Дмитрий Донской. Зори над Русью

8. СТРОИТЕЛИ

В пятницу поздно вечером Дмитрий Иванович зашел к мастеру Луке. Тот, как обычно в эту пору, давал наряды на завтра артельщикам. Был это народ все больше молодой, ученики мастера, которых он от самой зимы пестовал. Здесь у Луки доходили до всякой мелочи: почему известь получилась не клеевата, как легче и быстрей тесать белый камень, как крепить леса сейчас, когда башни поднялись уже на значительную высоту, где удобнее ставить векши, [171] чтобы легче камень и растворы поднимать наверх. Мастер только успевал отвечать.

Наконец, когда артельщики ушли, Дмитрий Иванович, стоявший до того молча в стороне, подошел к мастеру. Лука только отдувался, вытирал рукавом вспотевший лоб.

— Ух, княже, дай дух перевести, заездили меня ребята.

— Переведи, переведи дух, мастер, — улыбнулся ему Дмитрий, а сам присел у модели, поднял отколовшийся от угла Троицкой башни уголок, послюнявил, поставил его на место. Мастер тем временем отдышался.

— Слушаю тебя, княже.

— Я вот с чем к тебе, — сказал Дмитрий, — завтра вокруг Кремля ты в обход пойдешь?

— А как же! Завтра суббота, неделе конец. Завтра полный обход сделать надо.

— Так вот, мастер, смотри в оба. На той неделе в Москву приедет князь Боброк Дмитрий Михайлович.

— Волынец?

— Он самый, аль слышал его имя?

— Как не слыхать, воевода он знатный. Чего ж его с Волыни в такую даль понесло?

— На службу ко мне едет Боброк, в Москву.

— Это добро, княже, воин он бывалый, и польза от него Москве будет.

— Ну вот, а кое–кто из моих бояр разворчался. Дескать, нет, что ли, своих воевод на Москве! Вон тысяцкому Вельяминову Боброк костью поперек глотки стал.

— А ты, княже, не слушай. Про Волынца слава идет, что человек он твердого слова, приедет в Москву, будет твоим воеводой — глядишь, и своим на Москве станет, такой человек не изменит и не продаст. Ты тысяцкого не слушай.

— А я и не слушаю. Но меня ты, Лука, послушай, погляди, чтобы все было на кремлевских стенах ладно. Смотри не осрамись. Боброк всякое твое упущение подметит.

— Понимаю, княже, понимаю, — кивал головой Лука.

В субботу рано утром Лука вышел из Фроловских ворот Кремля, отошел на площадь, чтоб окинуть одним взглядом всю башню. Поднялась она высоко и уже сейчас, недостроенная, выглядела грозной твердыней. Верхний край каменной кладки отсюда заслоняли леса, которые сейчас, как вчера было велено, надстраивали. Вверх, будто цепляясь за белые хлопья облаков, торчком поднимались бревна, их начинали укреплять, стягивая друг с другом поперечинами. Слышен был стук топоров, вниз летела золотистая щепа.

Только успел Лука удовлетворенно погладить бороду, как на лесах поднялся шум. Снизу кричали:

— Заело!

— Продрыхли, — неслось сверху, — а теперь орете: заело!

Кто тут виноват, разберись, а канат соскочил с блока, и подвешенная на нем тяжелая длинная жердь — ни с места, повисла на полпути и мерно качается.

— Рубить надобно! Эй, вы там, тетери, отойдите! Сейчас канат обрубим, как бы кого жердью не зашибить, — крикнули сверху, с того яруса лесов, против которого качалась жердь.

На самом верху мелькнула рыжая борода плотницкого мастера Петра, был он здесь за главного.

— Это кто там, с великого ума, канат вздумал рубить? Ты, Пантелей? Ты что, совсем сдурел аль только ополоумел? — Петр помянул и Пантелея и родителей его так, что на стенах каменщики, во рву землекопы только фыркнули.

— Силен лаяться мужик!

А тут еще Пантелей, как на грех, чихнул.

— Чихай, чихай, дурень! — крикнул сверху Петр, что есть силы дергая за канат. — Дай срок спущусь — ты у меня не так зачихаешь.

— Вот так завсегда лается! — не стерпел Пантелей. — Един раз помню тебя, Петр, тихим, когда церкву Семену Мелику рубили. Ты тогда извелся вконец, целый день не ругамшись. Вишь, дергает. Дергай не дергай, канат не выдернешь, если его на конце векши в колесе заело.

