Дмитрий Донской. Зори над Русью

14. КОЛЕЧКО ПАРАМОШИНОЙ РАБОТЫ

Дым застлал трепетный свет лучины. Стоял он слоями: к потолку гуще, книзу, у пола, чисто.

Сверху через волоковое окошко, открытое для выхода дыма, лился в избу, падал белым паром морозный воздух, но прокопченные, жирно поблескивавшие стены крепко держали избяное тепло.

Мать ходила тихо, дымные полосы медленно тянулись за ней. Вздыхала, посматривая на Бориску. Парень спал на полу, с головой завернулся в овчину: от дыма спасался.

— Надо будить сынка, а спит он сладко.

Старуха постояла над сыном, вздохнула. Тяжко парню. Молчит он, но мать не обманешь. На самую тяжелую работу поставили Бориску, каждый день в ледяной воде мокнет. Долго на такой работе люди не выстаивают, начинают ныть и пухнуть застуженные суставы, человеку не шагнуть, не разогнуться. Тогда его к горнам приставят, на огненной работе прогреться, да только разве прогреешься после ледяного болота. Так на век калекой и становится человек. Но податься некуда, не обратно же в кабалу, в холопы идти. Здесь воли немного, а там — прямое рабство. Здесь все же они сыты, изба теплая, мастер Демьян — человек добрый и зря не лютует. Опять же в Московском княжестве тихо, ни разбоев, ни усобиц. Вон суздальские князья до сих пор тягаются за Нижний Новгород, а здесь, на Москве, великому князю Митрию Ивановичу брат его двоюродный Володимир Андреевич — первый друг.

Мать долго стояла в раздумье, вспомнила исступленное пророчество мужа о нашествии иноплеменников, тихо улыбнулась.

«Не сбылось пророчество Пахомово, зря, видно, знамение на солнце было. — Подумала, покачала головой: — Нет, не сбылось».

Подошла к печи, сняла просушенные, нагретые онучи и лапотки. Надо будить. Нагнулась, приподняла овчину, зашептала:

— Пригрелся, родимый. Што тебе, горемышный, снится? Какие жар–птицы слетелись к тебе? Какое счастье они тебе сулят?

Нет, проще и беднее были сны Бориски. Не жар–птицы, а только летнее тепло снилось ему. Тепло — в этом одном было уже счастье для измотанного работой парня. Тепло! Лето! Вот, медленно раздвигая белые кувшинки, плот идет к середине озера. Вода коричневая, темная, но прозрачная: то и дело видно, как в глубине мгновенно сверкнет серебряным плесом рыба. И вода теплая, и солнце сквозь рубаху припекает плечи и спину, Таково хорошо! Благодатное время, стрекозиная пора — лето. До сих пор грезится.

Морозное утро ждало парня.

Когда еще теплый, как следует не проснувшийся, вышел он на двор, холод пронизал до костей. Внизу над озером лежал туман. Жутко было вот так, сразу, спуститься и войти в его студеное марево.

Бориско еще стоял на крыльце, потирая помятое сном лицо, когда с другого конца слободы раздался визгливый бабий крик. По улице широко шагал мастер Демьян. Мелко семеня ногами, еле поспевая за ним, бежала его жена. Она–то и кричала.

Бориско заспешил к озеру, норовя не попадаться бабе на глаза: заест! Пущай над своим мужиком куражится: люта!

В тумане ее визгливый крик стал глуше.

И то добро!

По низине, навстречу Бориске, узкой дорогой, пролегавшей по засыпанному снегом болоту, между редкими сосенками ехал обоз с рудой, Бориско поискал глазами местечко, куда можно было бы с дороги сойти; так сразу сторониться поостерегся: болото под снегом теплое, сойди с дороги — ухнешь в воду, работай потом в мокрых лаптях. Встал на пенек.

Вторым с конца ехал отец. Его Бориско и в тумане сразу узнал по торчащим в разные стороны ушам заячьего треуха. [141] Поравнявшись с парнем, Пахом шевельнул сосульками усов.

— Проспал? Здоров ты спать!

— Я и работать здоров!

— Ладно, здоров. У твоей продуби мы всю руду забрали. Поспешай!

В самом деле, придя на место, парень увидел на снегу санные следы, на льду, на том месте, с которого забрали руду, ржавые замерзшие потёки. Бориско отодрал примерзшую ко льду рукоятку черпака, разбил в проруби топкий ледок, принялся за работу.

