Золотая чаша

– Как я могу не замечать, прежде всего остального, что они оба беззаветно любят моего мальчика? – Шарлотта, как будто слегка растерявшись, не нашлась с ответом, и это не ускользнуло от князя. – И с твоими было бы то же самое.

– Ах, если бы у меня были… Я верила и надеялась, что это случится, – сказала Шарлотта. – Так было бы лучше. Может быть, тогда все было бы по-другому. Он тоже так думал, бедненький, – думал, что это может быть. Я уверена, он хотел этого и надеялся. Но тут нет моей вины, – прибавила она, – просто так уж получилось. – Она проговорила все это медленно и раздельно, печально и очень серьезно, понимая, что ее друг вправе ждать от нее откровенности. С минуту помолчала и все-таки закончила, словно желая, чтобы все стало ясно раз и навсегда: – А теперь я совсем уверена. Этого никогда не будет.

Князь отозвался не сразу:

– Никогда?

– Никогда.

Они говорили не то чтобы торжественно, но со своего рода уважением к теме, не терпящей расплывчатости.

– Вероятно, так было бы лучше, – добавила Шарлотта. – Но в жизни все складывается по-разному… И оттого, – вывела она заключение, – нам особенно одиноко.

Князь слегка удивился:

– Тебе особенно одиноко.

– О, – снова возразила она, – не надо сваливать все на меня! Я уверена, Мегги стала бы заниматься его ребенком так же безоглядно, как он занимается твоим. Да будь у меня хоть десять детей, они и то не смогли бы удержать наших с тобою sposi вдали друг от друга!

Шарлотта улыбнулась, как будто ее саму насмешил столь смелый образ, но для князя все это, видимо, все-таки было важно, и она снова заговорила серьезно:

– Это очень странно, если хочешь, но мы с тобой невероятно одиноки.

Он продолжал рассеянно ходить по комнате, но временами снова останавливался перед ней с какой-то смущенной непринужденностью, держа руки в карманах. Так он стоял и при ее последних словах, которые заставили его запрокинуть голову и уставиться в потолок, словно обдумывая что-то.

– А как ты скажешь, чем ты занимался весь день? – спросила тем временем Шарлотта. Тут он снова перевел на нее взгляд и все свое внимание, а она пояснила свой вопрос: – Я хочу сказать, когда она вернется. Вернется же она когда-нибудь? По-моему, нужно, чтобы мы говорили одно и то же.

Он снова задумался.

– Но не могу же я притвориться, будто со мной было то, чего не было.

– О, чего именно не было? Нету сейчас?

Ее вопрос прозвучал, пока они стояли лицом к лицу, и прежде чем ответить, князь пристально посмотрел ей в глаза.

– В таком случае нужно, по крайней мере, делать одно и то же, иначе выйдет слишком уж глупо. Похоже, придется нам вступить в сговор.

– Да уж, похоже на то! – Ее брови, плечи взлетели вверх, словно его слова сняли камень с ее души. – О большем я и не прошу. Придется нам вступить в сговор. Видит бог, они-то поступают именно так!

Итак, он наконец понял, и, казалось бы, его согласие решило дело. Но все-таки это, видимо, было для него чересчур, и князь вдруг спустился с небес на землю, совершенно неожиданно для Шарлотты.

– Беда в том, что я их совсем не понимаю и никогда не пойму. Я и раньше не понимал, но думал, что научусь. Я очень надеялся, и поначалу казалось, Фанни Ассингем сможет мне помочь.

– О, Фанни Ассингем! – сказала Шарлотта Вервер.

Ее тон удивил князя.

– Ради нас она готова на все!

На это Шарлотта вначале ничего не сказала, как будто потому, что слишком много чувствовала. Потом снисходительно покачала головой:

– Ей нас не понять.

Князь на минуту задумался, словно искал выход из положения.

– В таком случае она готова на все ради них.

– И мы тоже, но от этого не легче. Она уже сломалась. Мы выше ее понимания. На самом деле, мой дорогой, – прибавила Шарлотта, – Фанни Ассингем вообще не имеет значения.

Князь снова колебался:

– Разве только, чтобы позаботиться о них…

– Ах, – немедленно отозвалась Шарлотта, – разве это не наше дело? Только наше и ничье другое? – В ней словно вдруг вспыхнула гордость за эту привилегию и в то же время долг. – По-моему, нам не нужна ничья помощь.

