Золотая чаша

Поначалу Мегги воспринимала эту странность безо всякой связи с реальностью, как бесцельный полет воображения.

Несомненно, именно поэтому она сумела заставить себя ждать неделю за неделей, довольно убедительно – а вернее, чересчур убедительно – симулируя безмятежное спокойствие духа. За двусмысленным предложением князя не последовало немедленного продолжения, а значит, необходимо было быть терпеливой. И все же много дней спустя Мегги пришлось признать, что хлеб, брошенный ее мужем на воду, приплыл обратно к ним, а значит, можно с полным правом вернуться к прежним страхам. А это, в свою очередь, означало новые болезненные воспоминания о его маленькой хитрости. Хитрить с нею – что же за этим кроется, что только за этим не кроется, ведь она ни разу за все время их знакомства не давала ему ни малейшего повода щадить ее, сомневаться в ней, опасаться ее, вообще каким бы то ни было образом принимать ее в расчет? Хитрость крылась в его простых словах о том, чтобы воспользоваться помощью Шарлотты, словно ее помощь относилась в равной степени к ним обоим, и в этой простоте заключалось его торжество.

Не могла же Мегги – и он это знал – сказать правду: «О, ты „используешь“ ее, и я ее использую, если угодно; да, но мы используем ее совершенно по-разному, по отдельности и совсем не в одном и том же смысле. Вместе мы никого не можем использовать, кроме только самих себя, ты разве не понимаешь? Я хочу сказать, во всем, где наши интересы совпадают, я прекрасно могу сделать все, что требуется тебе, а ты можешь прекрасно сделать все, что требуется мне. Каждому из нас никто не нужен, кроме второго. Зачем же приплетать сюда Шарлотту, как будто так и надо?»

Мегги не могла открыто бросить ему вызов, потому что – от этой мысли ее словно парализовало – тем самым она задала бы тон. Его слух мгновенно уловил бы ревность, и отзвуки мало-помалу достигли бы отца пронзительным криком, разрывающим в клочья тишину его мирного сна. Вот уже много дней Мегги было сложно улучить хоть двадцать минут наедине с отцом – почти настолько же сложно, насколько раньше было легко. Собственно говоря, раньше – удивительно, это время уже казалось далеким прошлым! – они постоянно подолгу оставались вдвоем, и в этом постоянстве, в предсказуемости повседневной жизни была своя особенная, домашняя красота. А теперь с ними рядом почти всегда оказывалась Шарлотта, которую Америго все время привозил на Портленд-Плейс, и сам Америго почти всегда оказывался на Итон-сквер, куда его все время привозила Шарлотта. Случайные обрывочные встречи с глазу на глаз давали мало возможностей поговорить по душам, поскольку долгая привычка к неспешному общению не позволяла им обсуждать глубокие темы на скорую руку. Если и удавалось иной раз поболтать четверть часика, они не заводили разговор об основополагающих вещах; они молча прогуливались по пустым пространствам огромного притихшего дома; они замечательно умели молчать вдвоем – это было приятнее, чем объясняться впопыхах. Право же, в последнее время им, кажется, даже лучше удавалось общаться без слов. Может быть, обращаясь к двум другим собеседникам, они на самом деле говорили «друг для друга», но, во всяком случае, ничем иным не показывали, что их отношения вступили в новую фазу. Вот некоторые из причин, почему Мегги начала подозревать, что основополагающие вещи, как я их назвал, постепенно поднимаются из глубин на поверхность. Подозрения появились у нее однажды утром в конце мая, когда мистер Вервер неожиданно прибыл на Портленд-Плейс в одиночестве. Разумеется, у него был повод: за два дня до того у Принчипино были замечены симптомы простуды, к счастью не подтвердившиеся, и посему малыш был вынужден провести эти два дня, не выходя из дома. Это давало более чем достаточные основания приехать справиться о его здоровье, но Мегги тут же поймала себя на мысли, что не было ровным счетом никаких оснований приезжать без жены – при нынешнем их распорядке ее отсутствие было весьма необычно. Муж Мегги совершенно случайно отсутствовал тоже. Своеобразие момента станет окончательно ясно, когда я скажу, что, вспоминая сейчас, как князь заглянул к ней предупредить, что уходит, княгинюшка задавала себе довольно затейливый вопрос: а не встречаются ли где-нибудь в эту минуту их супруги, – и при этом, как ни странно, даже надеялась, что они займутся друг другом и на время оставят ее с отцом в покое. Удивительно, но Мегги было иногда необходимо думать, что они не придают особенного значения отказу от устоявшейся практики, которая всего лишь несколько недель назад казалась такой незыблемой. Впрочем, «отказ» – не вполне подходящее слово; до этого, слава богу, еще не дошло. Разве поведение самой Мегги не свидетельствовало об обратном? Когда она открыто признает, что боится оставаться наедине с отцом, боится того, что он может ей сказать – о, как она страшилась этой его неторопливой, мучительной обстоятельности! – вот тогда настанет время и Америго с Шарлоттой признаться, что они не хотят, чтобы кто-то думал, будто они встречаются.

