Морально безнравственные

Глава 27

Энцо

Я уставился на гроб из красного дерева, который опускают в землю. В нем почти нет останков, так как все было сожжено на месте аварии.

Кладбище пустое, и только несколько человек собрались на похороны Киары, потому что я отказываюсь верить, что тело в этом ящике принадлежит Аллегре.

Я просто отказываюсь.

Уже несколько дней я пытаюсь связаться с Лией, чтобы получить подтверждение, что моя маленькая тигрица жива, но все напрасно. Она словно растворилась в воздухе.

Хотя молчание нервирует, оно вселяет в меня надежду, что Аллегра жива и просто тянет время, пока ее последняя жертва не потеряет бдительность. Ведь что может быть лучше, чем нанести удар, когда человек находится на самом дне.

Я оглядываю присутствующих - моя сестра с мужем и несколько человек из персонала. Я не смог скрыть это от них, когда появились новости, но я смог, по крайней мере, задержать всех остальных.

Моя жена не умерла.

— Энцо, — Лина берет меня за руку и смотрит на меня с тревогой в глазах.

— Я в порядке, — добавляю я, мой голос звучит слишком резко. Я не думаю, что смогу справиться с этими людьми, выражающими мне соболезнования, когда моя маленькая тигрица еще жива.

— Если тебе что-нибудь понадобится, — продолжает она, но я только качаю головой, высвобождаясь из ее объятий.

— Мне просто нужно найти Луку, — это все, что я говорю, и я собираюсь уходить, мои глаза встречаются с глазами Марчелло, когда он подходит и обнимает Лину.

— Позаботься о ней, ладно? — коротко обращаюсь я к нему, прежде чем вернуться домой.

Мама Марго играет с Лукой в гостиной, и как только он видит меня, он бежит ко мне, обнимая мои ноги.

— Папа, — восклицает он, его яркие глаза полны веселой энергии.

— Как поживает мой мальчик, — спрашиваю я, поднимая его на руки и целуя макушку его головы.

— Хорошо, мама играла со мной все утро, — начинает он рассказывать мне о своем дне, радостно болтая.

Мама сидит в углу и смотрит на меня со странным выражением лица.

Вскоре Лука начинает зевать, и я понимаю, что ему пора спать, поэтому веду его в его комнату, чтобы уложить спать. Заглянув в свою комнату, я снимаю пиджак и развязываю галстук.

— Ты не в порядке, Энцо, — говорит мама, когда я спускаюсь, мои пальцы обхватывают горлышко бутылку Джека.

— Я в порядке, мама, я сказал тебе, как и всем. Я просто в порядке. отвечаю я, усаживаясь на стул, доставая сигарету из пачки и прикуривая ее.

— Это не так. Любой может увидеть, что это не так. Аллегра…

— Это была не Аллегра, — прерываю я ее довольно агрессивно.

— Аллегра жива и здорова, и она вернется, — говорю я со всей убежденностью, на которую способен.

Потому что я не могу позволить себе даже на мгновение подумать, что ее больше нет. Только не снова. Я не могу пройти через это снова, потому что на этот раз я боюсь, что могу наделать глупостей... И еще нужно подумать о Луке.

Нет, я просто не могу спуститься в эту дыру.

— Энцо, ты должен признать вероятность того, что, возможно...

Я энергично качаю головой.

— Она жива, и я знаю, что она придет за мной. Чтобы убить меня или чтобы полюбить, мне все равно. Она может стрелять в меня столько раз, сколько захочет, пока у меня есть весомые доказательства того, что она жива, — бормочу я, не придавая этому особого значения. Она просто пытается заставить меня страдать.

— Энцо, — начинает мама, ее тон обеспокоен, — ты бредишь, — продолжает она, забирая у меня бутылку. — Так нельзя поступать.

— И что же мне делать? спрашиваю я, мой голос неровный, слова почти ломаются, — смириться с тем, что ее больше нет? Потому что я не могу.

Чем больше я пытаюсь выдавить из себя эти слова, тем больше увлажняются мои глаза, влага грозит пролиться по щекам. Я вытираю ее тыльной стороной ладони, делаю глубокий вдох и пытаюсь успокоить себя.

