Полумейстер

164. Поверженные

Он думал, это будет неповоротливый тюремный корабль, пропахший грязным телом и нечистотами, но "Леди Лувиса" оказалась лёгким, быстроходным нефом, едва ли не сверкавшим чистотой и на палубе, и под палубой. Когда Джон в сердцах плюнул на пол, боцман не только разбил ему нос и всучил ведро и тряпку, но и наорал последними словами.

— У нашего капитана за такое, бывает, кошки дерут, — сердито рявкнул он. — Всё по слову лорда Станниса, жить ему долго.

Кошки вряд ли имелись в виду те две, что днём нежились на солнышке, а ночью выходили на охоту за вредителями. Однажды побоище развернулось аккурат под гамаком Эйгона и он надолго запомнил чудовищные хрипы, сипы, взрыки, взвизги — и то, с каким изяществом невинности умывалась потом киса над жестоко растерзанными трупами крыс. Она чем-то неуловимо напомнила ему невесту, хотя он так и не решил, какую именно.

Но кошки боцмана были определённо иной природы; он подозревал, что в Тироше и окрестностях их называли девятиглавой змеёй.

Невесту — ту, которая была мужеска пола — он заметил на палубе в первый же день, когда только поднялся на борт вместе с Джоном и бродячим музыкантом, умолившим капитана Уотерса взять себя на борт в обмен на ежевечернюю игру за ужином.

Как мало кому-то надо на проезд! Иные копят всю жизнь, чтобы перебраться через Узкое Море, которое местами и человек переплыть может — а иным хватает пары десятков песен. Это было что-то из тех занимательных граней бытия, о которых любила рассуждать септа Лемора.

Как-то она там теперь? Сумела ли сбежать?

Вражеских женщин на войне редко ждала добрая судьба, леди Коннингтон тому свидетельница.

Впрочем, только ли септа Лемора попала в беду? Бедный сьер Утка тоже едва ли пережил тот вечер, когда Эйгон и его приёмный отец не по своей воле покинули Тамблтон. И всё потому, что торговец сыром захотел увидеть своего сына на Железном Троне.

Если верить невесте, конечно же — а верить ей или нет, он пока и сам не мог толком определиться.

Забавно: Эйгон видел этого человека в его истинном неприглядном обличье, этот человек и не пытался больше скрывать свою сущность... но в душе он всё ещё оставался для Эйгона Дейнерис, коварной и беспощадной невестой, похитившей его душу и сердце. Он не был влюблён в эту несуществующую женщину — разве что недолго, те несколько часов, что прошли от их случайной встречи за кустами ежевики и до рокового кубка вина со снотворным — но она заворожила его, заставила думать о себе.

Заставила думать о своих словах.

Она сама, при этом, о нём и не думала думать: она возилась с юнгой Монти, учила его чему-то по толстой книге, беседовала с капитаном Уотерсом или его вечно сердитым боцманом, играла в кости со своими спутниками — двумя парнями и Джонквиль Дарк — словом, жила своей собственной увлекательной жизнью, в которой не было места соблазнённым и покинутым королям.

Эйгон, казалось, больше для неё не существовал, она его просто не замечала, ни его, ни Джона. Может быть, если он признает себя её племянником — новым Гаэмоном Белокурым, сыном восточного купца и его шлюхи... но не давала глупая гордость, требовавшая сопротивляться до последнего воле этой много о себе возомнившей одноглазой колдуньи, отнявшей дядю Оберина и даже его наложницу.

И всё же он направлялся в Восточный Дозор именно потому, что она однажды говорила с ним о мечтах и надеждах, и о простом счастье быть рыбаком на безымянной речке.

Джон был против, конечно — в те редкие минуты, когда его оставляло безумие, охватившее его в плену. «Сбежим, мой король, я не подведу сына моего серебряного принца», — всё как обычно, тот же бессвязный фанатичный лепет, что и весь этот год, с самого момента, когда он объявил юному рыбаку по имени Грифёныш что он не рыбак и зовут его совсем иначе.

— Я этого хочу, — сказал Эйгон упрямо.

— Ты не знаешь, чего хочешь! Это позор, это вечное заточение на Стене, это жизнь без жены, без детей!..

— Это свобода, — возразил он. — Свобода от тяжести короны, от чужих ожиданий, от долга перед моим-не моим отцом. И ты сам всегда говорил, женщины коварны и с ними лучше не связываться.

— Я не это имел в виду! — рявкнул Джон, не пояснив, впрочем, что именно. — Ты обязан продолжить род.

— Кому обязан? Я даже не знаю своих родителей!

— Твои родители — принц Рейегар Таргариен и его дорнийская жена!

— И ты в это веришь? — горько спросил Эйгон.

Вместо ответа Джон погрузился в своё обычное помешательство, в котором все и каждый вокруг казались ему Рейгаром, и он только тупо и счастливо заулыбался:

— Мой принц, как я могу не верить вам, если это говорите вы?!

— Не печалься, парень, — стукнул его по спине певец. — На Стене жизнь только начинается, поверь знающему человеку.

А у Стены, а у Стены,

Там все равны и все вольны,

И холодны и голодны,

Но восхитительно дружны

И всех пьяней на свете!

* * *

— Княжна Арианна Мартелл, наследница Дорна, в моём скромном доме, — голос леди Сансары Футли, вернувшейся в Тамблтон править суд, был полон яда.

Как будто Арианна сделала что-то дурное ей лично — она, в конце концов, даже не выгнала её из её же города, она просто приехала туда в сопровождении ныне покойных лордов Бракса и Сарвика. Просто гостья. Неужели северяне считают возможным бросать гостей в тюрьму и издеваться над ними?!

— Ты не пила моего вина, не ела моего хлеба, не макала его в мою соль, — ответила леди, когда Арианна бросила ей это обвинение. — И пока я жива, дорнийка, ты не сделаешь ни того, ни другого, ни третьего.

Что этой женщине до Дорна? Она жила в считанных днях езды до столицы Семи Королевств, она живого дорнийца, наверное, впервые видела прямо сейчас. Совсем как тот дурачок из Окхартов с его байками про гобелены. И всё же этой нелепой ненависти хватило на то, чтобы кормить Арианну отбросами и поить кислятиной, которую никак не заподозрить в том, что это — вино, достойное стола правящей леди.

Среди андалов таких было немного.

Ей следовало бы проявить сколько-то понимания к дорнийке, сражавшейся за то, что леди Футли получила — за своё право — но тощая стерва с жёлтыми зубами только презрительно усмехалась.

— Право? Твои права — за Красными Горами, княжна. Здесь ты никто, чужачка, явившаяся вслед за войсками самозванца и помогавшая им бесчестить мой город. Как будто мало горя мы видели за эти века!

Говорили, что леди Футли, как её далёкую предкиню Шарис, взял в наложницы один из людей самозванца, некий рыцарь-утка. Может быть, болтали — но вряд ли, не зря же она так злилась. И так цеплялась за своего мелкого кудрявого спиногрыза в детском платьице.

— Женщин не отправляют на Стену, к моей великой жалости, милая княжна. Придётся вам вкушать роскошества нашей темницы до прибытия законного короля. И дайте ей «Звезду» — пусть привыкает! В молчаливых сёстрах иные книги запрещены, все знают.