Тень

III

У несчастливого человека даже на ладони иногда вырастают волосы, а сам он может внезапно облысеть. Именно об этом, очевидно, подумал Парамон Зотов, когда, погладив себя по голове, посмотрел на ладонь и прижал ее к груди. Побаливало сердце. Зотов шагнул к окну, прислонился лбом к холодному стеклу.

Во дворе копошились куры. Крупная курица с ярко-красным гребнем чувствовала себя во дворе хозяйкой. Она, гордо выпятив грудь, прохаживалась возле курятника, без причины толкая других кур и кудахча. Наверно, потому она такая задиристая, что ее высидела индюшка. Как-то на сеновале тайком снесла курица яйцо. Потом стала высиживать, забросив другие. Парамон навел порядок — посадил курицу на старые яйца, а новое подложил индюшке. Так появилась эта боевая курица с повадками петуха.

Невидящим взглядом смотрит на двор Зотов, а перед глазами Полина. Столько уже передумал о судьбе жены Парамон, столько бессонных ночей провел вот так у окна, трудно даже подсчитать. А теперь все чаще вспоминает он Юлю, прежнюю свою жену. Всюду — в доме, во дворе, на огороде — следы ее рук. И среди этих кур стояла бы Юля, разбрасывая зерно.

Хорошая тогда была жизнь, веселая, счастливая. Беда пришла, как всегда, неожиданно. С радостью и надеждой отвез Парамон беременную жену в больницу, но тяжелые роды унесли и мать и дитя. Долго не заживала душевная рана, но потом в жизни Парамона появилась Полина, которая приехала в Чебернюк после развода с мужем. Они поженились, хотя Полина намного моложе Парамона. Сразу же возникли трудности с сыном Юрой. Парамон не решился жить вместе — слишком сильна еще была у парня память о матери. Только после отъезда Юры в город, где он поступил в профучилище, стало легче. Теперь Парамон смог со спокойной совестью переехать в Чебернюк. Начал работать в колхозе. Получил квартиру и зажил с новой женой на новом месте. Был у него и собственный дом в Орвае, оставшийся от родителей. Но связывает Парамона с Орваем не только родительский дом. Если он обязан селу своим прошлым, то село ему — своим настоящим и, возможно, будущим. Помнит Парамон, пошли разговоры, что в Чебернюке будет организован машинный парк и скотоводческий комплекс — из Орвая и других сел переведут всех механизаторов и доярок, дадут колхозные квартиры, поэтому везде работу нужно свертывать. Вот почему Зотов никак не мог начать ремонт скотного двора в Орвае — ему не отпускали стройматериалы. Не давали людей. Он всячески старался доказать, что это ошибка, ругался с председателем колхоза, выступал на собраниях, резонно спрашивая, как можно, еще ничего не построив, останавливать работу там, где она налажена и результативна. Пока еще планы сдачи молока и мяса никто для Орвая не отменял. А как можно их выполнить, если не заботиться о коровах, у которых должен быть теплый скотный двор и вдоволь кормов? Если не делать этого, пропадет скот. В Чебернюк его перевести пока некуда.

Председатель Петухов в ответ разводил демагогию, мол, ликвидация малых поселений — тоже государственное дело, перестройка сельского хозяйства, как и план по молоку и мясу. Нужно делать и то и другое. Но сам не делал ничего. Так и прозимовали коровы в полуразвалившемся помещении и почти без кормов. Упали надои, меньше заготовили мяса. Но председатель не горевал особо. В конце года сделал приписки в отчетах и отрапортовал о перевыполнении плана, особенно по надоям. Зотов, когда узнал об этом, снова в спор. Откуда, мол, такие цифры, где молоко? Тогда председатель велел ему, как заведующему фермой, написать, что молоко споили телятам для их лучшего роста. Поговорили тогда крупно: «Это же, Николай Васильевич, обман. Как можно решиться на такое?» — «Приходится, Парамон Степанович, я никого не хочу обманывать, хочу только тебя от наказания уберечь, твой партийный билет чистым оставить. Знаешь, что за срыв государственного плана бывает? А за молоко ты в ответе, так что решай!»

