Дмитрий Донской. Зори над Русью

14. ПО ЗАКОНУ ЧИНГИС–ХАНА

К Булат–Темиру из передовой сотни прискакал гонец. Увидя его, Хизр подхлестнул лошадь и догнал хана. Булат–Темир сидел в седле вполоборота, повернув желтое, жирное лицо к гонцу. Волосы закинуты за сухие хрящеватые уши, и оттого кажется, что хан все время настороженно прислушивается.

Гонец говорил:

— Второй десяток вел храбрый нукер Газан. Он был старый и опытный воин с глазами ястреба, с ушами рыси, нюхом красной лисицы, но в проклятых русских лесах ничто не помогло Газану: едва он миновал поворот дороги, как его ударила стрела руса. Воины его десятка ускакали обратно, подняли тревогу.

Хан спросил сквозь зубы:

— Дальше что было?

— Дальше не знаю. Сотник послал меня к тебе.

Булат–Темир, ударив лошадь плетью, пустил ее во весь опор вперед. Хизр поскакал за ним. Догнать передовую сотню было не долго — хан не любил тащиться в хвосте орды. Прискакав, хан обжег взглядом сотника. Тот заюлил, начал кланяться, многословно и нудно восхвалять хана и, наконец, вымолвил, что рус, стрелявший в Газана, пойман.

— Где он? — спросил хан, хмурясь.

Один из воинов тотчас же подъехал к Булат–Темиру. Рядом с ним, на запасной лошади сидел скрученный веревками пленник. Сидел он, видимо, через силу, ордынец поддерживал его за кушак. Пленник так измазан кровью и землей, что трудно разобрать, седые или просто светлые волосы, молодое или старое у него лицо. Только потому, что не было у него бороды, а скрючившаяся на седле фигурка была уж очень мала, Булат–Темир понял: пленник — отрок, и пуще прежнего насупился. Кивнул переводчику:

— Спроси, сколько ему лет.

— С весеннего Егория пошел пятнадцатый год, — ответил мальчик.

— Зачем стрелял?

— В нашу деревню вы идете. Сестра побежала всполох поднять, а вас задержать надо было, а то нагрянули бы, как снег на голову. У нас орды не ждали.

Булат–Темир все больше мрачнел. Обратись к нойону, [176] командовавшему передовой сотней, он спросил, добрались ли разведчики до деревни.

Сотник, бледнея под пристальным ханским взглядом, указал рукой на дым, тянувшийся из–за леса.

— Деревня пуста. Русы ушли и сожгли ее.

Павлуша тоже вглядывался в дымный столб. И по тому, как боязливо смотрел в лицо хану нойон, показывая на дым, Павлуша понял: Аленушка успела опередить врагов. Откуда и силы взялись! Паренек выпрямился. Дерзко уставился на хана да еще посмел улыбаться.

— Спроси его, — вновь приказал переводчику Булат–Темир, — что ему так весело? Спроси, что он перед смертью скалится?

Парнишка, услышав вопрос, толкнул пятками коня, подъехал к хану и, превозмогая медленно наползавшую слабость, еще раз заставил себя улыбнуться прямо в глаза хану.

— Не пугай меня, князь ордынский! Когда ваши схватили меня, я уже знал, что смерть моя не за горами. Видать, так мне на роду написано. Лишь бы не зря помереть. Вот и глядел я на дым, и горько мне было. Думал я, что ордынцы жгут мою родную деревню, а теперь вижу — опоздали супостаты! Значит, не зря я муку принял! Значит, волен я нынче в свой смертный час смеяться над тобой, князь ордынский.

Мальчик говорил торжественно и напевно, словно былину слагал.

Хан не дослушал переводчика. Бешеным гневом исказилось его обычно бесстрастное, надутое важностью лицо.

— Заладил! Князь ордынский, князь ордынский! Скажи этому русскому волчонку — я не князь, а хан Булгарской Орды.

Переводчик торопливо забормотал:

— Зря задираешься, парень, зря гневишь Булат–Темира. Не князь он, а царь. Так его и величать надлежит.

Слабость, красная мгла в очах… Голос переводчика слышен будто издали. Но разве допустишь, чтоб поганый царь ордынский видел это? Чтоб торжествовал он? Как бы не так!

Через силу, чуть внятно, но с прежней дерзостью мальчуган бросил полные ненависти слова:

— Скажи царю, мне на него плевать! Честить его не стану! — Пленник качнулся и упал бы с седла, не подхвати его переводчик.

— Что он сказал?

Переводчик долго упирался, не смел перевести последние слова Павлуши, а когда наконец перевел, хан рванулся к пареньку, вынимая из ножен саблю. Но наперерез хану бросился Хизр.

— Остановись, Булат–Темир! Что радости зарубить отрока, посмеявшегося над тобой? Это сделать успеешь. Заставь его сначала плакать. Излови всех русов, что ушли из его деревни, поруби их при нем, а потом руби его самого. Дабы умер он с отчаянием в сердце!

Булат–Темир остановился, посопел, медленно вложил в ножны саблю. Потом одним движением грозно нахмуренных бровей разогнал столпившихся вокруг воинов и спросил Хизра:

— Отвечай, мудрый Хизр, что делал Чингис с воинами десятка, бросившего одного из своих?

— Казнил смертью, — не задумываясь, ответил Хизр.

— Что делал он с теми, кто бежал с поля боя?

— Если бегство не было общим, казнил смертью.

— Ты, старик, помнишь закон Чингиса. Кое–кто его забыл? Я им напомню! Позови ко мне сотника.

Нойон, подходя к хану, в мыслях призывал милость Аллаха, а увидав в желтых, рысьих глазах Булат–Темира гневный огонь, помертвел и молитвы забыл.

Но хан не кричал, не грозил, не хватался за плеть, а только сказал негромко:

— Воинов десятка нукера Газана связать и привести ко мне!