Полумейстер

120. Лев и искушение

Постепенно темнело, а ни Джейме, ни Далла ещё не нашли себе укрытия. Надо было ставить самостоятельно: натаскать веток, чтобы не спать на голой земле — она выпьет всё тепло, натаскать ещё веток, чтобы поставить шалаш, засыпать шалаш снегом...

— Зачем мы вообще потащились в этот лес?

— Потому что в любом другом месте нас бы убили, ворона, — отозвалась Далла. — Давай, не ленись, беременная женщина не должна таскать тяжести, не то может потерять ребёнка. Я не хочу терять сына моего Манса.

— Хотя он козёл?

— Каких мало, и я наставила бы ему рога, если бы только было с кем.

— Забавно вы живёте, — хмыкнул Джейме, приставляя к основе ещё лапника. — Такие свободные, но если королева изменяет королю, её всё равно убивают.

Вот только Серсея и в самом деле рожала его детей — он хотел верить, что его, ведь тогда ещё не было при дворе ни Ланселя, ни Транта. Он хотел верить, но получалось плохо: чем чаще он вспоминал лица своих детей, тем больше сомневался, его ли они. Ему виделись черты чужих людей — кузенов, дядьёв, просто придворных, даже верного друга Аддама — и эти видения были мучительны, как неотступный грудной кашель.

— Такова природа мужчин, — пожала плечами Далла. — Когда они видят брюхо, они забывают обо всём, кроме надежд на то, что именно они его набили. А чем выше обманутая надежда, тем страшнее месть за обман, ворона.

— Ваших мужчин.

— Наших. Вы, поклонщики, всё видите через право владеть. Владеть женщиной, землёй, людьми. Женщина спит с другим — крадёт у вас себя, крестьянин не хочет работать — крадёт у вас свою работу.

— Именно поэтому вы, свободные и ничейные, крадёте себе женихов и невест, — Джейме фыркнул.

— Лучше, чем покупать и продавать, как вы. Мы хотя бы даём шанс отбиться, — отбрила Далла.

Какой шанс отбиться был у привязанного к дереву человека? Или у девчонки лет пятнадцати против здорового воина? Или по понятиям одичалых, живой — значит, и шансы есть? Весело им жить, в таком случае, и несложно: с кем что случилось, тот и виноват.

— Опять думу думаешь, ворона? Не думай, иди спать. И поближе ложись, не стесняйся, а то оба замёрзнем.

Он долго не мог заснуть, лежал в темноте, ворочаясь под сваленными друг на друга двумя меховыми плащами. Мысли шли косяками, и всё сплошь странные — то вспоминался Тирион и его скоропостижная женитьба (и его брань, и его пожелание сдохнуть, когда он узнал правду), то в тонкой полудрёме виделась Серсея — не такая, как при их последней встрече, а совсем юная, в сером платье служанки, какой она пришла тогда к нему, обещая весь мир и требуя взамен только обет королевского гвардейца. И он получил весь мир на недолгие секунды — весь мир между её ног, тот единственный род безумия, который делят на двоих, она не обманула. Вот только... откуда она знала, как ублажить его, такая юная и мнимо невинная? Неужели опять, снова обман, везде, с самого начала, и он был лишь её игрушкой?

Серсея-служанка в сером платье села на пятки рядом с ним: губы обиженно поджаты, руки упёрты в колени, так что грудь между ними сжата и чуть приподнята. Она всегда так сердилась, с самого детства, когда никакой груди ещё не было и в помине. Септа Эглантина говорила — «Девицам, которые умеют так огорчаться, мужчины готовы всю жизнь отдать во утешение», но это не было похвалой, она всегда била её указкой по рукам и требовала сидеть прямо.

— Ты меня бросил, — сказала Серсея, глядя на него своими по-кошачьи лукавыми зелёными глазами.

— Ты бросила меня первой, — возразил он ей. — Я не знаю даже, была ли ты мне когда-нибудь верна.

— Я любила только тебя. Только с тобой мне было хорошо, Джейме. Все остальные? Лишь средство, орудие. У мужчин есть меч, но у женщин — только ножны между их ног, и этими ножнами я завоевала нашим детям их судьбу.

— Позор и смерть? — холодно сказал он. — Никакой другой судьбы у них я не вижу. Наши дети опозорены, потому что ты распутничала с каждым, кто казался тебе полезным. Когда это началось, сестра? Когда?