— Она жива, — повторяю я, пытаясь убедить в этом больше всего себя.

Мама качает головой, медленно подходя ко мне.

— Mon cher (франц. Дорогой), я знаю, что ты любишь ее, но, — она обхватывает меня руками, обнимая.

— Никаких но, мама. Я не думаю, что смогу жить дальше, если ее действительно больше нет. Только не снова, — мой голос звучит приглушенно, когда слезы, наконец, скатываются по моим щекам.

— Ты должен. Ради Луки. — Она проводит пальцами по моим волосам в знак утешения.

— А что, если я не могу? — шепчу я, стыдясь себя.

— Ты сильный, mon cher. Сильнее всех, кого я знаю. И я видела, как сильно ты любишь этого мальчика, слишком сильно, чтобы оставить его беспомощным в этом мире.

Она права. Я бы никогда не оставил Луку на произвол судьбы. Но это горе действует на каком-то нелогичном уровне, и единственное, о чем я могу думать, — это Аллегра.

Моя маленькая тигрица.

— Она жива, — заявляю я, на этот раз без тени сомнения.

— Mon cher, — мама цыкает, разочарованная тем, что я не вижу причин.

— Мне это не нравится. Я забираю своего крестника с собой, пока ты не соберешься с силами. Мне не по себе оставлять его с тобой вот так..., — она глубоко вздыхает.

— Я знаю тебя, и скоро ты будешь искать утешения на дне бутылки. Non (франц. Нет), это не самое лучшее окружение для ребенка.

— Хорошо, просто... дай мне день или два, — я делаю глубокий вдох, признавая, что мама права, хотя мне не нравится мысль о том, что Лука будет далеко.

Но сейчас... Я не хочу, чтобы он видел эту сторону меня.

— Я пойду, возьму его. — Она делает несколько шагов, прежде чем резко повернуться ко мне. — Не делай глупостей, хорошо?

Я поднимаю на нее глаза и медленно киваю.

Затем, снова оставшись одна, я действительно нахожу утешение на дне бутылки.



Когда я открываю глаза, мой взгляд расплывается. Но невозможно ошибиться ни в решительной походке стоящей передо мной женщины, ни в том, как она орудовала длинным острым ножом. На ней темные джинсы в сочетании с серым шерстяным свитером - и она выглядит чертовски сексуально, покачивая бедрами, и ее убийственные намерения делают ее только сексуальнее.

— Я так и знал, — слова вылетают у меня изо рта, алкогольная дымка рассеивается.

— Ты сукин сын, — ее глаза пылают яростью, когда она бросается на меня. Я ловлю ее за руки, удерживая на месте, и мы оба падаем на землю. — Ублюдок, — продолжает она сыпать оскорблениями, пытаясь освободить руку с ножом.

— Маленькая тигрица, — я едва могу говорить от счастья, которое рвется из глубины души.

Она жива. Я знал, что она вернется ко мне.

— Отпусти меня, придурок, — сопротивляется она, но я лишь крепче сжимаю ее руки.

— Только один момент. Дай мне обнять тебя на минутку, — прохрипел я, отчаянно желая почувствовать ее тепло, ее запах — доказательство того, что она жива, в котором я так отчаянно нуждался. — Шшш, — шепчу я ей в волосы, упиваясь ее присутствием.

Сколько лет я мечтал только об этом? Держать ее вот так?

Она все еще борется, и ее нож вонзается мне в грудь, острый кончик царапает поверхность кожи. Резкая боль удивляет меня, и она пользуется этим, чтобы выскочить из моих объятий.

— Ты гребаный ублюдок. Ты не смог удержаться в штанах даже на моих похоронах? — она смотрит на меня с отвращением, и я не могу не нахмуриться в замешательстве.

— О чем ты говоришь?

— Ты думаешь, я не помню эти чертовы духи? — она качает головой, делая шаг назад. — Они отпечатались в моей памяти с того момента, как я впервые почувствовала их запах на тебе, — ее голова двигается взад-вперед по комнате, как будто она что-то ищет. — Где она? Где ты ее спрятал? — она продолжает, и мне требуется мгновение, чтобы понять, что она говорит о духах мамы.

