Золотая чаша

– И что же это за ответ?

– Ответ как раз и есть ее необыкновенная совестливость во всем, что касается отца, ее страстная, безоглядная преданность. Так уж это у нее выражается, – объяснила миссис Ассингем, – и я готова согласиться, что это «чудно», чуднее некуда. Но все и началось по-чудному. Ведь он, золотко наше, женился, лишь бы у дочери стало легче на душе, а получилось совсем наоборот, просто как назло!

Заново переживая это роковое стечение обстоятельств, Фанни могла лишь пожать в отчаянии плечами.

– Понимаю, – раздумчиво посочувствовал полковник. – Начало и впрямь чудное.

Фанни всплеснула руками, словно после его слов происходящее стало совсем невыносимым.

– Да, так оно и есть! И все из-за меня! – воскликнула она. – Не знаю, что на меня нашло, но я все это спланировала, я всячески уговаривала его! – Но Фанни тут же взяла себя в руки. – Вернее сказать, я знаю, что на меня нашло. Разве не осаждали его со всех сторон алчные женщины, и разве не просил он о помощи так трогательно, не показывал всеми средствами, что ему необходима защита? У Мегги была теперь своя жизнь, – продолжала миссис Ассингем со вновь обретенной ясностью, – она уже не могла всю себя посвящать ему, как раньше, оберегать его, отгонять от него надоедливых дам. Видя все это, разве можно было не пожалеть его? – От умиленных воспоминаний Фанни в сотый раз отвлекли тревожные раздумья о дне сегодняшнем. – Глупо, наверное, было соваться не в свое дело. Так всегда бывает, когда думаешь, будто со стороны чужая жизнь виднее. Но все-таки у меня есть одно оправдание – они-то явно совсем ничего не понимали в своей жизни. Просто больно было видеть, какой материал пропадает совершенно без всякого толку. Они не умели жить. Разве можно было спокойно смотреть на это, если они тебе небезразличны? За это я теперь и расплачиваюсь. – И бедная женщина, видимо чувствуя, как никогда, духовную близость с мужем, обрушила на него все муки своей измученной души: – Мне всегда рано или поздно приходится расплачиваться за свое неравнодушие, за свой проклятый, никому не нужный интерес к людям. И помимо всего прочего мне, конечно, понадобилось заинтересоваться еще и Шарлоттой – Шарлоттой, которая обреталась где-то на окраинах нашей жизни, если не считать тех моментов, когда она мимолетно являлась к нам, такая прекрасная, чуточку загадочная, и которая тоже пропадала зря, как и Мегги, и мистер Вервер. И вот бессонными ночами мне все чаще стало приходить в голову, что Шарлотта – как раз тот человек, кто мог бы успешно отражать атаки алчных женщин, сама не будучи одной из них в том же вульгарном смысле слова, и что такое занятие могло бы составить для нее прекрасное будущее. Было, конечно, одно соображение, которое могло бы меня удержать; ты знаешь, что я имею в виду, по глазам вижу! – простонала Фанни Ассингем. – Одно могу сказать: это меня не остановило. Я просто влюбилась в свой чудесный, такой симметричный план и была уверена, что Мегги примет Шарлотту, и притом я просто не могла себе представить, чтобы она согласилась принять другую женщину, женщину другого рода.

– Понимаю, понимаю. – Фанни сделала паузу. По ходу своей речи она воспламенялась все больше под действием воспоминаний. Полковник внимательно слушал и, видимо, не прочь был внести успокаивающую ноту. – Все это вполне можно понять, душа моя.

Но его слова не развеяли ее мрачного настроения.

– Естественно, я вижу, любовь моя, что ты все понимаешь; опять-таки, это видно по глазам. Ты понимаешь, что я поняла, что Мегги примет ее во всей беззащитности своего неведения. Да, любимый, – Фанни снова овладела суровая прямота, – тебе осталось только заявить, что сознание этого и стало причиной всех моих действий. Разве я смогу тебе возразить? Я и не возражаю, как видишь! – вскричала она, неукротимо встряхнув головой. – Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь! И все-таки, – немедленно прибавила она, – есть одна мелочь, которая меня спасает. – Она не заставила его долго дожидаться разъяснений. – Они вполне могли, и даже наверняка, сделать кое-что похуже.

Полковник напряженно думал.

– Хуже, чем чтобы Шарлотта?..

– Ах, не говори мне, – вскрикнула Фанни, – что хуже ничего быть не может. Могло быть очень и очень многое. Шарлотта по-своему тоже необыкновенная.

– Необыкновенная! – подхватил полковник почти в один голос с нею.

– Она блюдет условности, – сказала Фанни Ассингем.

– По отношению к князю?

