Дмитрий Донской. Зори над Русью

14. НА ЛАЧЕ–ОЗЕРЕ

Гривастый темно–серый простор Лача–озера [285] развернулся перед странником. Сняв скуфейку, он вытер залысый лоб. Тяжек, видно, путь по лесному болоту, если на студеном ветру лоб вытирать пришлось. У воды странник остановился, хотел опустить полы подрясника, засунутые за ремень, но, взглянув на низкие мшистые берега, раздумал.

«Рано подрясник опускать, еще идти и идти. Вон он, монастырь. Далече!»

За темной полосой озера — деревянные башни под шатрами, не то просто приземистыми, не то осевшими от ветхости, между ними — темные стены. Не сразу и разглядишь их за дождевой завесой. Странник осторожно пробирался по прибрежным зыбунам, время от времени поглядывая вперед. «Ветхий монастырь, совсем худой. Башни пошатнулись, бревна стен просели, заросли мохом, и даже кресты на чешуйчатых маковицах стоят наискось, словно зацепились за них низкие тучи и волокут за собой».

У ворот странник опять принялся вытирать лоб. Не успел нахлобучить свою скуфейку, как в воротах показался монах, закричал:

— Иди, божий человек, мимо! Странных мы не приемлем. Сами на бруснике живем…

— Так уж одной брусникой и живы?

— Место наше худое, мокрое. А ноне беда паче — наши мужики бога прогневили: жита у них вымокли.

— Бог терпел и нам велел.

— Вот и мы мужикам то ж толковали, а они во грехах погрязли и оброка не отдали.

— Так–таки ничего с мужиков и не взяли?

— Ну как не взять! Взяли! А недостачи большие.

— Или у вас лесу мало? Или батогов сделать не из чего?

— В том и беда, что лес вокруг. Мужики от батогов в лес ушли всей деревней, не сыщешь их. Хуже того, наученные беглым холопом Ильей, мужики впали в ересь, дескать, нет того в писании, чтоб монахи с хрестьян дани брали.

Странник сурово поддакнул:

— Экий грех! Воистину соблазн и ересь!

— И не говори! — Монах вздохнул всей утробой. — Аль уж последние времена настают, а только, диаволу на потеху, мужики, уходя, пытались запалить нас. Глянь, Благовещенская башня обгорела.

Монах кивнул в сторону угловой башни, стоявшей у самого приплеска. Поглядел на башню и странник, а монах вдруг спохватился:

— Разговорился я с тобой, ты иди, божий человек, иди с миром…

Странник на это сказал строго:

— Веди меня сей же час к отцу игумену.

— Я, чай, те только что сказывал: мы странных не приемлем.

— Не твоего ума дело, — странник ткнул посохом прямо в толстый живот монаха, — веди к игумену.

Пришлось вести.

Игумен встретил странника спесиво, но, взглянув в лицо ему, ахнул:

— Святители! Никак отец Пимен!

Странник нахмурился. Игумен понял, приказал монаху:

— Брат Сысой, выйди.

Пимен сам проверил, плотно ли монах закрыл дверь кельи, потом строго спросил:

— Ты, отче, язык за зубами держать умеешь?

— Умею, отец Пимен.

— Непохоже! Пошто знать Сысою, что меня Пименом зовут? Ты бы еще при Сысое меня архимандритом Переславским назвал. Пришел к тебе странник, так странником мне и быть. Сумеешь язык за зубами держать — и на зуб получишь. Слышал я, отощали вы, помочь вам нужна.

— Как еще и нужна–то, бунтуют у нас холопы.

Пимен круто повернул разговор:

— Поп Иван, что сослан к тебе, жив?

— Покуда жив.

— Где он?

— В срубе сидит.

— Веди к нему. Сведешь — иди прочь. О чем я с попом говорить буду, ведать тебе не надобно. Понял?

— Как не понять, отец Пи… — Игумен поперхнулся словом.

— Только не один он в срубе. Ильюшку–то ересиарха мы все ж словили и в сруб бросили.

— И, чаю, оттуда живым не выпустите?

— Как можно! Сей пес смердящий хуже лютого волка. Соблазнитель и лжец…

— Да отколь он? Сведали?

— Из Рязани. Сам, злодей, сказывал.

Пимен насторожился.

— Значит, сие князя Олега Рязанского козни! Далече хватил князь Олег.

— Нет, отче! Нет! Еретик Илейко в давнопрошедшие годы сбежал от ныне покойного боярина Вельяминова Василия Васильевича. Вдругорядь бежал Илейко от князя Суждальского, в тот самый раз, когда князь Дмитрий Иванович Суждаль повоевал.

— Давно то было.

— Давно. Бежал Илья в Рязань и жил там долго, а как Царевич Арапша Рязань повоевал, князь Олег и вздумал, дабы казны добыть, беглых холопов имать и за выкуп хозяевам выдавать. Вызнали, что Илья беглый холоп, пошли его вязать, а Илья сызнова убег да еще и в ересь ударился.

— Ладно, — зевнул Пимен, — многословен ты, отец, а во многословии несть спасения. Веди к попу Ивану, а что до ересиарха вашего, так мне — бес с ним…

В углу монастырского двора стоял врытый наполовину в землю сруб. Пимен обошел его кругом.

