Полумейстер

145. Собачья работа

— Круг, — сказал старый хрен мейстер, указывая на, собственно, круг. — В него кто-то должен войти, кто-то, готовый рискнуть собой и надеяться на лучшее...

Сандор не дослушал объяснения — да и что там было слушать? Всё и так понятно: шагнул, въебал человеку-пиздецу, дальше или сдох, или нет.

Он просто хотел побыстрее закончить со всем этим бардаком, дохлыми птицами и прочим — и заняться чем-нибудь полезным. Вон, там теонова родня опять закопошилась, а любой житель Западного Края считает набить морду железянам чем-то средним между народной забавой и врождённым долгом. Только надо шагнуть в круг и по-быстрому там всё разрулить.

Мейстер про то, что делать, вычитал в книжке, которую принёс помятый рыцарь. Так и быть, Сандор был согласен считать его не полным дерьмом: бедолагу до того закусали и заклевали, что неясно, как он вообще пережил поездку назад в замок, если третий день валялся без сознания. Септон Шейли, конечно, сказал — божья милость, Воин поддержал и всё такое. Вроде как, пока надо было сражаться, бог ему не давал свалиться, а теперь типа можно и отдохнуть, вот он рыцарька и оставил одного с его ранами. Звучало как-то сомнительно: или уж всю дорогу помогай и не бросай, или уж не связывайся — такое было его собачье мнение.

Но кто бы его спрашивал.

Внутри круга было темно и не было ни Винтерфелла, ни леса, ни людей. Только темнота. Ясное дело — колдовство, оно такое, вечно какая-то срань творится, к этому Сандор тоже успел привыкнуть.

Потом темнота разделилась пополам, и по одну руку оказался Грегор, а по другую — огонь, и среди огня — девичья фигурка.

Грегор лыбился, сучара, поигрывал мечом в руках, но если вот сейчас пойти и постараться — то его можно было одолеть. Он чуял, что можно. Одолеть, прирезать, башку его мразотную отпилить и бросить в огонь и держать там, пока не сгорит в пепел... но девчонка орала и ревела, ей было страшно (любому будет, это же огонь, там всё горело), и она была похожа на сестрёнку.

Но когда ещё предоставится шанс отпилить башку Грегору?

Ведь если сунуться туда (в огонь!), то Грегор успеет уйти, опять уйти от своей заслуженной смерти.

А если не сунуться, сгорит деваха.

(Тодора, она ведь тоже сгорела, когда...)

Зажмурившись, он нырнул в огонь, нашарил маленькое детское тельце и вынырнул с другой стороны. Отбросил девчонку и покатился по земле, сбивая пламя с одежды, шипя от боли и злости.

Когда он встал, девчонка — нет, не девчонка, Тодора, совсем такая же, как перед смертью — лежала напротив него, связанная, и медленно сползала в пропасть, на дне которой, ожидаемо, бурлила совсем не вода, а жидкая лава, как на лубках «Гибель Валирии».

— Прыгни сам, и спасёшь её, — сказал бесплотный голос. — Или оставайся ждать её смерти и останешься жив. Один из вас должен умереть, без этого мост не откроется.

— Братик! — пискнула Тодора на том краю пропасти. — Братик!

То ли просила её спасти, то ли наоборот — просила не спасать и жить, как тогда. Глупая сестрёнка.

Зачем Сандору жизнь? Он бешеный пёс, от которого одни беды. Только не менее глупый Шейл с этим не согласен, с его рассуждениями про мёртвого пса и живого Сандора, который всем нужен, потому что друг и защитник.

С другой стороны, мир — это хищники и овцы: те, кто бьют и жрут — и те, кого бьют и жрут. Тодора была славная, добрая — птичка, овечка. Выживет она — и что? Попадёт в руки какому-нибудь мудаку, который будет брюхатить её и бить смертным боем, и всё равно сдохнет, только что промучается дольше. Сандор хоть мог вломить всякому, кто на него залупнётся.

Толку, правда, от этого не было.

Две бессмысленные, мучительные жизни: бешеного пса и затравленной овцы.

Какая лучше? Какая хуже?

Он сгорбился, собрался в пружину — и прыгнул, еле-еле сумев пересечь пропасть между ними.

Сгрёб Тодору в охапку и прижал к себе.

— Больше тебя не брошу, дура, — сказал он.

Она ревела, конечно: такая их девчачья доля, реветь.

Моста не было. Ничего не было, только плита, которая ползла вниз и по которой он карабкался вверх, не выпуская сестрёнку.

Как там сказал старый хрен? «Рисковать собой и надеяться»? Со вторым у Сандора всю жизнь была беда, он привык считать надежду чем-то вроде зелёного вина: только и годна, что затуманить голову и довести до глупостей. (И отменно горит, что ж такое, везде эта дрянь.)

— Отпусти, — сказала Тодора. — Один ты справишься, братик.

Как тогда, сука, как тогда.

Один ты справишься, отпусти, или мы оба умрём. Лучше я, чем ты.

Дура, какая же она всё-таки дура! Сандор больше не малой пацан, он стал большим и сильным — он легко сможет вытащить их обоих. Больше не надо выбирать.

— Я не затем рос, чтобы тебя отпускать, дура, — ответил он.

(Он не был уверен, зачем вообще рос и жил, но если в этом и был какой-то смысл, то этот вот: возможность не сдохнуть самому и спасти сестру.)

Рывок, ещё один — и он стоял наверху.

Они.

Гигантская тварь преграждала ему путь к выходу, и он ссадил с рук сестрёнку, чтобы взять меч и как следует въебать твари по зелёным чешуйчатым щупальцам. Они всё никак не кончались, но Сандор быстро понял, что он сражается не один: мелькали по воздуху стрелы тупого самоутопленника, рвали всё на своём пути лютоволки, лиловое драконье пламя полыхало то здесь, то там.

Он был уверен, что видел, как Шейл херачил одну из голов подсвечником.

Он был уверен, что другую вдумчиво потрошил старый древоёбский гриб.

Наконец, в путанице голов, шей и щупалец показался проход — небольшой, хватит на одного — и он крикнул сестрёнке бежать, потому что они тут справятся, они воины, а она овечка, которую надо защищать и без помощи никуда.

Он поймал себя на странном осознании, что овцам, оказывается, стоит помогать, и решил обдумать его потом.

Где-то далеко-далеко, за Закатным Морем, в лесу у Трёхстенного Кварта, взорвались стеклянные свечи, пронзая осколками зажёгшего их колдуна.

— Бля, ну везде наебалово, — сказал очнувшийся Сандор, поняв, что Тодоры рядом нет и, наверное, никогда уже не будет.

Но на душе у него почему-то было легче.