Полумейстер

141. Солнечный полдень

— Как летний день моя любовь светла и весела, — довольно фальшиво напевал сьер Терри, подыгрывая себе на лютне, пока леди Бет заплетала Ширен косички, перевивала их цветами и закрепляла шпильками.

Леди Бет любила плести косички. Когда-то она даже заплетала их своему маленькому племяннику Хози, пусть тот и брыкался, но Хози давно вырос и умер, а у лысых черепов заплетать нечего. В этом была общая беда всех призраков: они существовали так долго, что обязательно оставляли позади множество дорогих и любимых людей, которые просто умирали и уходили дальше, туда, где все встречаются и никто никогда не расстанется. Но сьера Терри и леди Бет когда-то не похоронили, вот они и остались среди живых. Впрочем, они не жаловались: леди Бет говорила, что им было бы хорошо даже за Стеной, пока они вместе.

Потому что они любили друг друга.

Ради любви сьер Терри снова и снова пытался освоить искусство пения и игры на лютне — получалось у него препаршиво, но он старался, а это главное. Вот и сегодня, когда они сидели на солнышке в саду Девичьего Склепа, а Бенджикот искал самые красивые цветы, чтобы сделать из них букет и принести Матери, сьер Терри мучал инструмент.

— Как думаете, септон Аддам, он когда-нибудь научится? — спросила Ширен, временно оставив леди Бет, ушедшую в Склеп поискать подходящие ленты и заколки. Септон тоже вышел посидеть на солнце и следил за Бенджи, чтобы тот не забрёл в заросли жгучей крапивы: за маленьким садом присматривали из рук вон плохо. Заодно он плёл гирлянду из сорной травы, должно быть, для статуи Кузнеца.

— Бог милостив, — ответил септон утвердительно. — Но я не думаю, что он так уж старается.

— Да? Он ведь уже сотню с лишним лет, ну...

— Изображает, что учится, — кивнул тот. — Понимаешь, он ведь это делает не ради себя. А девушкам, по крайней мере, мне так объяснял один недостойный человек, очень нравится, когда мужчины неловки и беспомощны.

— То есть, ей меньше понравится, когда он станет петь красиво?

— Я думаю, чтобы красиво петь, у них есть придворные музыканты. А вот забавно кривляться с лютней и издавать смешные звуки для неё станет только сьер Терри.

Ширен молча покачала головой.

— Ничего, моя юная леди, однажды вырастешь и поймёшь, — фыркнул септон. — Любовь такая странная вещь, она заставляет радоваться и умиляться тому, что иначе бы раздражало.

— А вы когда-нибудь кого-нибудь любили, септон Аддам?

Улыбку словно стёрло с его лица, тот кивнул, глядя в никуда — совсем как папа, если при нём сказать слово «осада».

— Да, — наконец ответил он. — И хотя я терпеть не могу неаккуратность, я... — он оборвал сам себя, неловко дёрнул гирлянду, так что та аж порвалась, сердито скривился: ну вот, заново теперь начинать. — Одним словом, любого другого я бранил бы за испачканные в чернилах руки, а не целовал. Опять же, чтобы перестать ссориться с моей любимой, мне пришлось переписать основы веры, и я не считаю, что поступил неправильно. Люди странные, юная леди, и в любви мы становимся страннее всего. Или правильно говорить — страньше?

— «Страньше» мне нравится больше, — она вздохнула.

Ширен знала, что ей никогда не узнать любви — настоящей, которая приходит, как весенняя гроза после долгой зимы и прочие метафоры из взрослых книжек. Леди Серсея оказалась изменницей и распутницей, её дети — бастардами, а Ширен — и вовсе принцессой, наследницей трона, если с дядей-королём и папой что-то случится. Принцессы выходят замуж за правильных супругов и, если им очень повезёт, однажды к ним привыкают; только одна вышла замуж по любви — и то, за своего брата, и за это прабабушку Рейль выгнали из дома быть чашницей Баратеонов, пока она и прадедушка не выросли и не смогли пожениться.

— А юная леди кому-нибудь благоволит? — шутливо спросил сьер Терри.

— Ну... — Ширен смутилась. — Не знаю, наверное. Ауран Уотерс очень красивый, но он не участвует в турнирах. Я не могу дать ему знак своего благоволения. И вообще, он бастард, а мне ещё рано о таком думать.

Так говорил папа, а папе лучше было знать, когда Ширен придёт пора задумываться о браке.

— А я вот считаю, никогда не слишком рано! — ответил он. — Впервые я влюбился в пять лет, в девицу моих годов с прелестными алыми лентами в волосах. Я провёл восхитительные несколько дней, мечтая о её благосклонности, но даже под страхом новой смерти вы не заставите меня вспомнить, как её звали! — сьер Терри рассмеялся. — Такие воспоминания потом веселят и утешают, особенно когда обретаешь нечто истинное, по сравнению с чем минутные увлечения рассыпаются, как истлевшая ткань... к слову, знаете, что творится у нас в Белой Башне?

— Нет, конечно! — заверили его все хором. Леди Бет как раз вернулась и снова усадила Ширен перед собой, а септон аккуратно оттащил Бенджи за подол от куста с подозрительно яркими ягодами.

— Так вот, старик Барристан — тот самый, который до сих пор по утрам молится вместо Воина и Девы на портрет той вертихвостки, что перегуляла с каждым из его собратьев, — решил научить юного Лораса целомудрию.

— Но как он может его научить, если молится на портрет?! — возмутилась Ширен.

— Это называется ханжество, — подсказал септон. — Когда человек громко возмущается тем порокам, которым сам тихонько предаётся.

Сьер Терри продолжал свою историю — о том, как сьер Барристан сначала вызвал сьера Лораса на серьёзный разговор о долге гвардейца, а когда это не произвело должного эффекта — принялся преследовать и пытаться встрять между ним и дядей Ренли, да так, что дядя заподозрил что-то нехорошее уже за сьером Барристаном. Солнце было ясным и тёплым, Бенджикот наконец набрал цветов и принялся пытаться тоже сделать гирлянду, хотя сначала речь шла о букете, леди Бет довольно мурлыкала какую-то песенку...

Ширен не сразу заметила, как посреди сада показался незнакомец — совсем молодой и очень похожий на септона Аддама: и ростом, и формой лица, и разрезом глаз. Только незнакомец был пошире в плечах и вообще словно покрепче там, где септон был потоньше и поизящнее.

Септон вскочил на ноги, словно не веря своим глазам, и изменился — Ширен уже видела такое, как меняются призраки, в одночасье становясь то стариками, то детьми. Глаза его ввалились, коса расплелась, лицо окружила неровная бородка, и сам он весь исхудал до ужаса. Неверной походкой он подошёл к незнакомцу, обхватил руками за плечи и прижал к себе.

И пока они смотрели на странную встречу, гадая, что это произошло, из септы выскочил Азор, гоня перед собой толстого лысого дядьку в съехавшем набок парике, а за Азором — папа и дядя Ренли.