Дмитрий Донской. Зори над Русью

11. ВСЕСВЯТСКИЙ ПОЖАР

Семен Мелик со своими людьми прискакал на пожар [135] одним из первых. Сразу узнал церковь: с этого крыльца, из–под крыши которого сейчас валил дым, ушел он тогда в Троицу. И попа узнал. Сейчас поп совсем не выглядел строгим пастырем: был он красен, бестолково топтался на крыльце, совал и не попадал ключом в замочную скважину. Семен подметил: подрясник у попа мокрый, в бороде запутались капустные клочья, усмехнулся: «Видимо, второпях щами облился отче. Сморчок!» Вырвав у попа из рук ключи, отпер замок, распахнул двери и невольно попятился: жарко!

Тем временем снизу из оврага уже пошли по рукам ведра, бадьи, кадушки. Только воды в Черторье было совсем мало: сушь.

Всесвятский дьякон, вставший было первым в цепи, вскоре подался назад.

— Туши, отец дьякон, горишь! — кричали ему. Он ладонями заминал искры, застрявшие в длинных волосах. С нежданным злорадством Семен подумал: «Попа сюда поставить, он во щах намок: не сгорит». Но поп убежал свои пожитки вытаскивать. Семен оттолкнул дьякона, встал сам. Жмурясь от жара, он выхлестывал ведро за ведром, но толку видел мало: потухшие, почерневшие бревна клубились белым паром и тут же вспыхивали вновь.

Пламя под ветром гудело; шумели люди; тревожным звяком плакал со звонницы набатный колокол, пока перегоревшая веревка не упала к ногам пономаря. Сразу явственней стал слышен треск. Шатер над алтарным прирубом прогорел насквозь.

— Берегись! Берегись! Валится!

Десятник дернул Семена за руку, оттащил прочь. Шатер оседал, кренился и вдруг рухнул сразу весь, только земля ахнула. Тотчас сухими вениками вспыхнули березы на погосте, те самые, с которых когда–то Семену кричали про весну грачи. Огненными бабочками полетели горящие листья. Костром вспыхнула крыша кладбищенской сторожки. Занялся поповский дом. Пожар пошел дальше, огненной рекой растекаясь по Занеглименью. [136]

Люди бросали ведра, бежали спасать свое добро. Семен в горячке этого и не заметил, пока глухо и тяжко опять не заплакала окутанная дымом звонница.

Бам! Бам! Бам!

Он оглянулся: срываясь с подгоревших балок, грузно падали наземь колокола, звонили последним звоном.

Бам!

Только сейчас Семен увидел, что вокруг народу совсем мало осталось, увидел и то, что дымный, ржаво–красный снизу вал пожара катится прямо в тот конец города, где стоял его дом.

— Настя! Ванюшка–сынок! — Семен поискал глазами своих людей и, не найдя никого, побежал один.

Кадушки, сундуки, шубы, ревущие ребята, ревущий скот, ополоумевшие люди — все перемешалось, загромоздило улицы.

Кое–где начал гореть уже спасенный скарб. Рев пламени мешался с причитанием баб, собачьим воем, хриплой руганью, мольбами о помощи, треском рушащихся построек.

В конце улицы Семен с разбегу наткнулся на уличную решетку. По ту сторону ее стоял мужик с бердышом: сторож.

— Пусти!

— Нельзя! От лихих людей заперлись, сам, чаю, знаешь. Как пожар, так решетки мы замыкаем, на то княжой указ есть.

— Я сам княжой человек. Пусти!

Сторож был неумолим.

— Ладно ужо! — погрозил ему Семка, метнулся в переулок между горящими одним общим костром домами и опять наткнулся на решетку. Из соседнего переулка услышал шум, ругань. Человек кричал:

— Караул!

Семен невольно свернул туда, но впереди за черными клубами дыма ничего не было видно. Задыхаясь, зажав рот и нос собственной бородой, Семен бежал сквозь дым, пока не споткнулся о сломанную решетку. Тут же, головой в канаву, лежал решеточный сторож, из–под задранной к небу бороды была видна страшная рана.

«Станишники грабить пошли, сторожу горло перерезали», — мелькнула и пропала мысль. Побежал дальше.

Здесь, недалеко за углом. Кажется, еще не горит. Но за углом горело. Опять решетка! Но тут сторож знал Семена: пропустил.

— Моих не видал?

— Нет, не пробегали.

— Не грабят?

— Пока бог миловал.

Семенов дом, как шапкой, накрыло дымом. Сорвавшаяся из–под крыши причелина [137] горела ярко, с треском: доска была выдержанная для резьбы — сухая. От нее загорелась ставня. Огонь поблескивал в слюдяном оконце. Больше пламени нигде не видно.

Поспел!

Но, обогнув дом, Семен увидел, что крыльцо горит. Прикрывая лицо локтем от жара, взбежал по лестнице, распахнул дверь. Дым! Дым! Тревожно рыскал по дому.

Пусто!

Повернул к выходу, но там так разгорелось, что не пройдешь. Семен кинулся наверх; на гульбище протер глаза, откашлялся; потом, не задумываясь, прыгнул вниз на гряды. В животе екнуло, по пяткам, как палкой, ударило. Высоко!

Дышать было нечем: почерневшая кольчуга давила нестерпимо грудь. Содрал ее, бросил. У колодца стояла забытая бадья. Напился, остатки воды вылил на себя.

«Ух! Теперь легче! Где же мои?»

На дворе, в кладовой, в погребе, на сеновале — пусто.

Выбежал на улицу, тут же увидел соседа.

— Где Настя?