Пантелей не успел еще кончить свою речь, как Петр с кошачьей ловкостью полез вверх по стреле векши.

Кто–то снизу крикнул:

— Убьется!

Но Петр и ухом не повел, лез все выше, рыжую бороду его распушило ветром.

Лука с тревогой смотрел, как, добравшись до самого верха стрелы, Петр осматривал блок, обеими руками дергал канат, удерживаясь на стреле лишь потому, что цепко охватил ее ногами. Свесив голову, он крикнул:

— А ну, робяты, ты, Пантелей, и ты, Никола, подденьте жердь с двух сторон вагами.

Плотники поняли, забегали по помосту. Вскоре с лесов выдвинулись два рычага, их подвели под концы жерди.

— Давай подымай! — приказал Петр, а сам ухватился за канат. Несколько мгновений было тихо, Петр будто застыл там наверху, и можно было догадаться, что он изо всех сил тянет за канат, лишь потому, что лицо его сравнялось по цвету с рыжей бородой. Все с тревогой ждали, что будет. Вдруг сверху донеслось:

— Готово! Опускай ваги. Дерните за канат… легонько, черти, вы меня малость не свалили.

Скрипнула ось.

— Ладно! Вертится колесо, — донесся голос Петра. — Обождите, дайте слезть.

Лука пошел дальше. Во рву, который копали вдоль стены, работала артель землекопов. Сейчас, побросав лопаты, они смотрели на мастера Петра, который спустился уже почти к основанию стрелы. Лука нахмурился, но кричать было не в обычае мастера. С обрыва рва он окликнул негромко:

— Иван, чего твои люди работать бросили? Вон Петр слез уже, а вы все стоите, рты пораззевали…

Иван снизу:

— Не серчай, мастер, это все ямщик Васька Кривой. Вишь, единым глазом всего углядеть не поспел.

— Ладно, Иван, на других сваливать, — огрызнулся Васька, — копай, што ли, мужики. Чай, не у Митрия Костянтиновича в усадьбе. Чай, не княжью калиту казной набиваешь, а кремль строишь.

— В самом деле, ребята, — сказал Иван, берясь за заступ, — Васька–то прав. Непошто было из Суздаля бежать, коли здесь лентяйничать. Принимайся за дело!

Шагая вдоль готового глубокого рва, Лука оглянулся. Землекопов не видно, но из рва летят комья земли.

«Работают, — подумал мастер. — Работают молодцы, и погонять не надо!»

Ближе к Неглинной опять пошли участки, где ров был недорыт. Работа здесь была тяжелая — заливала вода, поэтому и людей было больше, однако копала землю только половина народу, остальные отчерпывали воду. Люди стояли цепями, передавая из рук в руки деревянные ведра. Выплескиваемая вода ручьями бежала в Неглинку по размытому глинистому скату. Здесь работали без прибауток. Глубже ров — пуще бьет вода, ползут откосы, с плеском рушатся в воду подмытые комья. Тут не запоешь, не пошутишь.

Лука не стал отрывать людей от дела, лишь мимоходом спросил:

— Лосиноостровцы?

— Нет! Те ниже копают, а здесь мытищинские мужики, — откликнулись ему.

Лука отметил для себя в памяти: здесь, на головном участке рва, надо еще людей поставить, не забыть сказать князю, пусть из дальних деревень мужиков гонит, с ближних, кажись, взять больше некого, весь народ на работе. Да ведь и лосиноостровцы и мытищинцы не очень–то ближние.

Спустившись к Неглинной, Лука пошел вниз по реке.

— Эй, мастер, что мимо идешь? Загляни к нам, — закричали ему со стены.

— К кому — к вам?

— Ты что, не узнал? Посадские люди здесь стены кладут. Все Занеглименье здесь.

— Это я знаю. Чья сотня?

— Фомкина!

— А Фома где у вас?

— Фома–то? Он к Семену Мелику пошел. Вишь, до Троицкой башни стены кладем мы, а за Троицкой башней Семенова сотня. Мы, гляди–ко, до зубцов дошли, а Семен с товарищи едва к верхним бойницам кладку подвел, вот Фома и пошел над ними покуражиться.

— Самое время, — рассердился Лука, — да и куражиться вам над Семеном нечем. У него в самом деле сотня людей, а вас тут без малого три сотни наберется.