— Когда ты впервые не пришёл мне на помощь, — ответила она. — Когда я впервые осталась одна. Что я могла сделать, женщина среди мужчин, одинокая и беспомощная? У меня не было меча, у меня не было даже брата, даже отец смотрел на меня с равнодушной ненавистью. Мне нужны были союзники, Джейме. Но я любила только тебя, и только твоё имя шептали мои губы, кто бы ни трудился между моих ног.

Это правда: он бросил её, оставил её одну. Он остался в столице, когда Серсея вернулась домой — он должен был сорвать с себя белый плащ ради неё, как ради неё надел его. Но разве не она сама хотела этого? Разве не она сама сделала всё, чтобы приковать Джейме к Железному Трону, оставшись далеко от него?

— И посмотри, что со мной теперь! — воскликнула она. — Посмотри, брат, ты этого хотел?!

Её глаза горели огнём в темноте, она стояла, выпрямившись в полный рост — хотя как можно выпрямиться в шалаше, где и сесть-то можно было с трудом?

Платье служанки сменилось на клочья алого шёлка с золотым шитьём, еле закрывающие её грудь. Золотых волос больше не было — только лысая голова с порезами от бритвы. На шее пролегла тёмная борозда от петли, и глубокая рана рассекала её белое тело до самого лобка, так что внутренности висели наружу, сизые, вонючие и склизкие.

— Меня удавили, повесили и выпотрошили, Джейме, удавили, повесили и выпотрошили! — прошипела Серсея. — Я умирала, зная, что даже моему трупу не дадут покоя, его изуродуют и отдадут хищным зверям. Ты этого хотел? Чтобы твою сестру рвали на части приреченские волки и лисы жрали груди, которые кормили твоих детей?!

— Нет.

— Не отворачивайся, брат, смотри! Смотри на меня! Не отводи глаз!

Он смотрел. Даже искалеченная, изуродованная смертью и унижением — его сестра оставалась прекрасна, её кожа — белой, как молоко, её губы — алыми, как кровь. Чёрная тень стояла за её спиной, похожая на высокого человека в короне, украшенной тремя ранами, как тремя драгоценностями. Звёзды были его глазами, и полумесяц — его улыбкой.

— Прости меня, сестра... — он должен был быть рядом. Должен был разделить с ней её смерть, её наказание, её унижение. Он был виноват не меньше, но он остался жив, здоров, лежал под мехами с красивой женщиной — как он посмел? — Прости. Я пока не могу умереть с тобой. Я закончу свой путь, я вернусь на Стену — и обещаю тебе...

— Зачем мне твоя смерть? — спросила Серсея, и тень повторила её слова. — Что мне радости, если ты умрёшь? Месть похожа на вино: она не утоляет жажду, лишь распаляет её.

— Чего же ты хочешь?

— Жить, — ответила она. — Принимать твоё семя в своё лоно и рожать тебе детей с золотыми волосами, кормить их грудью и смотреть, как они растут сильными, как ты, умными, как я. Дай мне жизнь, Джейме. Искупи свою вину.

— Дай ей жизнь, — повторила тень. — Искупи вину.

Неведомый, которого он встретил в прошлый раз, выглядел иначе — куда более человечным, куда больше похожим на своих невест. Но кто ещё приходит ночью, коронованный железом и гибелью, кто ещё предлагает превратить смерть в жизнь?

— Как? — спросил он.

Сестра протянула ему нож с роговой рукоятью, и он понял.

Всё просто: жизнь выкупается кровью, жертвой, невинной и дорогой сердцу. Пожертвовать свою честь, пролить кровь одичалой, её невинного ребёнка — и Неведомый вернёт Серсею, вернёт её детей и будущих детей, даст им мир и покой вместе, освятит их брак. Потому что каждому дана своя мера страдания и искупления, и его мера — переступить через гордость и честь во имя любви.

— Ты не постыдился стать Цареубийцей, не постыдись же стать и Детоубийцей, — прошептал Неведомый. — Докажи свою любовь.

Он не стыдился смерти Эйриса, это правда. Но он дал клятву Матери, что никогда больше не нарушит своих обетов: ни рыцарских, ни обетов дозорного. «Не возьму жены, не зачну детей».

— Возьми свой нож, сестра. И... прости, — сказал он. — Прости. Прости.