Дмитрий Донской. Зори над Русью

16. ПОДКОВКА

— Гляди, милай, конь у тя подкову потерял.

— Знаю.

— А коли знаешь, так што ж мимо моей кузни едешь? Слезай!

— Спасибо, хозяин, только зря зовешь. Нет у меня казны и на одну подковку.

Кузнец только головой покачал.

— Коня будешь портить? Эх ты. Слезай, говорят! Не обедняю я от одной подковки.

— Ну, коли так, спасибо. — Горазд слез. На душе было хорошо. Думалось: «Свет не без добрых людей. Чистой души человек этот кузнец…»

Молодой парень молотобоец угрюмо, молча отвел коня к коновязи, так же не проронив ни слова, ушел в кузню. Горазд проводил его взглядом: «Этот, небось, даром подковки не подковал бы. Ишь молчит, тошно ему доброе дело сделать».

Пока парень возился в кузнице, разводя горн, кузнец подсел к Горазду на траву. Помолчали, потом кузнец сказал с ласковой вкрадчивостью:

— А ведь я тебя признал.

Горазду такой разговор пришелся не по душе, он нахмурился, но смолчал, а хозяин опять за свое:

— От нас недалече до поместья боярыни Василисы, так нам ее мастеров не знать мудрено.

Горазд опять промолчал, только головой чуть кивнул. Кузнец обрадовался:

— Во, во! Ты златокузнец Горазд. — Широко улыбаясь хорошей, открытой улыбкой, он слегка хлопнул Горазда по плечу и, заглядывая ему в глаза, прошептал: — Вижу, убег ты от боярыни Паучихи. Так, што ли?

Горазд вздрогнул, поднял опущенную голову, и сразу пальцы кузнеца клещами впились ему в плечо.

Горазд рванулся. Куда там! Где ему, обессиленному раной, справиться с кузнецом. Навалясь всем телом, обдавая Горазда запахом пота, кузнец заламывал ему руки за спину, тяжело сопел. Затянув узел, кузнец поднялся, легонько пнул Горазда и давай похваляться перед прибежавшим на крик молотобойцем:

— Глянь, какого я карася изловил! Боярыня Василиса мне и за него, и за подковку заплатит.

Молотобоец молчал. Горазд поднял голову, не умолял, приказывал:

— Развяжи кушак.

— Как бы не так! Ведь ты — беглый холоп аль нет?

— Ну, беглый, а только все равно зря старался. Сам же и развяжешь меня.

— Ой ли?

— Ты пойми: я в Москву еду. Князь Михайло Торжок разгромил, а ныне в Литву ушел. Упредить надо, а то он и Москву так же испепелит. — Захлебываясь, сбиваясь, Горазд рассказывал о гибели Торжка. Слушая его, все больше хмурился молотобоец. А кузнец? Черт его знает! Сидит на пеньке, травинку покусывает.

— …били, глумились, грабили!

Едва смолк Горазд, как молотобоец шагнул к нему, начал развязывать туго затянутый узел.

— Не трожь! — кузнец коршуном кинулся на молотобойца, оттолкнул его. — Сдурел, сучий сын? Он брешет, а ты уши развесил!

— Не брешет он.

— А хоть бы и так! Нам какое дело до Москвы? Мы, чай, тверские. Побьет князь Михайло москвичей, ну и наша взяла!

— Чья наша–то?

— Поговори у меня еще. Я те покажу, как хозяину перечить!

Молотобоец замолк, оробел. Горазд, прищуря один глаз, словно целясь в кузнеца, сказал:

— Я тож припомню тебе, хозяин.

Кузнец оторопело поглядел на Горазда.

Тот поднялся, сел, смотрит так, что лучше бы такого взгляда и не видать.

— Продавай меня Паучихе, продавай! Она тебе и за меня, и за подковку заплатит, но помни, Иуда, Паучихина вотчина отсель недалече.

— Што с того?

— А ты не ухмыляйся, — Горазд с ненавистью смотрел на улыбку кузнеца, которая уже не казалась ему хорошей, — рано или поздно, а придут сюда москвичи…

— Чаю, не придут.

— Ну и дурень. Аль невдомек тебе, что Московский князь с Тверским схватились насмерть, а как ни верти, Москва сильнее. Жди, придут москвичи, тогда…

— Что тогда? — продолжал куражиться кузнец.

— Припомню я тебе подковку! Быть твоей кузне спаленной, а тебе самому в подковку согнуться. Будешь холопом московским, это я тебе обещаю твердо!

Горазд оборвал, смолк, закрыл глаза, не хотел смотреть на сразу осунувшуюся рожу кузнеца. Тот потоптался на месте, вздохнул и сам принялся развязывать узел. Приоткрыв глаза, Горазд заметил на лбу кузнеца капли пота.

«Проняло пса! Москвы испугался!» — Так подумал Горазд и тут же нахмурился, укорил самого себя: «О Москве думаю, Москвой грожу аль Машенькину смерть позабыл?» — Но ответом на этот упрек в памяти встал с осязаемой ясностью разгромленный, сожженный Торжок.

Может быть, именно потому, что погибла Машенька, потому, что искалечена жизнь, Горазд и смог понять с такой силой: нельзя, нельзя допустить, чтоб и Москву сожгли, чтоб так же, как в Торжке, гибли русские люди, чтоб Лихо снова гуляло по Руси, калеча судьбы и жизни.