Дмитрий Донской. Зори над Русью

19. БЕЛЫЙ КРЕЧЕТ

Ранним росным утром ушел отец Сергий из обители, бродил еле заметными тропами, собирая лечебные травы, а сам тем временем вздыхал украдкой.

«Не уйти от мирских соблазнов, как ни старайся. Вот жил тихо, уединенно, так нет — пошла слава: «Святой! Святой!»

Сергий сердито фыркнул.

«Монастырь растет, братии прибывает, кормить, поить их надо. Сперва жили в бедности, трудились, а теперь…»

Игумен опять вздохнул.

«Богомольцы милостыню несут, бояре дары жертвуют, а на днях князь Дмитрий Иванович деревеньку подарил. И начался разлад. Сказал князю Дмитрию, что рабов монастырю не надо — куда там, Митя и слышать ничего не хочет, а в монастыре братия возроптала, отец–ключарь вчера после всенощной с паперти Троицкой церкви кричал в голос: «Игумен от мужиков отмахивается неспроста, он в святые лезет, а мы–де люди грешные, нам–де больно кстати деревенька, чем мы других монастырей хуже!» Что тут будешь делать? Повсюду так. Князья из–за мужиков дерутся, бояре друг у друга смердов переманивают да еще норовят кабалить и холопить их. Ну и монастыри от них не отстают. Хищничает братия злее иного боярина, наседает скопом, дружно. Где же тут мужику силы взять, дабы устоять супротив ее алчности? Грехи!.. И сам я тож вельми грешен. Небось в писании как заповедано: «Не судите да не судимы будете». Вот и выходит: аз — первый грешник, ибо сужу, осуждаю. Но где, где в писании сказано, чтоб на человеков ярем кабалы надевать?!!»

Под бурей горьких раздумий Сергий уходил все дальше в гущу леса. Думал, думал.

Хуже всего было то, что сам он ясно видел: против рожна не пойдешь. Были до него рабы, будут и после. Осталось смириться да уйти в лес от греха.

В дремучей лесной глуши пышно и сумрачно росли папоротники. Сергий наклонился, сорвал молодой завиток чешуйчатого побега, растер его на ладони, от пальцев пахнуло чуть слышным сладковатым ароматом. Полдень, а здесь даже сейчас сумерки. На земле лежит влажный слой потемневшей старой хвои вперемешку с бурыми листьями осин, и кое–где поднялись на белых, как будто немочью тронутых бахромчатых ножках ядовито–яркие шапки мухоморов. Отец Сергий сел на поваленный ствол, примял зеленый мягкий кукушкин лен (весь ствол оброс этим мхом), из берестяной плетеной кошелки вынул ломоть хлеба, хотел полдничать, но вдалеке хрустнул сучок, игумен поднял голову, прислушался. Годы жизни в лесах научили его ловить шорохи дремучих дебрей, и сейчас он понял: человек идет без дороги.

«Никак плутает? Долго ли до греха?» Встревоженный за неведомого путника, игумен встал, сунул надломанный кус хлеба обратно в кошелку и пошел навстречу. Вскоре за деревьями мелькнула белая рубаха. Сергий остановился, ждал.

Продираясь сквозь чащу, пришлец не заметил его и, лишь выйдя на чистое место, внезапно остановился, увидев черного инока, стоявшего па пути.

— Чур меня! — торопливо крестясь и пятясь обратно в чащу, воскликнул человек.

С первого взгляда узнал его Сергий, хоть и видел давно в доспехах, в плаще алом, а ныне стоял он перед ним в холщовой мужицкой рубахе.

— Ты что чураешься, Семен, чего испугался? Далече ли путь держишь? По добру ли? — молвил Сергий, и в голосе его была незабываемая для парня ласка и спокойная сила.

Понял Семка, с кем встретился в лесном буреломе, радостно бросился к игумену, бормотал невнятно:

— Отче, ты? Прости, не признал, спужался. Гляжу, стоит под сосной человек, сам черен. Не чаял я встретить тебя в чащобе. Заблудился я, а шел по добру, к тебе шел. Как тогда сказал ты, все сбылось по твоему слову, а дальше стал я плутать в жизни, как в лесу, лишь ныне на новый путь вышел. Благослови на путь сей…

Далече было до обители. Все успел рассказать отцу Сергию парень, и вновь жизнь его развернулась перед игуменом.