Нынче утром Мегги удивительно ясно сознавала, что смертельно боится услышать от отца некий вопрос, и вместе с тем чувствует в себе силы всем своим обликом, когда этот вопрос прозвучит, решительно пресечь любые возможные мысли мистера Вервера по поводу значения этого вопроса. День был ясный и теплый, все вокруг дышало летом, и потому они сперва заговорили о «Фоунз», о том, как тянет за город. Мегги соглашалась с отцом, делая вид, будто поездка в «Фоунз» была бы одинаково заманчива для обеих пар, и чувствовала при этом, как ее губы, сложенные в фальшивую улыбку, прямо-таки сводит судорогой. Вот она, правда, и, признав ее, Мегги почувствовала даже некоторое облегчение: она уже фальшивит, обманывает отца, из чистой необходимости. Никогда в жизни она не врала отцу, а теперь врет очертя голову. В этой просторной, неярко освещенной комнате, где мистер Вервер, почему-то не пожелав присесть, расхаживал взад-вперед, ступая по следам Америго, Мегги ощущала, как необходимость обмана смыкается вокруг нее, будто в силу самой их нежности, самой искренности их прежних отношений, так простодушно вернувшихся вновь, в силу их привычной привязанности, уютной, точно чуть выцветший диван с ковровой обивкой, на котором они столько раз сиживали рядышком, довольные жизнью и друг другом. В эту минуту ей стало яснее ясного, что она обязана неукоснительно, ни на миг не ослабляя бдительности, выполнять свое отважное решение: доказать отцу, что с нею абсолютно ничего не случилось. Все, что Мегги могла сказать или сделать, виделось ей в свете этой задачи, сплетавшейся со множеством других, порой весьма отдаленных материй. Например, она была убеждена, что действует в интересах все той же цели, когда предложила отцу отправиться на прогулку в Риджентс-парк, раз уж выдалась свободная минутка и стоит такая прекрасная погода. Парк был совсем близко, рукой подать, вплотную примыкая к Портленд-Плейс, и Принчипино, восхитительно здоровенький, уже отправился туда в сопровождении почетного эскорта, и все эти обстоятельства Мегги включила в свой оборонительный план, методически продолжая разрабатывать тщательно составленный сценарий.