— Наберется! Как же! Мы тебя не зря зовем. Погляди: опять торговые гости своих людей не выставили, да и боярской челяди мало. На ремесленниках, на посадских людях выезжают!

Лука поднялся по лесам.

— Ну, кого нет?

Какой–то незнакомый Луке мужик выдвинулся из толпы занеглименцев.

— А вот гляди, мастер. От этого зубца до того должны стену класть пять десятков боярских холопов, а их, гляди, тридцать два человека всего. А с купцами и еще хуже. От князя они далеко, ну и осмелели. Гляди: вот здесь купец Торакан должен свой десяток поставить, а их третий день нет как нет. Спасибо, сущевские смерды подошли, их Фомка на это место и ткнул. Что ж это, сильные люди творят себе легко, а мужикам да посадским тяжко. Нам это в обиду. Мы свои дела побросали. У меня который день дома огурцы неполиты, баба одна не справляется, а я, гляди, тружусь тут без побега.

— Еще бы ты побежал, — отозвался мастер, — чаю, Дмитрий Иванович приказал бы тебе батогов всыпать. Да и без батогов ты никуда не уйдешь.

— Это само собой. Стены класть надо, а то придут басурмане, куда я с бабой да с ребятишками денусь?

— Вот в том и суть. От татар в огурцы не схоронишься.

— Не схоронишься, нет!

— Ну и работай! Нечего языком–то чесать. — Лука пошел к спуску, оглянулся, сказал: — Боярских и купецких людей сегодня же пригонят.

— Вот это дело! — зашумели люди. Все тот же мужик опять выскочил вперед, закричал Луке вслед:

— Ты купца Торакана самого пригони! Пущай камни покладет, пущай толстым брюхом потрясет!

Лука на это ничего не ответил, знал — так не выйдет, купец всегда сумеет откупиться, а хорошо бы купца на стены пригнать.

Лука пошел к Троицкой башне. Здесь работали владычные молодцы. Было тут тихо: ни песен, ни прибауток. На берегу четыре монаха в холщовых измазанных подрясниках мешали в яме известь. Чинно поклонились Луке. Мастер в ответ едва кивнул.

«У этой ямы двоих поставить — за глаза хватит». Был Лука стройкой башни крепко недоволен: «Ох уж эти мне святые отцы, — думал он, — не спешат, и все тут!» Заглянул внутрь, в ворота. Там келарь Чудова монастыря спорил с мастером–оружейником Демьяном, который здесь, в Москве, ведал оковкой и подвеской башенных ворот. Лука прошел мимо, вошел в Кремль. Там на припеке развалились люди Демьяна. Кузнечные горны стояли холодные. Мастер вернулся под своды башни.

— Демьян, что у тебя такое деется? Я сейчас от Фроловских врат иду, там кузнецы работают с Кузнецкого верха, так они уже врата оковывать начали, гляди, после обеда кончат, а завтра, благословись, навесят. А у тебя?

Монах медленно повернулся к Луке, выпятил дородное чрево, пробасил:

— Аль ты забыл, мастер, завтра воскресенье, работать грех. Чего врешь, что на Фроловской башне врата завтра навесят!

— Эх! Отец келарь! Грех будет хоть на сутки оставить врата кремлевские открытыми. А работать никогда не грех! Почему у тебя, Демьян, работа стала?

— Станет, как свяжешься с таким толстым чертом, — зашептал Демьян. — Не дают мне монахи в Кремле горны ставить, дескать, палаты владычные недалече, а ветер в сторону Чудова монастыря дует, так, вишь, митрополита дымом и гарью обеспокою.

— А знаешь ли ты, отец келарь, где сейчас владыка митрополит? — повернулся к монаху Лука.

— Отколь мне знать?

— Ну так сходи к угловой башне, что на берегу Москвы–реки ставится. Знаешь, там у башни ров кончается, который копают от Неглинной вдоль стен по всему Великому торгу, или по Красной площади, как ныне начинают сию площадь звать. Ров в угловой башне плотиной замыкают, чтоб вода через него не ушла в Москву–реку. Плотину ставят яузские, неглименские и пресненские мельники. Сегодня с утра они бревна для ряжей смолить начали, надымили, аки в аду, смоляным дымом. Так вот, когда я из Фроловских ворот выходил, видел: владыка туда пошел, в дым и смоляной смрад.