Начал Семен исповедь свою порывистой, быстрой речью, потом стих, заговорил неторопливо, ясно.

Был он пастушонком, гриднем был, ушкуйником… «Ныне, — спокойно и удовлетворенно кончил Семен, — простым мужиком–смердом задумал стать».

Говорил парень и не замечал, что словами своими в глубокое раздумье ввел Сергия Радонежского. Говорил про то, что изгоем называли его люди, а он не поддался, головы не склонил и духом не иссяк. Говорил про деда Микулу, про топор, подаренный им. Вновь и вновь твердил про добрый мужицкий труд.

— От тебя, отче, к Насте пойду. Будет у меня жена, будет хлеб, будет мир на душе, чего же боле?

Сергий молчал. Парень, отстав на шаг, шел за ним, ждал, что ответит игумен.

«Что ответить Семену?» Ему ли, Сергию Радонежскому, не знать, что мир душевный обретает человек в труде. У самого поныне мозоли с рук не сходят, и пусть себе отец–ключарь кричит, будто, трудясь, он славы ищет, ему не понять, что и слава Сергию неспроста нужна, но чтоб верили в его слово люди, чтоб шли, куда он укажет, без сомнений, что настанет же день, когда Русь поднимется на зов боевых труб, тогда слово его острым мечом станет. Бог да простит ему, что, не ведая сам грядущего, он смел говорить с людьми языком пророка и провидца, что в час, когда сомнения жгли душу, он смел учить и направлять людей. Разве сам он верил в слова свои, сказав Семену: «Спасешь невесту»?.. Нет! Почти на верную смерть послал тогда парня, но кто знает, быть может, в самую трудную минуту его твердое слово помогло парню не споткнуться? Ну, а ныне Семен каждому его слову верить будет. А что сказать ему? Как запретить Семену работать на родной земле? Дед Микула сказал парню: «На том Русь стоит», — и правду сказал.

Трудно отнять у человека радость и покой, запретить ему работать на ниве. Трудно! Но нужно!

Полно, нужно ли?

Как бабочка вокруг свечи, все над одним местом кружит мысль. Вот–вот огонь сомнения опалит ей крылья.

«Нужно ли? — думает Сергий. — Нужно.! Ныне ратному труду приспело время, и каждый, кто, подобно Семену, владеет мечом, выронить его не должен».

Сергий оглянулся, встретил горящий вопросом, надеждой, верой взгляд Семки и опустил низко голову: трудно!

В это время сразу кончился лес. Из чащи они вышли к обрывистому берегу реки. Там, за рекой, широко и радостно раскинулись сочные поемные луга.

Сергий остановился.

Солнца–то сколько! Зной, безветрие. Лишь горячий воздух колеблющимися столпами поднимается ввысь. Тишина, только кузнечики стрекочут да пчелки трудятся. Экая благодать!

По травам прошли две неясные тени. Сергий поднял глаза. Низко над лугами летела пара журавлей, лениво помахивая крыльями. Заслышав их курлыканье, игумен повторил вслух:

— Благодать–то какая, тишина и мир!

Но в синем спокойном небе, значительно выше журавлей, широко и властно кружил ястреб.

Глубокая складка легла на лоб инока: и тут не все мирно.

Сомнения вновь взметнулись вверх, и, не найдя на них ответа, Сергий искал желанный ответ в приметах. Ну, а если ответ уже известен, то найти нужную примету не так уж трудно. Так случилось и сейчас. Из–за леса, свечкой уходя в небо, взмыл белый кречет.

Журавли закричали тревожно, заспешили прочь, низко прижимаясь к земле, а кречет все шел и шел ввысь и вдруг, сложив крылья, ринулся вниз, но не на журавлей, а на ястреба.

Глазам своим не верил Семка: не видано, не слыхано, чтобы сокол ястреба, как простого селезня, бил.

А Сергий, схватив парня за руку, сжимал ее все сильнее и шептал срывающимся голосом:

— Знамение! Знамение! — В эти мгновения игумен и сам был убежден в чудесном ответе на свой вопрос.

Не успел ястреб приготовиться к отпору, как сокол пролетел мимо него, вниз, сверкнул на солнце белыми крыльями и вновь пошел в небо — ставку сделал.