— Ты ошибаешься, — начинаю я, пытаясь решить, как лучше объяснить ей, кто такая мамы.

— Я ошибаюсь? — она вскидывает брови. — Как я могу ошибаться, если с самого начала это был один и тот же человек? — она делает паузу, глядя на меня, как будто ее поразили. — Ты любишь ее? — спрашивает она тоненьким голосом, ее черты лица искажены болью. — Вот оно что? Ты любил ее все это время.

— Нет, — отвечаю я, с трудом подбирая слова. — Она близкий друг и ничего больше. Она крестная мать Луки, — говорю я, и ее глаза расширяются от ужаса.

— Ты подпустил эту шлюху к моему сыну? — кричит она, снова бросаясь на меня, кончик ножа находится прямо над сердцем.

— Она не шлюха, — я стиснул зубы, зная, что в своей изменчивости она может легко зарезать меня — даже случайно. — Она друг. Пожилой друг, — добавляю я, просто для порядка, но подозрение не исчезает из ее глаз.

— Сколько раз? — спрашивает она сокрушенно, ее голос ломается. — Сколько раз ты предавал меня?

Нож продолжает впиваться в мою кожу, и я чувствую, как струйка крови пробивается на поверхность.

— Ни одного, — я поднимаю голову, чтобы посмотреть ей в глаза, надеясь, что она увидит искренность в моих глазах.

— Не лги мне! — она кричит, нож вонзается глубже, а боль усиливается.

— Не лгу, — спокойно отвечаю я, обхватывая ладонями ее лицо. В ее глазах столько ненависти, и вся она направлена на меня.

Я все испортил.

— Убей меня, если ты этого хочешь, но я клянусь тебе, что никогда в жизни не предавала тебя, — я обхватываю ее руками за рукоять ножа, помогая ей вогнать его мне в грудь.

Она качает головой, ее щеки залиты слезами.

— Не лги мне. Я просила тебя об одном — никогда не лги мне, — бормочет она, неистовая и растерянная.

— Я не лгу. Не в этот раз.

Я много раз лгал ей в прошлом, и именно поэтому мы здесь. Если бы я мог быть более открытым с ней... более честным... ничего бы этого не случилось.

— Я не верю тебе, — всхлипывает она, ее руки все еще лежат на ноже.

Я ненадолго закрываю глаза, болезненное осознание того, что я довел ее до такого состояния, заставляет меня ненавидеть себя еще больше.

Что я тебе сделал, маленькая тигрица?

— Тогда сделай это, — говорю я, сжимая в руках кинжал. — Убей меня. Отомсти, — говорю я ей, помогая ей вонзить нож еще глубже. — Просто скажи Луке, что я люблю его, — шепчу я свое последнее желание.

Я чувствую, как кожа лопается под острием ножа, физическая боль притупляется болью моей собственной души.

— И тебя, маленькая тигрица. Я всегда буду любить тебя, — пробормотал я, прежде чем толкнуть рукоять, задыхаясь от боли.

Но как только давление ножа достигает невыносимой точки, он исчезает.

Аллегра отшатывается назад, падает на задницу, ее глаза дико смотрят на мою кровоточащую грудь и капельки крови, которые теперь остаются на лезвии.

— Не лги мне, — шепчет она, ошеломленно застыв на месте, ее глаза не отрываются от моей раны.

Я не обращаю внимания на боль, когда сажусь. Тяну руку к зияющей дыре в груди — глубокой, но не опасной для жизни. Мои пальцы пропитываются кровью, и я быстро снимаю рубашку и прижимаю ее к ране.

— Я бы никогда не солгал тебе. Не об этом.

— Господи, — она издала маниакальный смешок, ее глаза снова наполнились презрением, — тогда все еще хуже. Скажи мне, где была эта любовь, когда ты трахал других за моей спиной? Думаешь, я не видела всех доказательств? Пережила это на собственной шкуре?