Полумейстер

182. О трудностях любви

— Вот и что я должна сделать, а? — вопросила Мелисандра наполовину свою спутницу, наполовину — несправедливое и равнодушное к её горю северное небо. — Спаси, говорят они, своего отца!

— От чего? Ты мне так и не объяснила, — заметила Сарелла.

— От его собственной тупости. Возомнил, представь, что Великого Иного можно одолеть его же оружием, если пролить королевскую кровь. Своя логика в этом есть, в крови короля — огромная сила, потенциал любого магического делания, — заметила она, — но где наша магия, а где Великий Иной! Тут не колдовать надо. Тут нужен Азор Ахай.

— То есть, принц Станнис? — уточнила та.

— Именно. Заметь, я ничего не сделала — а он уже несётся на север на всех парусах. Пламя не врёт. Умалчивает, недоговаривает — но не врёт.

Они должны были расстаться под Харренхоллом — Сарелле путь лежал вниз по Сестрице к морю и в Дорн, Мелисандре — вверх к Перешейку и на Север, — но вышло почему-то иначе.

— Ты поссорилась с отцом?

— Нет. И с Лари тоже нет, и с Обарой, — ответила летнийка. — Я просто хочу посмотреть, куда меня приведёт твоя дорога. Она интересная, куда интереснее той, которую я могла бы себе найти.

Помолчала и добавила:

— Понимаешь, сёстры всегда легко находят себе приключения. Мужчин, женщин, опасности... а я нахожу только книги и древности. Я их люблю, спору нет, но хочется попробовать, на что похожа другая жизнь, такая, как у них. А с тех пор, как мы встретились, на меня так и валятся самые невероятные события — только уворачивайся! Это ведь интересно. Когда ещё я успею так пожить?

Странно было даже подумать, что на свете есть люди, которые ищут того, от чего сама Мелисандра сбежала бы при первой возможности, но... как известно, трава всегда зеленее на соседнем лугу. Каждый желает того, что ему не доступно — и может быть, если подружиться с Сареллой, ей улыбнётся удача и пошлёт мирной тишины и древних книг?

Она никогда не видела этого человека, но по рассказам отца и мачехи он должен был быть высоким, тощим и с родимым пятном на щеке. Он оказался крепким, коренастым парнем, рябым и широкоротым — впрочем, внешность его была лишь обманом зрения, таким же, как её собственная. Только вместо рубина с памятью о молодости он использовал целое чужое тело. Она бы сказала, расточительно: горсти костной муки и пары волос было бы достаточно.

— Моей дочери сейчас было бы за девяносто, — вместо приветствия бросил тот. — Ты не можешь ею быть.

— Неужели никто не говорил вам, что женщинам грешно напоминать об их возрасте? — не удержалась она от шпильки. И правда неприятно было услышать, сколько лет она провела там, в красном рабстве у Красного Храма, пока Господь не разорвал её оковы и не указал ей путь.

— Так ты женщина или дочь? Определилась бы уже, — огрызнулся тот ответно.

Она бы развернулась и ушла прочь, но за плечом у этого неприятного человека маячила тень матери — серебряные волосы и сияние ожерелья на тонкой шее, и руки, сложенные в мольбе. Кем надо быть, чтобы отказать родной матери, когда она так просит?

— Я твоя дочь, — твёрдо заявила она. — Но клянусь творящим пламенем, я плюну тебе в лицо и уйду, если ты продолжишь так себя вести!

— Как это?

— Как отец, когда он напивался пьяным и решал, что всё пропало, — ответила она, потому что больше всего тот сейчас был похож именно на отца в его дурные минуты. — Моя мачеха была святая женщина и терпела его нытьё, но я всегда хотела взять прялку и хорошенько отходить его по хребту, чтобы он перестал уже отчаиваться.

— По-твоему, побои помогают от отчаяния? — невесело усмехнулся тот. — Тебя в самом деле воспитал мой брат.

— По-моему, побои помогают от дурного поведения, — ответила Мелисандра. — Отчаяние должно иметь причины. Беспричинное отчаяние — просто придурь.

— И ты считаешь, у меня нет причин отчаиваться?

— А ты считаешь, что они есть?

— Мир обречён, я окружён идиотами, меня никто не в состоянии понять и даже не подпускают к священному дереву. Этого недостаточно?

