Полумейстер

24. Лев живёт на Стене

— Отец наш и мать, — ать, грохнул молот, — Всё в ваших руках, — ах. — Прошу, сберегите: — Донал Нойе поставил молот, повернул заготовку, — молитву в сердцах, — и снова: ах, — волну в океане, корабль в тумане, и гром в небесах, — ах!

На свете были разные пытки, много разных пыток: можно было вырывать ногти, поджаривать на вертеле, растягивать на дыбе или заставлять слушать пение старого кузнеца. Голос у него был редчайшей противности, будто какой-то извращенец вздумал писать гвоздём по грифельной доске. И он повторял одну и ту же песню — молитву — десятки раз, сопровождая каждую строку ударом молота.

Но Джейме был смел и силён духом, он не собирался позволить таким мелочам мешать его пути искупления в Ночном Дозоре. Он научился рубить дрова; научится и терпеть пение Донала Нойе, если судьбе угодно заставлять его качать меха и всячески помогать в кузне. (Конечно, не судьбе, а Старому Гранату, который только и искал, как веселее поизагляться над попавшимся Ланнистером, но пусть будет «судьбе» — звучит приличнее.)

Тем более что наблюдать, как однорукий кузнец одной рукой творит из заготовок оружие... почти что стоило всех пыток. Джейме с детства презирал труд — так его учили. Труд — удел крестьян, глупцов и слабаков, неспособных взять в руки власть и заставить работать других. (Как Старый Гранат заставил работать Джейме, например.) Как всё, что принадлежит низшим формам жизни, то есть не Ланнистерам — труд уродлив и нелеп, но, к сожалению, необходим... но однорукий кузнец и его молот, дыхание огня в горне и превращение полосы металла из чёрной в золотую и снова в чёрную, и искры, и ловкость кузнеца... всё это было красиво.

И пусть спина болела, пот заливал глаза, а руки немели от однообразного напряжения — он не мог оторвать глаз от простых чудес, которых никогда не видел. Которых никогда не представлял — ему всегда казалось, мечи... просто мечи. Всегда так были. Как в представленьях жонглёров, где обычный меч кладут на наковальню, бьют молотом, суют в бадью с водой и поднимают над головой: готов. Ан нет, всё оказалось куда сложнее. Ради простого, неказистого оружия — так много времени, труда... и мастерства.

Одним словом, всё было бы терпимо, даже пение, кабы не ворон. Остальные братья... их шепоток, усмешки и плевки для Джейме ничего не значили. Он лев, он Ланнистер, что ему чьё-то карканье? Он был Цареубийцей задолго до Стены и будет до самой смерти, и боги его не осудили. Но ворон...

— Сестр-роёб! — помяни Иного. — Сестр-роёб! — проклятая тварь влетела в кузню, устроилась в проёме оконца под потолком. Хриплый голос перекрывал и пение Донала, и удары его молота (а может, так казалось Джейме). И так который день, стоило выйти из казармы и до поздней ночи, когда он падал на кровать и засыпал.

— А ты, значит, и правда... с сестрой? Зачем? — спросил Донал Нойе.

— Поосторожнее, дозорный. Она королева. — Пока что.

— Она-то королева, а ворон никогда не врёт. Ну так зачем? Что, мало в мире шлюх?

Джейме захотелось схватить мерзавца, окунуть башкой в его же горн... но он сдержался. «Серсея в самом деле шлюха, — напомнил он себе. — Лансель и Мерин Трант, и кто знает, может не только они». Джейме так часто был занят, гвардейский долг требовал присутствия то в Белой Башне, то на смотре войск... как знать, чем утешалась сестра? «И в этом виноват я сам. Я должен был быть с ней, с ней рядом, заботиться о ней, не дать ей пасть», — напомнил он себе.

За это он здесь, на Стене, рубит дрова, качает воздух в мехах, носит воду. Позволяет помыкать собою всякой черни, ворам, насильникам и жуликам.

— Ты не поймёшь, — сказал он хрипло.