Черпак ушел в воду, глубже, глубже, наткнулся на дно. Парень, навалясь на рукоять, повел накруг, наскребая зерна озерной руды, потом повернул, потащил вверх. Прозрачная коричневая вода помутнела, сразу потяжелел поднятый на воздух черпак. Струи ржавой жижи текли с него.

Вывалив руду на лед, Бориско перевел дух, шмыгнул носом и опять погнал черпак вглубь.

Хуже всего вытаскивать руду: с рукоятки бежит вода, ледяными каплями падает в прорубь, толстые овчинные рукавицы промокли, мороз крючит застуженные руки.

А руды мало. Бориско спешил, оглядывался на слободу: не едут ли по добычу? Когда туман ушел, над снежной скатертью озера стал виден крутой холм коренного берега; сизые полумертвые сосны, редко стоявшие на прибрежных болотных мхах, не заслоняли его вершины. Там копошились люди. Черный дым стлался над гребнем бора.

— Демьян новую домницу [142] запалил, — подумал вслух Бориско.

Приехали сани, забрали руду. Пожевав хлеба, парень опять затоптался вокруг проруби. Руда. Руда. Руда. Сперва распухшие суставы пальцев ныли нестерпимо, сейчас руки одеревенели, ничего не чувствовали. Полушубок, порты намокли, заледенели, стояли колом.

Руда! Ее ледяные, тяжелые комья сожрет пышущая жаром пасть домницы, а застуженное дрожащее тело какому теплу согреть?

Когда кончился день, не в силах был даже порадоваться, просто бросил черпак и побрел к берегу, скользя оледенелыми лаптями. Как трудно! Знал князь, на какую каторгу ставил, ой, знал!

За спиной заскрипели шаги, оглядываться не стал, пока не услышал оклик:

— Застыл?

Медленно повернул шею, разлепил смерзшиеся ресницы.

Чужой! Монах? В самом деле монах! Странник: котомка за плечами, поверх черной, засыпанной снегом рясы нагольный тулупчик. Недлинная, начинающая седеть борода.

Глухо дошел вопрос пришельца:

— Это Демьянова слобода?

Ответил не сразу, с заминкой:

— Она самая…

Пошли рядом. Монах, помолчав, спросил:

— Фомка–станишник от вас не сбежал?

— Не, пошто ему бегать? Он и тут не унывает. Ныне из первых подмастерьев у Демьяна стал. Да вон он сам на коне у кузни сидит.

Внутри кузницы полыхало огнем. Демьян ворошил угли; красные отсветы падали ему на лицо и грудь: казалось, борода его в огне. Вдруг мастер опустил клещи, выпрямился.

— Фомка!

— Тута я.

— Не зевай!

Фомка подался вперед.

— Сам не зевай, не перекали грехом.

Но Демьян уже показался в дверях, держа клещами раскаленный клинок.

— Живей!

Фомка ловко перехватил клещи, ткнул коня пятками лаптей, гикнул и, размахивая над головой огненным мечом, помчался вокруг озерной чаши, в которую все обильнее лилась вечерняя, темнеющая синь.

Монах остановился, хмуро проводил глазами Фому, потом повернулся к Демьяну.

— Эй, мастер, что за колдовство у вас творится? Бесов тешите!

Демьян оглянулся, не спеша снял шапку, пошел к монаху, но не успел он сделать десятка шагов, как откуда–то из переулка вывернулась баба, рысцой подбежала к пришельцу.

Бориско только вздохнул:

— Ну, пропали!

— Ты, монах, какое слово вымолвил? Бесов тешим! Сам бес! Сам! Сам! Сам! Да будь у меня муж не дурак, он бы тебе за эдакие слова да в переносицу.

Подошел Демьян, но слова сказать ему баба не дала, накинулась на мужа:

— Ах, дурак! Ах, пьяница! Монах его облаял, а он с ним честно…

Демьян начал понемногу пятиться, закрывая лицо рукавом: баба слюнями брызгала. За ее криком почти не слышно было, как он басил:

— Постыдись людей, жена. Прохожий человек — гость нам. По русским обычаям, гостя привечать надлежит.

— Привечать?! — баба уперлась кулаками в бока.

— Пропал мастер, — чуть слышно посочувствовал Бориско.

— Нашел гостя! Дурень! Такому гостю башку проломить, а ты… — Баба задохнулась и вдруг ласково: — Да Демьяша, да хоть обругай его, — и опять яростно взвизгнула: — Не то я сама ему зеньки повыцарапаю!

