Вместе и врозь

4

Теперь я редко думаю о жене и, наверное, не мог бы сказать — почему? Живем мы мирно, никогда не ссоримся, но что-то разладилось в нашем доме. Вселенная, говорят, расширяется, и старые звезды отплывают все дальше и дальше друг от друга, вот так и мы.

Клава никогда, я думаю, не жила для себя. И специальность на войне у нее была такая — жалеть: работала она старшей сестрой в нашей санитарной части. Помню, все рвалась на передовую. Дескать, там она нужнее.

А потом, когда война кончилась, поженились, все для ребятишек, для дому старались. Я однажды посоветовал — учись. Обиделась:

— Стесняешься моей необразованности? Ну а если, предположим, я диплом получу или защищу даже диссертацию, тогда как — лучше, по-твоему, стану?

— Что значит: лучше — хуже, — сказал я. — Какая ты есть, такой, конечно, и будешь.

— Значит, и рассуждать не о чем.

Ничего худого вроде и не было сказано, а осадок неприятный остался. Я все хотел к разговору вернуться, высказать Клаве свою точку зрения: нельзя человеку в узком мирке своей семьи замыкаться, скучная это жизнь — плита да корыто, а не получилось. Повода сперва не было. Потом время ушло…

И теперь я о том думал, как бы нам по душам потолковать, как бы начать сближение, а не вышло ничего.

Меня окликнула Тина:

— Там тебя какой-то полковник, или Малянов, или Колянов, к телефону просит. Я не поняла точно. Что сказать — ты дома или тебя нет?

Оказалось, звонил Анов. И нет ничего удивительного, что Тина не разобрала его фамилии. Только Николашка мог так представиться: полковник Коля Анов…

Но дело не в этом, Анов разыскал меня, чтобы сообщить: умер Пахомов, наш фронтовой комэска.

— Как умер? — глупо спросил я, не успев толком осмыслить слов Анова.

— Обыкновенно. В больнице. Инфаркт…

Странно. Мои товарищи никогда еще не умирали просто так. Сгорали, разбивались, взрывались… Это было, и, увы, не так редко, но чтобы от сердца в больнице… Пахомов был первой жертвой.

Что-то случилось в мире. Это предстояло еще понять и осмыслить. А пока я мог только бестолково повторять про себя: Пахомов умер, умер Пахомов…

Мы похоронили майора запаса Пахомова на старом московском кладбище.

Кладбище считалось давно закрытым, и пришлось побегать, чтобы получить разрешение на захоронение праха Павла Филипповича в могилу его матери.

Нам пошли навстречу, "учитывая заслуги летчика-истребителя, участника Великой Отечественной войны, кавалера одиннадцати боевых орденов…" и прочая и прочая.

Вечером, после похорон, мне вспомнился почему-то мой дядя, тот самый, что водил меня на парашютную вышку в Парк культуры имени Горького, что подарил велосипед, что постоянно и яростно враждовал со своим родным братом — моим отцом.

Дядя был крупным, грузным, рано поседевшим человеком. Он работал механиком на каком-то военном предприятии: что именно делал на своей работе, я, понятно, не знал, но дома дядя мог все: запаять кастрюлю, врезать дверной замок, отремонтировать электрическую плитку, привести в порядок водопроводный кран, перетянуть старый матрац…

Дядя любил повторять:

— С родственниками хорошо лежать вместе на кладбище, — и усердно развивал эту идею.

— Что значит родственник? Не понимаю! Есть люди — друзья, знакомые, приятели, враги, товарищи… Так почему я должен обожать племянника моей двоюродной тети и целоваться с ним на семейном обеде? Нет, серьезно — почему?

Под влиянием этих рассуждений мальчишкой я старательно объяснял всем друзьям, что хорошо отношусь к дяде вовсе не за то, что он мой дядя, а за то, что он такой человек! Какой? Но этого я как раз и не мог растолковать…

Дядя всегда поддразнивал отца, и, признаться, мне это доставляло колоссальное удовольствие: существовал все-таки на свете человек, который мог сказать отцу все, что ему заблагорассудится, не опасаясь быть выпоротым, наказанным, замученным душеспасительными назиданиями. Пусть это не я, но все-таки такая сила есть…

Однажды в день рождения отца, когда мать сбилась с ног, колдуя над пирогами, когда в дом натащили целую гору странных вещей — канцелярскую лампу с зеленым абажуром, медный не то стакан, не то вазу с аккуратными дырочками в крышке (оказалось, это папиросница!), полотенце, вышитое петухами, дико раскрашенную раковину-пепельницу на бисерной подставке и еще бог знает сколько хлама, именуемого подарками, — последним из гостей явился дядя и приволок совершенно умопомрачительный токарный станок. Не станочек, а мечту любого часовых дел мастера!

Отец растрогался, полез целоваться с братом и все время прищелкивал пальцами от удовольствия.

Но дядя был бы не дядей, если б все просто так и кончилось. Дав отцу налюбоваться машиной, он вытащил из-за пазухи здоровенную книгу и сказал:

— А это я с трудом раздобыл на барахолке. Смотри и чувствуй — бухгалтерская книга товарищества "Мюллер и компания"! Бумага — глянец. И всего шестнадцать страниц исписаны, остальные — целина. Держи!