Но решать Парамону не пришлось. Все решили за него, и отстающий Орвай вдруг оказался среди передовых хозяйств района.

Про ферму Зотова начали писать, а самого его выдвинули депутатом в райсовет. Председатель же колхоза Петухов стал депутатом Верховного Совета автономной республики. Поразмыслив, решил он, что не нужно ликвидировать такое передовое хозяйство, договорился с Зотовым и направил в Верховный Совет ходатайство о том, что поддерживает предложение заведующего передовой фермой, депутата райсовета Зотова о сохранении Орвая как самостоятельного хозяйства, учитывая его большие достижения. Решение по ходатайству было положительным. Живет Орвай, трудится, выращивает хлеб, держит ферму. Поэтому трудно было Парамону уехать из Орвая, но чувство к Полине оказалось сильным и глубоким. И еще он надеялся забыть с новой женой на новом месте свои старые горести.

Казалось бы, и правда, началось обновление в жизни Парамона Зотова. Но только казалось. На самом деле все обстояло совсем не так, как выглядело со стороны. Слишком отличалась Полина по характеру и от Юли, так и не ушедшей из сердца Парамона, да и от него самого. Гордая, самолюбивая и непреклонная, она ни в чем не уступала мужу, легко шла на ссору даже по пустяковой причине.

Так получилось и в последний раз, перед исчезновением Полины. Пришла телеграмма о болезни отца. Полина тут же засобиралась в Шарип навестить отца. Парамон поехать не смог — поджимал квартальный отчет. Сказал откровенно, предложил поехать без него, посчитал, что присутствия дочери для старика будет достаточно. Но Полина посчитала по-другому. Началось с малого, а потом уже были подвергнуты сомнению не только человеческие качества Парамона, но и его работа. Вспоминая, что они тогда наговорили друг другу, Парамон не заметил, что выражает свои мысли вслух, и только звук собственного голоса вернул его к действительности.

Так и свихнуться недолго, — подумал он, снова присаживаясь к столу. «Что же все-таки происходит?» — возник мысленный вопрос.

Никак не наладится его жизнь, прямо напасть какая-то. Не успел сжиться со смертью Юлии, пропала Полина. Теперь думает обо всем случившемся постоянно. И одно горе захлестывается другим, как штормовые волны, которые, догоняя друг друга, образуют все вместе тот самый всё сокрушающий девятый вал. Так и его сокрушило несчастье, сбило с ног и тащит в пучину. Зотов не смог один жить в доме, куда переехал с Полиной. А туда поселили участкового, и после исчезновения жены Зотову опять пришлось идти туда, снова бередить душу воспоминаниями.

Вот почему до сих пор ему кажется, что Полина где-то прячется, ищет удобного случая, чтобы вдруг появиться где-нибудь в саду или у погреба. Он иногда даже слышал ее голос...

