Полумейстер

46. Богоспасаемые

Спотыкаясь, падая, снова поднимаясь Теон бежал. Стоило ему остановиться, тени снова метались вокруг, всё начинало светиться, а чёрный человек вставал перед ним и говорил свои чёрные слова, и обещал любовь отца и здоровье матери в обмен на дракона.

Он лгал, не мог не лгать.

Зачем отцу дракон? Дракон — не драконий челн, на нём нельзя поплыть в набег, на нём не увезёшь богатства сухопутья, солёную жену и верных ребяток с топорами. Да, он дышит огнём, но тем хуже — челны-то деревянные, и горят, как всё горючее.

Нет, отцу дракон не нужен. И мать дракон не исцелит.

Но чёрный человек не знает, что Теон всё это понимает. Чёрному человеку нужен Теон — как Штормовому Богу в историях из детства, где он подсылает своих прислужников к честным капитанам, склоняя их предать родную кровь, нарушить слово, заплатить золотую цену вместо железной.

Теон бежал в сторону богорощи, надеясь, что она прогонит чёрного человека, но он только стал сильнее. Поймал за локоть, притянул к себе. Его дыхание пропахло сладкой гнилью и острым сивушным духом; его касание было холодным, как руки мертвеца.

— Зачем бежишь, Теон? — улыбка на синюшных устах была страшнее, чем злобная гримаса Пса Клигана. — Да и куда? Под дерево своих хозяев, где предавался играм с их старшим сыном, а? Я не вижу зла в мальчишеских забавах — видят боги, я знал в них толк — но взрослому мужчине нужна жена. Или, может, ты не из тех, кто месит глину, а из тех, кто подставляет своё ведро?

Это было слишком.

Обида за Робба — друга, брата (да, он не брат, но был бы братом, будь всё как правильно, а не так, как есть) пересилила страх, Теон рванулся, вырвался, заозирался отчаянно, ища спасения.

Сердце-дерево смотрело холодными глазами. Вода под ним была спокойной и чёрной.

Вода.

«Утонувший Бог, прости, я в тебя не слишком верил, — подумал он, — но в смерти прими меня и защити, прошу — по праву крови, соли и железа». И нырнул, открывая рот и вдыхая полной грудью холодную, чуть горьковатую на вкус воду.

* * *

— Ты видел? — спросил септон, и Пёс лениво повернул к нему голову.

Он может и видел, но не смотрел. На что смотреть, да и зачем? Святоша не был настырен, мазал ожоги какой-то дрянью, а в септе было тихо — сиди да думай вволю.

— Кто-то пробежал мимо дверей, — сказал септон. — Он был напуган.

«Ты тоже теперь напуган», — Пёс хмыкнул про себя.

— Прошу, сходи, взгляни, что там случилось? Дождь вроде кончился, — попросил тот.

«Ну то есть, сходи ввали люлей тому, кто беспределит во дворе». Нормальная работа для Пса: святоша или Ланнистер, какая разница, кто его спускает с цепи?

— Пойду, — ответил он.

Он заметил преступника под сенью богорощи — высокий, тощий, весь в чёрном и одноглазый, тот обжимал мальчишку Грейджоя так, что Пёс аж сплюнул от отвращения.

Ну ладно баб насильничать, у баб для этого есть дырка. Но парня?

— Твою мать, ты, извращенец, а ну вали! — голос после того кошмара стал ещё хрипатей; Пёс одобрял — звучало даже более пугающе, а он любил пугать. Если всё равно бояться будут, лучше самому заранее успеть всех напугать и сделать вид, что так вот и хотел.

Извращенец обернулся, и Пёс почувствовал, как будто перед ним стоит проклятый старший брат — такого страха, такого ужаса, ему не внушал больше никто и никогда, Пёс боялся огня и Грегора, и больше ничего.

И материны титьки с прокисшим молоком, эти глаза.

