Дмитрий Донской. Зори над Русью

3. НА ТОРГУ

Еще только порозовели в первых лучах солнца верхние зубцы на Фроловской башне, еще тонкие струйки тумана тянулись над водой в глубоком рву под кремлевскими стенами, [220] а Великий торг уже проснулся, зашумел. Скрипели телеги, на которых везли из ближних деревень всякую снедь; с Москвы–реки в больших мокрых корзинах тащили свежую рыбу; визжали петли открываемых ларей.

Купцы, помолясь на крест ближайшей часовенки, принимались зазывать покупателей, расхваливали товар, божились, переругивались друг с другом. Тут же толкались, липли к прохожим толпы гнусаво причитающих нищих. Их перекликали разносчики товара с рук. Эти за словом в карман не лезли, частили скороговоркой, пересыпали речь прибаутками.

Некомат, пыхтя, отомкнул пудовый замок на дверях своего ларя, начал раскладывать шелковые узорчатые ткани византийских и арабских мастеров. Купец не спешил, раскладывал своя товар не кое–как, а с умыслом: товар лицом показать, сам любовался драгоценными узорами, а спешить было некуда, сюда в Сурожский ряд [221] черных людей и палкой не загонишь, а те, у кого мошна тугая, не спешат и рано вставать обыкновения не имеют. Утром Сурожский ряд пуст.

Некомат не успел разложить свои товары, когда к его ларю робко подошел нищий, принялся жалобно причитать.

— Иди прочь, убогий. Много вас тут, — закричал на него Некомат, но нищий не уходил. Вооружившись железным посохом, купец вышел из ларя, чтобы огреть покрепче бродягу, но, вглядевшись, сразу замолк и даже в лице изменился. Сунул посох за спину.

— Ну зайди, что ли, — сказал он нищему.

Тот, не прерывая причитаний, заковылял за хозяином. Но едва дверь за ними закрылась, нищий выпрямился и сказал приглушенно, но грозно:

— Очумел, старый дурень, посохом размахался, на виду у всех заставил меня перед твоим ларем топтаться!

— Не признал я тебя, Иван Васильевич, прости.

— Не признал? Глядеть надо, а то, не ровен час, другие признают.

— Ох, Иван Васильевич, и я того опасаюсь. С огнем играешь. Сын Василия Васильевича Вельяминова на Москве известен. Попадешь, как заяц в тенета.

— Знаю! Не скули! Нынче в тенета не заяц, красный зверь попал. Аль ты ничего не слышал?

Купец только руками развел.

— Нынче ночью князь Михайло повелением великого князя захвачен и на Гавшине дворе заключен. Бояр тверских всех поимали, развели врозь и держат во истоме.

У Некомата притворно подкосились ноги, охнул, сел на лавку.

— Ехать тебе, Некомат, в Орду, немедля! — приказал Вельяминов.

Некомат и сам подумал, что лучше от греха убраться подальше, но мысли мыслями, а слова словами.

— Что ты, боярин! А товар лежать будет? Не расторговался я.

— Молчи, бес! Князя Михайлу выручишь, он тебе сторицей воздаст.

— Воздаст! Жди! У меня еще с Мамая не получено за Литву да за Каффу.

— Вот и поезжай к Мамаю. А товар распродать приказчика найми.

— Легко сказать. На что нанимать, коли я вконец обнищал? Что кун, то все в калите. Что порт, [222] то все на себе.

На сей раз хитрость Некомату не удалась. Вельяминову надоело с ним препираться, он ухватил купца за бороду и принялся таскать. Некомат не смел и отбиваться, только охал.

— Артачиться, куражиться, сучий сын? Обнищал! Знаю я, как ты обнищал!

Некомат охал все громче. Вельяминов наконец бросил его. Приказал:

— Нынче выедешь… Донесешь о разбое князя Дмитрия Мамаю. Михайло Александрович в долгу не останется. Понял?!

Тут к прилавку подошел покупатель. Ивана тотчас скрючило. Закивал униженно, запричитал:

— Воздай тебе господь за милостыню, спаси тя Христос.

— Ладно, иди, иди, — выталкивал его Некомат, норовя незаметно толкнуть нищего покрепче. Тот смолчал и, поминая святителей и угодников, заковылял, опираясь на клюку, и затерялся в толпе.

Некомат, разворачивая перед покупателем парчу, нет–нет да и погладит бороду, вздохнет украдкой: «Бешеный, ей–ей, бешеный. Увидел бы кто, что нищий купца да за бороду таскает, ну и конец. Небось сразу понял бы, что тут дело не чисто. Быть бы нам в мышеловке!»