Демьян слабо отмахивался от бабы рукавицей.

— Да, бывает, — сказал вдруг доселе молчавший монах. — Смирен топор, да веретено бодливо!

Баба за криком не разобрала, кто сказал, накинулась на Бориску:

— Это я бодливо веретено? Ах ты!..

— Бориско, брысь! Слопает! — рявкнул со смехом Демьян. А баба тем временем выдернула из сугроба лопату.

— Я те дам веретено! Я те дам бодливо!..

Не дожидаясь, когда баба начнет драться, Бориско повернулся, побежал. Баба за ним.

— Ух, убежала! И то ладно, — облегченно вздохнул Демьян. — А ты, отец, к нам пришел, так хозяев не порочь. Да мы, ей–богу…

— Не божись! Кайся! Что такое вы тут творите?

Демьян помрачнел.

— Што творим, не твое дело! Я на тя не серчаю, но штоб тайны мастерства нашего те раскрыть? Дожидайся! — Шагнул вперед тяжелый, темный, но только тут, подойдя вплотную, кузнец разглядел лицо монаха, осекся на полуслове и, точно его кто по подколенкам ударил, рухнул в снег.

— Отче Сергий, прости! Не признал в темноте.

— Кайся!

— Каюсь, отче, не признал, обидел.

— Не то! В колдовстве кайся!

— Да отче, мы ничего…

— Берегись! — Фомкин конь мчался тяжелым скоком, далеко назад выбрасывая снег из–под копыт.

— Берегись! Тпррру!

— Второй колдун пожаловал. Где твой меч огненный?

— Чаво? Меч? Меч остыл, — Фома швырнул клинок в снег. — О каком колдуне речь? Он колдун? — Подошел к мастеру, ухватил за шиворот, поднял с колен, только крякнул. — Чижол кузнец! — И к Сергию: — Ты где колдовство нашел? Што глядишь? Ты меня не пепели оком: я не пужливый. — Потом наставительно: — То не колдовство, а закал. Вам, монахам, сдуру везде черти чудятся.

— Легше, легше, Фомка, — дернул его сзади Демьян: — Сергий Радонежский пред тобой.

— Сергий? Коли так — добро. Сергий поймет: он хошь и угодник божий, но не юрод, ведомо — муж он умный.

Обратился к Сергию:

— Ковать тебе доводилось?

Игумен начал понимать, что бесами пугнул он напрасно: такого черномазого этим не проймешь. Этот и в пекле сатану за бороду ухватит: бывалый. Невольно подивился на Дмитрия: зорок князь на людей! Вот разбойник, душегуб, а главное в нем — непокоримость. Этот и в рабьей шкуре вольным останется. Сергий уже дружелюбно кивнул:

— Ковал.

— Ин ладно: поймешь! Калил?

— Бывало.

— Калил небось попросту? В воду?

Опять утвердительный кивок.

— А мы по арабской науке ветром калим, потому кует Демьян не простые мечи, а булатные!

Сергий поднял из снега меч, вошел в кузницу, поскоблил окалину, склонясь к огню, рассмотрел узорный рисунок металла, поднял голову.

— Истинно! Булат! По клинку узорочье идет.

Демьян взял клинок из его рук.

— Тож и я думал, дескать, премудрость не велика: все дело в узоре. Полагал так: шерсть скатай — войлок сделаешь, в металле волокна сомни, спутай, проковав, его многократно, — будет железный войлок, сиречь булат. Так и ковал. Узор тот, а ни лысого лешего не получалось. Ведь булат! Шелом или там панцирь под ним — как скорлупа яишная. Ну–ко, Фомка, покажи!

Фома распахнул полушубок, из простых грубых ножен, болтавшихся у него на поясе, выдернул небольшой кинжал, вырвал клок шерсти, бросил в воздух, на лету рассек его надвое.

Сергий задохнулся от волнения.

— Ну, умельцы! Сокровенную тайну разгадали! Как же? Как?

— Это он, — Демьян кивнул на Фому. — Увидел он, что бьюсь я над булатом, и надоумил: в Орде заприметил, как тамошние кузнецы эдак вот на ветру калят. Мы так же попытались, но выходило разно: то хорошо, то худо. Над озером туманы, сырость. Мешало. Морозцем подсушило — в самый раз пошло.