– Ради князя! И по отношению к другим, – продолжала Фанни. – По отношению к мистеру Верверу – просто замечательно! Но прежде всего – по отношению к Мегги. А ведь условности, – она была готова даже им отдать должное, – это две трети этики. Допустим, он женился бы на женщине, которая плевать хотела на условности.

Полковник так и вздрогнул:

– Душа моя, я этого ни в коем случае не допускаю!

– Допустим, – не отступалась Фанни, – он бы женился на женщине, которую князь любил бы по-настоящему.

– Стало быть, Шарлотту он не любит?..

Это был совершенно новый взгляд на вещи, и полковник, по-видимому, хотел на всякий случай удостовериться, что подобный поворот стоит затраченных на него умственных усилий. Жена дала ему время как следует проникнуться, после чего просто ответила:

– Нет!

– Тогда чем они там вообще занимаются?

Но Фанни только молча смотрела на него. Постояв немного перед ней, засунув руки в карманы, полковник рискнул задать еще один вопрос:

– Эти «условности», о которых ты говоришь, которые две трети этики… По-твоему, они помешают ей явиться вместе с ним домой под утро?

– Да. Безусловно. Их собственные условности.

– Собственные?..

– Собственные правила поведения Мегги и мистера Вервера, которые они невольно передают и Шарлотте с князем. Те самые правила, – пояснила она свою мысль, – которые по какому-то капризу судьбы, как я уже говорила, оказались самыми правильными.

Полковник задумался… Но в результате только опечалился еще больше.

– Вот как раз этого твоего «каприза судьбы» я никак не могу понять, душа моя. Существующее положение дел не выросло за одну ночь, как грибы на поляне. По крайней мере, то что с ними теперь будет – результат их собственных поступков. Что они, беспомощные жертвы рока, что ли?

Фанни наконец набралась мужества признать это.

– Да, так и есть! Быть такими беспросветно невинными – это и значит быть жертвами рока.

– А князь и Шарлотта – они тоже беспросветно невинные?

Понадобилась целая минута, но все-таки Фанни снова оказалась на высоте.

– Да. То есть они такими были, по-своему, не меньше, чем те двое. У всех у них были прекрасные намерения. У князя с Шарлоттой намерения были прекрасные, в это я верю всей душой. Были, и за это я пойду на костер! В противном случае, – прибавила Фанни, – я была бы настоящей мерзавкой. А я не мерзавка. Я всего лишь отъявленная ослица.

– Ну, если так, кто же тогда выходят они? – поинтересовался полковник.

– Они просто чересчур заботились друг о друге. Называй как хочешь; во всяком случае, их ошибка именно в этом.

И это показывает, какое несчастье – быть слишком уж замечательными, – торжественно провозгласила миссис Ассингем.

Это тоже следовало обмозговать, но полковник постарался не ударить в грязь лицом.

– Да, но это смотря к кому… По отношению к кому князь с Шарлоттой были такими замечательными?

– Прежде всего, само собой, по отношению друг к другу. Ну, и оба вместе – по отношению к Мегги.

– К Мегги? – озадаченно переспросил полковник.

– К Мегги. – Фанни все уже было кристально ясно. – Потому что они с самого начала так наивно – да, так наивно! – приняли наивную идею Мегги сохранить за отцом прежнее место в ее жизни.

– Ну, так если по-человечески и если этот самый отец не пьет горькую, если вы с ним не ссорились и средства позволяют, почему бы и не оставить престарелому родителю место в своей жизни?

– Разумеется, если только нет особых причин, препятствующих этому. В том-то и мораль всей этой истории, что такой причиной не обязательно должно быть его пьянство. И прежде всего, мистер Вервер не престарелый.

Полковник ненадолго прервал артобстрел, но очень скоро последовал новый залп.

– Тогда почему он – золотко наше! – ведет себя, как дряхлый старик?

Это озадачило на мгновение его супругу.

– Откуда ты знаешь, как он себя ведет?

– Любовь моя, мы же видим, как себя ведет Шарлотта!

Снова миссис Ассингем запнулась и снова оказалась на высоте.

– Ах, но ведь я о том только и толкую, как он очарователен по отношению к ней!

– А не зависит ли это отчасти от того, что сама Шарлотта считает очаровательным?

Фанни восприняла вопрос как легкомысленный и отмела его прочь надменным движением головы.

– На самом деле мистер Вервер молод; из них двоих Шарлотта куда старше. И к тому же все это никак не влияет на то, о чем я говорила!

– Ты говорила, – признал полковник, – что они все очень наивные.

– Так оно и было. Вначале все они были наивными, просто необыкновенно. Потому и не увидели, что, полагая, будто могут остаться такими же близкими, как прежде, на самом деле все больше отдалялись друг от друга. Потому что, повторяю, – продолжала Фанни, – я верю, Шарлотта с князем совершенно искренне решили поначалу, что их спасет уважение к мистеру Верверу – а они его уважают всерьез, да оно и неудивительно.