— Спасибо, — сказал отец, с недоумением принимая мюллеровский гроссбух из дядиных рук, — только для чего мне это?

— Как для чего! Будешь вести бухгалтерию: дебет-кредит, сальдо-бульдо! Ты же всю жизнь мечтал иметь свое дело. Так имей на здоровье! Производственная база есть, канцелярию откроешь…

Отец ужасно обиделся и долго потом не подходил к токарному станочку.

Почему отец и дядя всю жизнь враждовали между собой, мне было не совсем понятно. Скорее всего их взаимная неприязнь основывалась на том, что отец жил "по правилам", а дядя — нет. Или, может быть, отец жил по одним, а дядя совсем по другим правилам.

Правила нашей семьи, неписаные и вместе с тем неколебимые, как старинные монастырские стены, нельзя было не только нарушить, но даже взять под сомнение. Теперь мне уже не узнать, как складывался этот свод законов, откуда вел свое начало, могу только вспоминать, что было записано на его невидимых страницах.

Котлету и гарнир полагалось есть строго синхронно. Уплетать сначала картошку, а котлету оставлять на "закуску" — грех и крупнейшее нарушение этикета…

Жевать мясо без хлеба — об этом нельзя было даже помыслить. Случись такое в нашем доме, отец посчитал бы, что совершено тяжкое уголовное преступление…

Если кусок хлеба был большой, а кусок колбасы маленький (чаще всего так и оказывалось), колбасу следовало класть на дальний конец куска хлеба и медленно, не проявляя признаков нетерпения, приближаться к цели…

Мыло предписывалось экономить. Все обмылки складывались в старую банку из-под зубного порошка. На некогда густо-синей крышке можно было еще разглядеть изображение белозубого улыбающегося негра в кроваво-красной феске. Когда обмылков набиралось достаточно, из них варилось "негритянское мыло".

Закладывать книги разрешалось только полосками бумаги и ни в коем случае карандашом, линейкой или каким либо более объемным предметом…

Правил было бесконечно много. Не рискну назвать их бессмысленными, скорее они были чересчур уж рациональными и больше всего раздражали меня мелочнонудным однообразием.

Может быть, поэтому редкие отлучки из дому к дяде запомнились как яркие праздники. Хотя, если смотреть на эти посещения взрослыми глазами, ничего решительно праздничного в наших встречах усмотреть невозможно.

Мы кололи дрова в сарае. Дядя тяжелым колуном на длинной ручке, я — обыкновенным топориком. И никто не объяснял, как правильно держать в руках топорище, какие существуют законы техники безопасности при разделке крупных поленьев на более мелкие и совсем тоненькие. Кстати, сколько лет прошло, а я до сих пор ощущаю восхитительный сарайный запах — мудреный букет соснового, чуть кислого осинового и теплого, нежного березового духа…

Мы пили молоко из бутылок, и если мне случалось облиться, дядя только посмеивался:

— Иди умойся, красавчик, — и никогда не упоминал о заляпанной рубахе, которая, "между прочим, на дереве не растет и сама собой не стирается…".

Иногда дядя водил меня в зоологический сад или в цирк. Он был большим любителем всякого зверья. И ни разу не сказал у обезьяньей клетки: "Полюбуйся, на кого ты похож!" или "Вот в кого ты превратишься, если не будешь учиться и вести себя как следует". И мы лузгали семечки, сидя где-нибудь в тихом уголке парка, и пили газированную воду из сатуратора, которую по правилам нашего дома пить было строжайше запрещено (некипяченая, стаканы плохо мыты и так далее).

Словом, если считать отцовский дом миром, то у дяди я жил в антимире.

И только один раз отец и дядя проявили удивительное и совершенно неожиданное единодушие. Случилось это в год, когда, окончив восьмой класс, я объявил родителям, что продолжать образование не намерен и немедленно поступаю на завод в ученики слесаря.

Вот тут и отец и дядя принялись меня ругать долго и дружно… Правда, доводы у них были разные.

Отец говорил:

— Как мне людям в глаза смотреть — единственному сыну не сумел дать образования? На меня же пальцем будут показывать. Это с одной стороны, а с другой — что ты знаешь про слесарную работу, что понимаешь? И вообще, о чем ты думаешь? Хочешь всю жизнь в грязи возиться? И чего может быть интересного пилить, шабрить, заворачивать гайки? Или доктором хуже? Халат белый, руки чистые, со всех сторон уважение. И не болтай ничего о рабочем классе, класс тут совершенно ни при чем. Все твои выдумки от лени. Дурью мучаешься, дурью!..

Дядя говорил:

— Подумай, когда я родился, электричества не было, автомобиля не было, самолета не было, радио тоже не было. Паровоз смотреть народ толпой ходил! Чудо! Техника растет, время движется. Что теперь твои восемь классов? Азбука. Через каких-нибудь пять, семь, в крайнем случае десять лет с восемью классами в дворники не возьмут. Не дело придумал. И все рано учиться тебе придется! Только потом, к старости, оно ой как непросто будет. Подумай, для чего лишние трудности создавать? Пользуйся возможностью. У нас с твоим отцом такой возможности не было, а у тебя есть.