— А ты попробуй объяснить, — ответил Донал. — Молчать не дело. Я, конечно, не септон, но душу облегчить можно и брату по вере, вроде так?

— Так, — Джейме не был уверен, что на самом деле верит, не знал, как это делать. Но он старался. Неведомый и Мать взяли его на поруки, в конце концов.

— Я любил её. Как самого себя и больше. Мы целое, разбитое на две части. Мы хотели быть целым. Я должен был жениться на ней. Я. Не Роберт. Мы были бы счастливы.

— Разве? — Донал прищурил левый глаз.

— Таргариены были.

— Разве? — повторил тот, заставив Джейме задуматься.

Джейхейрис унизил Алисанну, приведя в постель чужую женщину и не позволив Рейнис наследовать. Эйгон II втянул жену в свою войну, не защитил её от беды, не утешил в её горе, не исцелил в болезни. Третий... поломанный король едва ли мог дать кому-то хоть какое счастье. Бейлор Благословенный боялся женщин, Эйгон Недостойный — и вовсе ненавидел сестру-жену. Джейхейрис II был весь в науках, а Эйрис... про Эйриса Джейме знал даже слишком хорошо.

— Ты прав, — неохотно признал он поражение. — Но мы были бы. Наверное.

Донал покачал головой.

— Ты не волнуйся, сьер Джейме, — мудро сменил он тему. — Просто сейчас Дозору руки нужнее, чем клинки. А как одичалые опять начнут наглеть — тебя припомнят, не сомневайся. Пойдёшь за Стену в числе первых. А пока работай. Вам, лордам и сьерам, не мешает. Узнаете зато, чем люд живёт, который не вы.

Джейме молча налёг на ручки мехов.

Донал был прав. Не прошло и двух недель — мучительных недель, с мозолями и болью во всех костях — как лорд-командир Мормонт вызвал его в светлицу.

— Бенджен Старк пропал, — сказал он прямо. — Ты лучший воин, который у нас есть, сьер Джейме. Ты возглавишь партию разведчиков. Дам тебе хорошего проводника, пойдёте искать их следы.

«Наконец-то», — пела душа и тело, и даже снег и слякоть не мешали им петь. И шепоток ворон-разведчиков. И ворон, проводивший их до развилки своим обычным криком. Он был в доспехе — плохоньком и чёрном, пускай, но всё равно — он был при мече, он шёл на бой.

Ночью у костра он задремал, выпив кружку сидра — захмелел с пары глотков, непривычно. Должно быть, сидр перебродил. Стал крепче нужного. Вороны каркали вокруг — он не совсем разбирал их карканье. «Цареубийца и сестроёб, несёт несчастье», — что-то такое.

Он проснулся привязанный к берёзе. Рядом — никого. Только холод и лёгкий снег, и тундра перед глазами во всей своей красе — зелёно-красной, лилово-золотой. Верёвки были крепкими, так просто не порвёшь. В горле было сухо. На земле валялся его меч, фляга с водой, мешок — не дотянуться.

— Предатели! — он кричал, хотя знал, что его не слышат. — Будь вы прокляты, предатели! Чтоб все вы сдохли! Чтоб ваши трупы насиловали волки! Чтоб в седьмом пекле вас жарили на вертеле!

Он быстро устал кричать и обвис. Верёвки перетянули грудь, врезались. Было больно.

«Так умирает Ланнистер. Нелепо. Нажравшись сидра со снотворным зельем, привязанный к берёзе, от холода и жажды. Отец бы оценил».

В глазах темнело — или на небе, он был не уверен. Верёвки уже казались частью тела, их боль — частью бытия. Вдох, выдох, боль — жизнь, пока она ещё есть. От боли было тепло, и он увидел Утёс Кастерли, золотые волосы Серсеи, и маму с гребнем. «Сейчас я причешу твою сестру, потом тебя, мой львёнок», — сказала мама. И огонь в камине горел так ясно.

Женский голос разрушил сон — резкий, но мелодичный голос, слова на незнакомом языке.

— У Даллы есть муж, — сказала женщина на общем. — А ты будешь мой. Боги тебя послали мне.