Один горел таким огнём, что ожоги аж заболели — а второй был чёрный, не глаз, а провал хер знает в какую бездну с хер знает чем, но чем-то нехорошим. И оба смотрели так, как будто Пёс — пылинка под ногами, муравей, которого раздавишь — не заметишь.

— Блять вашу мать... Отец на небесах, — неуверенно пробормотал он, припоминая что-то из далёкого детства, — Кузнец и Воин, отгоните злое, семью мечами, семью словами...

— Потом, — произнёс голос, от которого стыли поджилки, и человек-пиздец просто исчез, как не было.

— Сука, а говорят, что бесов не существует... эй, ты, Грейджой, ты всплывать-то собираешься?

* * *

Однажды — ему было лет тринадцать — Теона вместе с Роббом, потому что уже тогда Робб был лучшим из людей и осмеливался дружить с заложником, взяли в гости в Белую Гавань. Они бродили по залам замка Мандерли, разинув рот и глядя по сторонам — на фрески на стенах, мозаики, зелёный и чёрный мрамор и прочие уловки, делавшие из замка настоящее подводное царство. Сейчас воспоминание встало, как наяву — и померкло перед тем, что он увидел.

Он был на дне.

Сквозь толщу воды пробивался свет, играя на плитах пола, серых и зелёных. Колонны, тонкие и белые, тянулись ввысь, увитые цветными водорослями. Между них шныряли косяки пёстрых рыбёшек и девушки со щупальцами вместо ног.

— Ты новенький? — услышал он. Одна из девушек помахала ему рукой — красотка с полной грудью, едва прикрытой подводными цветами. — Тебе туда! — она махнула в сторону колонн, и он увидел.

Увидел купол зелёного стекла, а под куполом — огромный стол, во главе которого стоял трон из чёрного камня, морской трон, такой же, как на Пайке, только больше.

За столом сидели люди — люди всех пород: и железяне, и сухопутные, и чёрные летнийцы, и бровастые иббены. «Моряки», — подумал он. Это моряки всех стран и всех земель. Здесь были его знакомые — он их не помнил, но узнавал сейчас: Родрик и Марон играли в танец пальцев, смеялся дед Квеллон, бабка Мина Сандерли и Урригон играли в карты, и старый капитан, который когда-то рассказывал ему о шелки, и солёная жена Кривого Тодда, все были здесь.

И человек на троне... он изменялся, как море, как вода: только что — похож на девушку с зелёной кожей и гривой рыжих волос, потом — высокий старик, потом — король с чёрными глазами и в короне из плавника.

Серый Король. Утонувший бог.

— Теон Грейджой, — король поднялся с трона и вот уже был рядом. — Ты слишком рано. Но хорошо, что ты пришёл. Ты передашь мои слова.

— Я? — он растерялся. — Но я никогда не был благочестивым. Дядя Аэрон...

— Твой дядя слушает не голос моря, а голос своих страстей, — жёстко сказал король. — Ты передашь им, что они забыли, что значит мой завет. Железная цена. Железо страдает под ударами, оно горит и мёрзнет, плавится и обретает форму — только так родится меч и плуг. Только такую цену, цену труда и боли, должно платить за всё. Напомни им. Теперь ступай.

Когда боги говорят «теперь ступай», надо идти, и он пошёл — прочь от стола, сам не зная, куда.

— Эй, погоди! — из-за стола вскочила женщина, курносая, с волосами цвета соломы, уложенными в косы на южный манер. — Племянник, — она подбежала, крепко обняла Теона, — передай ему: мы ждём, мы любим и мы ждём. Скажи ему: так много книг тонет каждый день, он сам не представляет, как много книг — мы их ему откладываем. Ему не будет скучно. Хорошо?

Он не успел ответить — воздух ворвался в грудь болью и резким кашлем, и зал остался где-то далеко, сменился темнотой и мерзкой рожей.

— Ну что, раздумал дохнуть? — сказала рожа. — Молодец. Теперь пошли к септону, пока этот, — он сплюнул, — не вернулся.