Не торопясь бить врага, кречет играл в воздухе, вновь и вновь делая все учащающиеся ставки. Вдруг ястреб метнулся в сторону, и Сергий и Семка поняли: сейчас! Кречет ударил мгновенным прямым ударом, в синем небе мелькнули темные перья, кувыркаясь и бессильно трепыхая крыльями, стал падать ястреб, а кречет взмыл ввысь и через несколько мгновений превратился в белую искру, чуть сверкающую где–то там, в недосягаемых просторах неба.

Просветлевшим взглядом посмотрел Сергий на парня:

— Видел? Это про тебя знаменье. Быть тебе белым кречетом, ибо ястребы кружат над Русью! Труд мужицкий не про тебя! Покой и мир не про тебя! Урожай нищим раздай. Миру поклонись, что помог тебе; деду Микуле поклонись, а топор обратно отдай, ибо твое дело — мечом работать, — и, заметив на лице Семена не сомнение, а лишь мелькнувший мгновенно намек на него, Сергий Радонежский закончил: — Князей нет! Истинно, нет их! Будут!.. — взглянул вдаль, внезапно строгие морщинки ушли с его лба. — Гляди, парень, вот князь твой, беды нет, что млад, из сего отрока выйдет для Руси князь добрый. Такие люди, как ты, Семен Мелик, ему надобны.

Из леса один за другим выезжали соколятники московских князей. Дмитрий издалека заметил игумена, поскакал к нему, на левой руке князя, вцепившись когтями в шитую рукавицу, сидел белый кречет, кожаный колпачок закрывал ему глаза. Князь кликнул соколятника, передал кречета. Птица тревожно взмахнула крыльями, но соколятник, ласково приглаживая перья, быстро успокоил ее.

Дмитрий соскочил с коня, подбежал к Сергию, глаза у него так и сверкали веселым задором, торопливо сказал:

— Благослови, отче. — Потупился, но едва игумен перекрестил его, он тряхнул густой шапкой черных кудрей, крикнул звонко:

— Отче, видел? Кречета моего нового видел? Гамаюном [95] звать. До чего же лих! Какого матерого ястребищу сбил! А?

С улыбкой слушал веселую, торопливую мальчишечью речь князя Сергий Радонежский, потом, положив ему руку на голову, молвил:

— Добрая птица твой Гамаюн, Митя, а только и сам ты не ведаешь, какую службу он тебе сослужил. Неспроста он на ястреба кинулся.

— Что ты, отче, как так неспроста? Да он за три дни четвертого ястреба так сшибает. Это у него повадка такая. Он всегда так…

Но Сергий строго перебил князя:

— Твержу тебе, Митя, что неспроста он кинулся, а ты слушай, — игумен говорил искренне, веря в свои слова, — слушай да умом пораскинь. Над Русской землей ястребы кружат, добычу высматривают, рвут и терзают, живую кровь пьют. Помни об этом всегда! На веселых звериных ловах, на пирах, в думе боярской, в походах и трудах воинских — всюду, всегда про ястребов помни. Собирай соколиную рать. Приспело время!

Как всегда, жадно слушал игумена Дмитрий. Многие ближние люди твердят ему то же, но никто из них так любовно и властно не обрекал его на подвиг, никто, кроме Сергия, не умел внушить ему, что он — отрок Митя — надежда и чаянье Русской земли. Никто так сурово и заботливо не смел открывать перед ним всю тяжесть бремени, которое ему — великому князю Московскому — поднять суждено.

Сергий повернулся к Семке:

— Подойди–ко сюда. — Положил ему руку на плечо, подвел к князю.

— Вот тебе, Митя, добрый дружинник. Лихим кречетом будет он, лишь ты о ястребах не забудь.

Наклонившись к князю, он расстегнул серебряную чеканную пряжку его пояса, снял меч и, протягивая его Семену, сказал:

— Владей, Семен, мечом с княжого бедра да на мече же поклянись мне служить, себя не жалеючи, великому князю Московскому Дмитрию Иванычу. — Оглянувшись на Митю, добавил строго: — Но и ты, княже, попомни: коли, не дай бог, забудешь про ястребов степных, ордынских, свободен будет Семен от клятвы своей.