Тот очами хлопал обалдело.

— Настя, Настя, говорю, где?

— Семен Михайлович, ты! Как у нас все гореть начало, жена твоя парнишку схватила и туды побежала, к Неглинной, значит, видать, в Кремль.

Семен бросился к Неглинной, бежал без дороги, выбрался на берег, ахнул: там за рекой пылал Кремль, отсветы пламени плясали на воде.

— О господи, они там, в Кремле!

На мосту Семен почти ослеп и оглох от рева пожара, дыма, искр. В душе ничего не осталось, кроме страха за жену и сына.

— Где они? Где они?

А Настя была совсем недалеко.

Поняв, что пожар дойдет до них, она бросила все, хотела бежать в Кремль, сосед правду сказал. Но прямая дорога туда была уже отрезана. Свернув в сторону, Настя тут же заплуталась в дымной тесноте переулков. Где бежала, разве упомнишь? Откуда силы брались! Может быть, не упала, не задохнулась только потому, что Ванюшку к груди прижимала.

Но пламя шло кругом, охватило, настигло.

Настя рухнула в придорожную канаву, телом своим прикрыла сына. Очнулась оттого, что кто–то теребил ее. Открыла глаза. Сперва увидела, что трава вокруг пожухла, даже сочные листья лопуха покоробило жаром, только потом поняла, что теребил ее Друг.

Пес, найдя хозяйку, повизгивал, норовил, как всегда, лизнуть в лицо. Настя погладила его. Шерсть у пса во многих местах была жесткая — паленая. Хотела встать, но в глазах было темно; провела рукой по лицу, скользнула по голове, почувствовала под ладонью такие же жесткие, как шерсть Друга, пряди волос, поняла: тоже опалилась.

Пес, ухватив зубами за сарафан, тянул из канавы.

Послушалась, с трудом подняла Ванюшку, покачиваясь, побрела дальше. Шла сквозь горячий пепел, который ветер нес по улицам.

Пес оглядывался, отрывисто лаял, когда Настя останавливалась: звал и вывел к Неглинной.

Река! Спасение!

Побежала, споткнулась, упала в горячую золу. Ванюшка горько заплакал: обжегся. Поднималась и вновь падала, задыхаясь, ползла к воде. Сарафан начал тлеть. Сил оставалось только, чтобы поднять голову, пса позвать.

Между клочьями дыма, разорванного вихрем, увидела на самом берегу Неглинной какие–то избы. Там огня не было, но избы стояли без крыш: обгорели, наверно. Разглядела: вокруг метались люди — стены поливали.

Закричала, поперхнулась дымом, закашлялась. Опять очнулась от собачьего лая, казалось, из дальней дали донеслись голоса:

— Здесь она где–то.

Вдругорядь упала, изнемогла.

— И пса за дымом не видно. Эй, баба, бабонька, где ты?

— Откликнись!

Откликнулся Друг; у Насти ни сил, ни голоса не осталось, едва могла еще слабеющими, обожженными руками прижимать к груди Ванюшку, а как потащили ее — не слышала, только вдруг стало темно, на лицо полилась прохладная вода.

— Бабенка–те молоденькая, — прошамкал над ней старушечий голос.

Открыла глаза, опомнилась, рванулась:

— Ванюшка!

— Што ты, болезная, как всколыхнулась, тута он, тута, в баньке, — забормотала в ответ старуха.

— В баньке? — Настя села на лавке, безумными глазами водила вокруг.

— Ну да, не видишь, што ли? Все мы здеся хоронимся: бабы да робяты. Экие страсти господни! Как горит! Как полыхает!

Настя медленно приходила в себя, разглядела в красноватой полутьме тесно сгрудившихся женщин, детей, потянулась к Ванюшке, которого держала на руках стоявшая около старуха.

Сквозь глухой рев огненной бури близко за стеной слышались какие–то скрипы.

— Бабушка, что это! Никак банька наша валится, слышь, скрипит.

— Полно, касатка, то журавлишка скрипит. То мужики стараются, с Неглинной водицу черпают, на стены льют.

Не сразу, но вспомнила, что там, на берегу, сквозь дым она видела избы без крыш, только теперь догадалась, что это и были бани, а крыш на них как обычно, нет: сверху прямо на потолок дерн положен, чтоб в мыльне тепло держать. Сейчас дерн спасал бани от огня.

Ваня тихонько хныкал: просился к матери. Настя осторожно взяла его к себе на руки, глядела, глядела. Ванюшка был цел. Уберегла!

Старуха, посматривая на нее, вздыхала:

— Ох, мой–то, мой–то парнишка где? Может, тоже пропадает, — стояла сгорбленная, хилая, по морщинам лица медленно катились слезы. Пошла к двери, приоткрыла ее; незаглушенный рев пламени ворвался внутрь. Ваня заплакал.

— Пахом, Пахом! — кричала старуха.

В баню влез старик, под стать бабке, такой же седой, морщинистый, только борода и брови из седых стали рыжими: опалило их.

Дед повалился на лавку, долго не мог понять, что толковала ему старуха.

— Нашего, нашего сыночка не видать?

— Что ты, мать, окстись! Где его найдешь в эдакой беде, — ответил наконец старик. — Вся Москва в полыме, только што мужики кричали: огонь через Москву–реку перекинуло, Замоскворечье горит…

Старуха отмахнулась: было ей не до Замоскворечья.

— Наш–то парнишка пропадет!

— Зачем пропадать Бориске. Знаешь сама, повстречался он с веселыми людьми. Товарищи у него орлы. Поди, чичас где ни на есть пожар тушат.