения таинственного младенца и смерти бедной виконтессы. Тем не менее, я нанес обычный ежедневный визит в детскую, и получил тот же неизменный ответ. Тем не менее, пронзительные детские крики свидетельствовали о живучести их источника. Однажды виконт заперся и сел писать. Закончив, он вручил мне три письма, чтобы я передал их почтальону. Я видел, что они были адресованы трем врачам в Париже, и пришел к выводу, что виконт по какой-то причине решил вызвать трех врачей, которые посещали нас год назад; и когда три дня спустя эти джентльмены появились в замке, я поздравил себя с точностью своих предположений. Я про себя решил, что теперь я раз и навсегда проясню тайну, окружающую младенца в детской. В тот же день, после приема врачей в своих личных апартаментах, виконт вышел оттуда в сопровождении своих гостей и направился к детской, в которую, как я теперь заключил, он собирался войти впервые. Я был прав. Дверь открылась и закрылась за ними, не дав мне возможности заглянуть внутрь, хотя я следил за группой так внимательно, как только осмеливался, в надежде увидеть что-нибудь, что утолило бы мое любопытство. Почему я, рассуждала я, ближайший и самый доверенный слуга виконта, должен быть отстранен от участия в тайне, которая все это время была собственностью тех двух женщин? Я был вынужден сделать вывод, который теперь я вижу вполне понятным, что, во-первых, мой возраст – мне был всего двадцать один год – не был таким, чтобы внушать доверие к моей осмотрительность, если предположить, что существовала какая-либо причина для проявления этого ценного качества; и что, во-вторых, не было никакой необходимости делать меня хранителем тайны, связанной с детской, как это, безусловно, было в случае с женщинами. Медсестры, я должен добавить, опровергли общепринятое представление о неспособности женщины хранить секреты, сводя на нет все мои хитрые попытки проникнуть в эту тайну дерзостью, обольщением или лестью.