— Мир спасёт Азор Ахай, ты окружён близкими людьми... про дерево и непонимание не знаю, — она пожала плечами.

На какой-то миг ей показалось, что она видит тень ворона — питомца Эйниса, её любимого брата, который дарил ей замечательные игрушки и учил курить горькие степные травы, которые успокаивали сердце и помогали слышать голоса огня и воды. Дай ему свою любовь, сказал ворон. Дай ему свою любовь, и он перестанет отчаиваться.

Но как можно дать любовь тому, кого совсем не знаешь?

— Обара была уже взрослая, когда встретила папу, — задумчиво сказала Сарелла.

— Не такая взрослая, как я.

— В какой-то момент, знаешь, количество лет перестаёт иметь значение. Только их наличие, — философски ответила та. — Так вот, Обара была уже взрослая. Она говорила, ей тоже было сложно, но она заставляла себя раз в день подходить и обнимать его. Сначала это было как упражнение, ей приходилось делать над собой усилие. Потом это стало привычкой. А потом она его полюбила на самом деле.

— У меня нет столько времени.

— Дело в принципе, — пояснила Сарелла. — Искусство подражает жизни, а жизнь — искусству, и хорошее притворство может заменить правду и даже ею стать. Как бы ты себя вела, будь он твоим любимым отцом?

— Я бы его поколотила за то, что он огорчает маму и других.

— Ты часто колотила своего отца?

— Нет, он же был сильнее, — Мелони пожала плечами. — А вот мачеха охаживала его прялкой, было дело. Особенно когда он решал уйти в запой с горя. Потому что она потеряла троих детей, а он — ни одного.

— А значит, и горя у него не было?

— Ну да.

— Моя мама говорит, это плохая идея, меряться горем, — Сарелла покачала головой. — Что для одного царапина, для другого — смертельная рана. На Островах говорят: великого героя убили стрелой в пятку. Может быть, лучше попробовать его утешить? Ты когда-нибудь утешала своего отца?

— Я обнимала его, когда ему было плохо. Говорила, что люблю его. Вряд ли это поможет.

— Но попробовать стоит. Только сначала убеди себя, что его любишь — хоть ненадолго.

Легко сказать — убеди себя! Она могла брезгливо жалеть этого дурака, могла сердиться на него, могла желать ему гибели, но любить? Любовь была слишком большим чувством, чтобы ему было место в её жизни. Она любила отца и мачеху, но их давно не стало — она не знала, что делать с явлением их духов.

А они любили его, — прошептала тень ворона.

Здесь не было огня, но глубокий водоём у корней дерева показывал прошлое не менее ясно: отец носил этого человека на руках и берёг от солнца, бранил за дурное и хвалил за хорошее — совсем как маленькую Мелони. Мачеха смеялась с ним и плела косички из его длинных волос. Мама любила его, как любят брата и как любят мужа.

— Почему ты не позволяешь себя любить? — спросила она этого человека, поражённая нежданным пониманием.

— Потому что любовь не для меня. Удел наш высок, мы одиноки.

— Почему? — снова спросила она.

— Любить — это терять, — ответил тот горько.

— Жить — это терять, — поправила Мелони. — И что теперь, лечь и сдохнуть?

— Если не любить, то потери не ранят.

— Да ладно. Рассказывай тому, кто ничего не терял, — она фыркнула. — Если любишь, то не можешь потерять до конца. Останется память, останется голос, останется опыт и тепло.

— Но это же больно! — как-то по-детски ответил тот.

— Жить в любом случае больно. Кто не болит, тот не живёт. Но любовь придаёт боли смысл и делает её... — Мелони задумалась, — переносимой.

Акору помогла ей вынести безумие Красного Храма, Акору и покойные родители, и Эйнис с его вороном, и Харвин, который выбил зубы соседу, который дразнил маленькую Мелони бледной пиявкой.

— Это как солнце, — добавила она. — Глаза болят, и если не быть осторожным — сляжешь с лихорадкой на неделю, но разве лучше всю жизнь сидеть в темноте? Я бы не вынесла.

— Но мир, — почти жалобно сказал этот человек. — Ты должна понять, мир на грани гибели!

— А мир спасёт Азор Ахай, — ласково утешила она его. — Скажи, ты знаешь об огне творящем? Нет? Я так и думала. Так вот, в начале было пламя, и пламя пело...