В ее словах слышалось благородство, которое ничуть не становилось хуже из-за того, что проявлялось таким необычным образом; искренность Шарлотты проглядывала сквозь причудливые формы, какие волей-неволей принимали все их старания оберегать отца и дочь. На князя это подействовало так, будто в нем самом лопнула какая-то непрочная пружина. Он и сам все время думал об этих вещах; привилегия, долг, открывающиеся возможности – из всего этого образовалась интонация, посредством которой князь намеревался доказать Шарлотте, что и он сознает свою ответственность в сложившейся своеобразной ситуации. Чтобы не выйти совсем уж круглым дураком, требовалось измыслить наконец какую-то идею, которая могла бы послужить ему руководством к действию. Именно такую идею предложила Шарлотта. Она опередила его, но поскольку ее вариант в своем неописуемом совершенстве не оставлял желать ничего лучшего, князь был на нее не в обиде. Он смотрел на Шарлотту, и лицо его медленно озарилось взволнованным пониманием; и в блеске этой, можно сказать, просветленности князь преподнес свой ответ, как не менее драгоценный дар:

– Они необыкновенно счастливы.

О, Шарлотта была с этим полностью согласна:

– Как в раю!

– Это самое главное, – прибавил князь. – Так что не имеет значения, если мы чего-то не понимаем. Кроме того, ты-то понимаешь достаточно.

– Может быть, я понимаю своего мужа, – подтвердила она после короткого молчания. – Твою жену – нет.

– У вас хотя бы общая нация, более или менее. Общие традиции, воспитание, вы из одного теста в смысле морали. Это сближает тебя с ними. А я, как ни старался найти у себя что-то общее с ними, находил все меньше и меньше. В конце концов начало казаться, что общего так мало, что и говорить не о чем. Ничего не могу с этим поделать: я слишком отличаюсь от них.

– Зато, – Шарлотта наконец произнесла самое важное, – не слишком отличаешься от меня.

– Не знаю… Ведь мы не муж и жена. В браке многое становится заметно. Возможно, если бы мы поженились, – сказал князь, – ты бы обнаружила, что нас разделяет пропасть.

– Ах, если все зависит от этого, – улыбнулась она, – то я в полной безопасности… Да и ты тоже. И притом мы уже не раз имели возможность убедиться, и даже говорили об этом друг другу: они очень, очень простые. Этому трудно поверить, – прибавила она, – но, когда уж поверишь, становится легче действовать. Я, по крайней мере, кажется, наконец осознала это. Я не боюсь.

Князь не совсем ее понял:

– Чего не боишься?

– Ну, вообще, совершить какую-нибудь ужасную ошибку. Особенно связанную с тем, что они так не похожи на нас. Они такие милые!

– О, еще бы!

– Ну так вот. Я же говорю: я не могу влезть в кожу Мегги. Она мне не по размеру; я в ней не смогла бы дышать. Но я готова на все, лишь бы защитить ее от всяческих синяков. Она тоже милая, – продолжала Шарлотта, – но мой муж, вот уж, истинно, святая простота!

Несколько минут князь размышлял о святой простоте мистера Вервера.

– Не скажу, что я могу выбрать между ними. Ночью все кошки серы. Я вижу только, что по очень многим причинам мы должны относиться к ним определенным образом. И, надо отдать нам справедливость, так мы к ним и относимся. Мы осознанно заботимся о них…

– Буквально каждую минуту, – сказала Шарлотта, никогда не отступавшая перед фактами. – И для этого мы должны доверять друг другу!..

– О да, как доверяют святым в небесах. К счастью, – поспешно прибавил князь, – нам можно доверять. – И на этих словах руки их нашли друг друга, словно скрепляя договор взаимного доверия. – Все это просто замечательно!

Шарлотта торжественно и крепко пожала его руку.

– Это прекрасно!

Целую минуту они стояли рядом, в таком прочном единении и таком тесном противостоянии, как никогда еще не бывало в их легкомысленном прошлом. Сперва они молчали, только смотрели друг другу в лицо, только сжимали друг другу руку, только встречались друг с другом взглядами.

– Это – святое, – сказал он наконец.

– Это – святое, – выдохнула она.

Они принесли свой обет, отдавая и принимая, и сила этой клятвы еще больше сблизила их. И вдруг, как узкая горная речка срывается в море, все рванулось, обрушилось, подалось, рассыпалось и перемешалось. Губы искали губы, требуя и отвечая, отвечая и требуя; в бешеном порыве, разрешившемся через мгновение самым долгим и бездонным из молчаний, они скрепили свою клятву печатью страсти.