— Крепко сделано. Ни окон, ни дверей.

— Одно оконце есть.

— Вижу. Как же попа в сруб упрятали?

— Подняли два бревна на потолке, попа вниз столкнули, а бревна на место положили.

— Так. Ну теперь иди, отец игумен.

Пимен подошел к волоковому окошку, принялся колотить, сдвигая доску, закрывавшую окно. Разбухшая доска туго шла по пазам. Из узкой щели оконца потянуло прелым смрадом. Пимен осмотрелся вокруг, осторожно позвал:

— Поп Иван, а поп Иван…

В глубине под окном шорох. Вглядевшись, Пимен увидел слабо белевшее во мраке лицо.

— Пошто пришел, сказывай!

— Пришел милостыню творить. Вверженных в темницу посещать надобно. Ты сам, поп, знать о том должен.

— Пошто пришел? Не томи.

— Тяжко тебе?

В ответ поп всхлипнул:

— Насыщаяся многоразличными брашнами, [286] помяни мя, сух хлеб ядущего. Егда ляжешь на мякие постели, под собольи одеяла, помяни мя, под единым рубищем лежащего, и зимой умирающего, и каплями дождевыми, яко стрелами, пронзаемого.

Пимен кашлянул.

— Ты бы, поп, не мудрствовал. Моление Даниила Заточника [287] и я знаю, так почто же ты мне из него вычитываешь?

— Здесь, в этом монастыре, Даниил в заточении пребывал.

— То дело древнее, и поминать его почто? Ну к чему ты о зиме приплел, ныне еще осень.

Поп метнулся по срубу, ударился о стену, охнул, закричал со слезой в голосе:

— Мне в этом срубе зимой околеть аль тебе, архимандрит Переславский? Узнал я тебя! Глумиться пришел аль еще зачем? Говори!

Пимен отшатнулся, побледнел, потом, овладев собой, совсем приник к окошку, прошептал:

— Пришел выручать тебя, но орать будешь — уйду! Имени моего ты не ведаешь. Понял?

Из сруба так же тихо:

— Понял, отче! Имя твое я забыл.

— Вот и ладно. Из монастыря выручить тебя я не властен, на то воля князя, но в келью из сруба перевести можно. Будешь жить, как все монахи живут. Ну как?

— Заставь век бога за тя молить! Спаси! — задохнулся поп.

Пимен совсем притиснулся к оконцу, шепнул почти беззвучно:

— А за то ты мне корешков добудешь. Но помни: сболтнешь — в сруб!

Поп молчал. Пимен почувствовал, что лоб у него опять взмок.

«Сейчас завопит поп, выдаст меня!»

Но поп не вопил. Пимен наконец спросил:

— Ну что ж ты?

Поп, давясь рыданиями, пробормотал:

— Какие сейчас корешки, где их добудешь? Осень. А до весны в срубе мне не прожить.

— Ладно, на слово поверю. В келью пойдешь сейчас, а корешки припасешь по весне. Весной снова приду.

Поп как будто проглотил последний всхлип.

— Только бы из сруба выбраться! Сырость заела. Опаршивел я. Тело в язвах. Выручишь — будут тебе весной корешки. Только выручи, отец… отец… прости, имени твоего не ведаю.

— Ладно. Понятлив ты, поп, и лукав даже слишком. Товарищ твой где?

— Не бывал мне поганый еретик товарищем, — снова завопил поп, но Пимен не стал слушать его вопли, приказал:

— Волоки его к оконцу.

Илья подошел сам, спросил хмуро:

— Зачем я тебе, отец архимандрит, понадобился?

Пимен начал было приглядываться, но Илья подался назад, только два глаза горели из полумрака. Так и не разглядев его лица, Пимен сказал:

— Мне смелые людишки надобны, а ты, еретик, не трус?

— Не трус и не еретик! Еретики вы все…

— Я с тобой не спорить пришел, — оборвал Пимен, — слушай, бери в разум: из сруба тебя монахи не выпустят.

— Нет, куды там, — подтвердил Илья.

— А я выпущу и к себе на службишку возьму, но и ты, что прикажу, сделаешь.

Злым, лающим смехом отозвался Илья:

— Значит, ножам кого пырнуть аль корешки подсыпать — мое дело будет?

— Твое. И чтоб не умствовать у меня, догадлив больно…

— К чему умствовать, — тихим голосом начал Илья, — я и без того насквозь тебя вижу, святой отец, правду я мужикам говорил: «Не кормите монахов — слуг сатанинских». Боярам да князьям учиться у вас злодействам пристало! Пауки! Аспиды! Василиски! — гремел Илья в исступлении.

Пимен сперва попятился, потом бросился к срубу, несколькими ударами задвинул доску волокового оконца. Крики Ильи стали глуше.

Осторожно, с оглядкой к Пимену подошел игумен.

— Что скажешь, отче?

Пимен круто повернулся к нему, негромко, но яростно прохрипел:

— Попа выпустить, еретика удавить!

Игумен покачал головой.

— Он и сам не долго протянет, а давить негоже: грех.

— Нельзя ждать! Язык у него длинный!

— Что ж, — понимающе откликнулся игумен, — язык укоротить можно. Небось, с резаным языком немного наговорит…