Поначалу поиски Полины шли обычным путем, Зотов сам сообщил в милицию об исчезновении жены. С ним беседовали, но как-то, как ему показалось, поверхностно. Правда, протокол составили, все, что он говорил, записали. Но, видимо, у следователя была своя версия. Прямо в лоб не спрашивали, куда запрятал тело жены, но постоянно к этому подводили разговор. Особенно старались работники угрозыска. Парамон, помнится, все пытался объяснить толково, телеграмму с вызовом отца показал, рассказал, что подвез жену на мотоцикле до райцентра, там посадил в автобус. Это же подтвердили свидетели, как и то, что видели Полину у отца в Шарипе. Потом из Шарипа Зотовых тоже телеграммой известили о смерти отца Полины. Зотов, не дождавшись возвращения жены, решил, что она осталась в Шарипе, тем более что состояние отца ухудшалось у нее на глазах. Может быть, и телеграмму кто-то послал по ее просьбе. Парамон поспешил в Шарип, но там о Полине ничего не знали. Сказали только, что она пробыла три дня и уехала. Поэтому и телеграмму направили им обоим в надежде, что Полина уже дома. Что думать об этом, Парамон не знал, терялся в догадках. Решил сначала, что Полина заболела и даже попала в больницу. Наводил справки, но безрезультатно. Все это он и объяснил участковому и следователям из района и министерства. Увеличилось количество протоколов, допросов, различных версий. Стали подозревать самого Зотова, даже обыск в доме произвели, хотели перекопать и сад и огород. Со всеми говорили, кто жил поблизости. Допросили и Комарова, когда узнали, что он яблоневые саженцы дал и посадить помог.

Комаров, помнится, испугался, когда его вызвали. Руки дрожат, голос сиплый стал. Но вспомнил все, как саженцы принес, как ямы для них копали, как глиной присыпали выступившую в ямах воду. Затем снова писали протокол, уточняли, когда именно были посажены яблони. Все допытывались, какого числа это было.

— Число точно не помню, — сказал тогда Комаров. — Наверно, было это на следующий день после выезда Николаевны. Я ведь к ней в медпункт на уколы ходил. Как сделала последний укол, я на следующий день в подарок вроде и принес саженцы. А ее уже не было. Выехала по телеграмме. Так что подарок этот мне пришлось занести самому Парамону Степановичу. Когда это было точно, можно в медпункте в журнале посмотреть. Там все по дням проставлено — лечение порядок любит. Когда заходил с саженцами, в медпункте была медсестра Лиза. Она сможет точно сказать.

Эти показания спасли сад от перекапывания и Парамона от позора перед народом. И милиции они показались правдоподобными. Некоторое время Парамона не беспокоили, а потом он и вообще перебрался с колхозной квартиры.

И вот теперь, с приездом нового участкового, все как будто начинается с начала. Почему этого Егорова поместили в доме Зотовых? Почему он, не успев еще толком осмотреться, сразу же вызвал Комарова? Все это очень не нравится Парамону, настораживает. Да и Комаров что-то темнит, намекает на новое расследование, допросы, поиски. Зачем все это? Неужели не ясно, что ни при чем тут Парамон. Что же получается — раз не нашли Полину, давай все сваливать на мужа? Конечно, милиции дело заканчивать нужно. А если действительно совершено преступление? Значит, преступника необходимо найти. Вот они и ищут. И легче всего обвинить мужа, благо он здесь, под рукой.

Угнетенный такими мыслями, Зотов сам решил пойти к Егорову, не дожидаясь вызова. Лучше сразу понять, что задумал участковый, поставить, как говорят, все точки над «i». И предлог нашелся — нужно новому жильцу ключи от дома передать.

Первая их встреча была короткой. Парамон пришел, представился. Увидел, как удивился участковый, но быстро сориентировался, подал руку, назвал свое имя, отчество — Егоров Павел Евдокимович — и улыбнулся.

— Очень хорошо, — сказал тогда Зотов.

Потом сам на себя удивился: что именно очень хорошо, что имя-отчество свое Егоров сказал или в этом доме поселился? Так и не понял сам, но стало Парамону как-то муторно, боязно, будто действительно в чем-то виноват. Дрожащими руками из кармана достал ключи, протянул Егорову:

— После меня здесь никто не жил, Павел Евдокимович, потому ключи до сих пор у меня. Держите...

— Спасибо, Парамон Степанович, но вещи ваши здесь еще остались. Вон стол, стулья...

— Не нужны они мне. Пусть послужат новому хозяину. Все, что нужно, я уже забрал. У меня же в Орвае свой дом. Там все есть. А это пусть остается. Не понравятся — выбрасывайте, и все.