– Понимаю. – Полковник слегка наклонил голову. – И его спасет.

– Это, по сути, одно и то же!

– Тогда – спасет Мегги.

– А вот это уже немножечко другое, – сказала миссис Ассингем. – Потому что Мегги сделала больше всех.

– Что ты называешь «больше всех»? – переспросил полковник.

– С нее все началось, она создала этот порочный круг. От этого и пошли все их беды, хотя ты можешь сколько угодно делать круглые глаза, когда я применяю к Мегги слово «порочный». Вся эта бездна разверзлась из-за их всепоглощающей заботы друг о друге, и они безнадежно запутались только оттого, что все они такие немыслимо хорошие.

– О да, по-своему! – усмехнулся полковник.

– И прежде всего – по образу и подобию Мегги. – Фанни уже были нипочем любые насмешки мужа. – Во-первых, Мегги понадобилось непременно искупить свою вину перед отцом, состоящую в том, что она позволила себе до такой степени погрузиться в собственное замужество – так она считала, бедняжка. Затем ей потребовалось искупить вину перед мужем за то, что она столько времени тратит на заботу о мистере Вервере, которое могла бы проводить с ним. Для возмещения этой потери она позволила князю искать утешения, ободрения – называй как хочешь – у Шарлотты, которая скрашивала его жизненный путь, в то время как сама Мегги пеклась о благополучии своего отца. Но это, в свою очередь, означало, – продолжала свои объяснения миссис Ассингем, – что она все чаще лишала мистера Вервера общества своей молодой мачехи, а это тоже необходимо было возместить. В итоге, нетрудно видеть, она взвалила на себя еще дополнительные обязательства по отношению к отцу, а все из-за ее злосчастного, хотя и совершенно героического чувства справедливости. Вначале она хотела доказать отцу, что замужество ни в коем случае не послужит ей предлогом, чтобы забросить его, какие бы соблазны блаженства с князем ее ни искушали. Желание остаться все той же страстно преданной дочерью заставило ее отчасти забросить князя, и теперь уже потребовалось доказать ему, что она это сознает и понимает. Я глубоко убеждена, – заметила в виде небольшого отступления Фанни с несвойственной ей категоричностью, – что человек, как правило, не способен одновременно испытывать больше одной страсти – я имею в виду нежную страсть. Но это не относится к древним, первобытным инстинктам, к так называемому «голосу крови» – как, например, любовь к родителям или к брату. Такая любовь может быть очень сильной и в то же время не исключать другого сильного чувства, и ты со мной согласишься, душа моя, если вспомнишь, как долго я продолжала, tout battement[43], обожать свою матушку, которую ты совсем не обожал, еще долгие годы после того, как я начала обожать тебя. Так вот, – Фанни вернулась к своим объяснениям, – Мегги сейчас находится в том же положении, что и я тогда, плюс еще различные осложнения, от которых я, слава богу, была избавлена, да плюс еще то главное осложнение, что она, в отличие от меня, вовсе и не замечает никаких осложнений. Во всяком случае, не успела Мегги опомниться, как своей совестливостью, своей хитроумной прозорливостью, – а на самом деле блаженной слепотой, – своим пламенным чувством справедливости, о котором я уже говорила, свела тех двоих вместе вернее, чем любыми, самыми чудовищными и неблаговидными поступками. И вот теперь она знает: что-то произошло – но до сих пор не догадывалась, что именно. Она, бедненькая, только продолжала громоздить одну на другую все те же искупительные меры, которые с самого начала себе придумала и возвела в принцип, хотя на самом деле эти принципы давным-давно следовало пересмотреть. А для нее только одно изменилось – стало еще важнее не допустить, как бы отец, не дай бог, не задумался: а так ли хороша эта их совместная жизнь? Теперь ей, как никогда, необходимо, чтобы ему не закралась в голову мысль о том, что в сложившейся ситуации есть нечто не совсем приятное, нечто не совсем обычное с точки зрения общепринятой морали. Ей приходится изо дня в день прилагать огромные усилия, чтобы для него все выглядело нормальным и естественным, так что она уже стала – Господи, прости за такое сравнение! – совсем как та бабка, что на старости лет увлеклась живописью и с годами кладет краски все гуще, все более толстым слоем. – Фанни застыла в восхищении от созданного ею самой образа. – Мне нравится представлять себе, как Мегги учится быть дерзкой и безрассудной, лишь бы как-то сгладить ситуацию. Она бы могла стать такой ради этой священной цели. Я верю, она сможет, и уж если возьмется, то сделается сущим дьяволом. Ведь как только милый мистер Вервер увидит, что все это одни румяна!.. – Она умолкла, захваченная пророческим видением.