Оставив отца на минутку в гостиной, Мегги поднялась наверх набросить что-нибудь для выхода на улицу, и там вдруг остановилась в оцепенении, представляя себе, как он ждет ее внизу, один в пустом доме. Ей то и дело случалось замирать вот так, с гребешком воображения в руке, перед зеркалом – иначе говоря, перед мысленной картиной перемен, которые женитьба привнесла в жизнь ее отца. И главной из перемен казалась в такие минуты потеря прежней свободы, когда им обоим не приходилось думать ни о чем и ни о ком, кроме друг друга. Ее замужество не изменило этого; когда Мегги вышла замуж, им и в голову не приходило, что отныне нужно быть дипломатичными, считаться с присутствием другого человека, пусть даже это ее муж. Мегги застонала. Пустые, напрасные мысли! «Зачем он женился? О, зачем только он женился?» И снова она вспомнила, как чудесно было втроем, как Америго ничем не нарушал привычного образа их жизни, пока в нее не вошла Шарлотта. И снова Мегги увидела перед собою свой долг перед Америго в виде длинного столбца цифр или, лучше сказать, в виде карточного домика; ее отец своим неожиданным поступком разрушил хрупкую постройку, и оттого теперь итог никак не хочет сходиться. И едва она повторила: «Зачем? О, зачем?» – на нее нахлынуло, сбивая с ног, внезапное понимание причины. «Ради меня, он сделал это ради меня! – горестно воскликнула Мегги. – Он для того и пошел на это, чтобы свободы у нас стало больше, а на самом деле он думал только лишь о моей свободе, чудесный, любимый! Он хотел по доброте своей освободить меня, насколько возможно, от заботы о нем!» Хоть Мегги и спешила, она нашла время, как находила уже много раз, чтобы подивиться очередной вспышке ясновидения, и, как всегда в таких случаях, растерянно заморгала. Ей даже пришло в голову: не будет ли самым лучшим решением, если она сделает именно то, ради чего отец пошел на такие жертвы, а именно, и впрямь заставит себя поменьше «заботиться» о нем. Таким образом, вся тяжесть ситуации снова ложилась на ее плечи, а первопричина ее мучений была совершенно очевидна. Все оттого, что она не смогла перестать беспокоиться, не думать о том, что станет с отцом, не смогла отпустить его на волю и позволить ему жить собственной жизнью на свой страх и риск. Из этого беспокойства она сделала себе дурацкого маленького божка, идола, и теперь, втыкая несколько криво длинную шпильку в свою изящную шляпку, – она только что в нетерпении отпустила горничную, недавно поступившую на службу и, похоже, безнадежную неумеху, – теперь она пыталась измыслить хоть какую-нибудь возможность найти взаимопонимание с отцом, в результате которого он смог бы наконец вырваться на волю.

Найдешь тут возможность, как же! Такая мысль тоже успела пронестись в ее голове, пока Мегги окончательно приготовилась к прогулке. Эти хлопоты оттого и были ей так дороги, так трепетно милы, что напоминали прежние времена, когда все было проще, когда она бесчисленное количество раз вот так же готовилась к выходу из дому вместе с отцом. Собралась она быстро, несмотря на поток мыслей, от которых временами у нее перехватывало дыхание. Осталось еще время приостановиться на верхней площадке лестницы и спросить себя, не получается ли, с чисто практической точки зрения, что она должна попросту принести отца в жертву? Мегги не стала разбирать в подробностях, что означает в данном случае «принести в жертву», да в этом и не было надобности, настолько отчетливо она представила себе, в одном из своих тревожных озарений, как он дожидается ее внизу, расхаживая по гостиной, где всюду расставлены цветы и через открытые окна льется теплый, душистый ветерок, как медленно и рассеянно он двигается, такой стройный, моложавый и такой смирный с виду, похожий – если позволить себе несколько вольную метафору – скорее на ее ребенка, чем на родителя. Очень может быть – с него станется! – он и приехал-то затем, чтобы так прямо и сказать ей всеми словами: «Принеси меня в жертву, душечка моя! Пожертвуй мною, пожертвуй, очень тебя прошу!» Если сильно захотеть, можно добиться, чтобы он высказал все это вслух, нежным и заботливым голосом, похожим на жалобное блеяние белоснежного и чрезвычайно разумного агнца, обреченного на заклание. Усилием воли Мегги отогнала необыкновенно яркое видение и двинулась дальше, вниз по лестнице. Когда Мегги спустилась в гостиную и увидела отца, сердце у нее сжалось от мысли, что привидевшийся ей выход невозможен, невозможен именно потому, что отец все понимает и что намерения его настолько прозрачны. Она помнила об этом, улыбаясь ему все той же лицемерной улыбкой, помнила, натягивая перчатки, помнила, когда отвлеклась от перчаток, сперва – чтобы чуточку элегантнее повязать ему галстук, потом – чтобы по давней привычке потереться носом о его щеку, словно прося прощения за свое тайное безумие. Как только она окончательно убедится в его намерении, дело будет закрыто раз и навсегда, и лицемерие придется удвоить. Пожертвовать отцом можно было лишь при одном условии: если бы он не догадывался, ради чего им пожертвовали. Мегги поцеловала его, поправила ему галстук, о чем-то говорила, вышла с ним из дома, взяв его под руку (чтобы вести, не для того, чтобы он ее вел) примерно таким жестом, каким в детстве прижимала к себе свою любимую неразлучную куклу – и все это с одной-единственной целью: не дать ему хотя бы отдаленно догадаться, ради чего все это делается.