Золотая чаша

Только теперь, вспоминая все происшедшее, она по-настоящему поняла, насколько успешно сумел Америго ничем не скомпрометировать себя, расспрашивая ее в тот единственный раз, когда они вернулись к этому разговору – в сущности, он затем и спровоцировал ее на возобновление разговора, чтобы расспросить как следует. Он заставил ее еще раз рассказать о неожиданной встрече в собственном доме с маленьким антикваром из Блумсбери. Не приходится удивляться, что его интересовали подробности этой встречи. Он чуть ли не устроил жене настоящий допрос с пристрастием. Труднее всего было понять, что заставило этого чудака написать покаянное письмо даме, с которой он только что заключил выгодную сделку, а потом еще и явиться самому, дабы лично принести ей свои извинения. Мегги сознавала, как неубедительны ее объяснения, но посколько все именно так и было, она не могла предложить ничего другого. Оставшись наедине с собой после продажи золотой чаши, которую, как он знал, покупательница намеревалась подарить отцу на день его рождения, – Мегги призналась, что болтала с владельцем лавчонки вполне по-дружески, – торговец поддался укорам совести, а это большая редкость среди торговцев вообще и практически никогда не встречается у бережливых сынов Израилевых. Ему очень не понравился собственный поступок, и еще больше не понравилось, как доволен он был, радуясь успешно проведенной прибыльной операции. При мысли о том, что его очаровательная доверчивая посетительница преподнесет горячо любимому родителю подарок с изъяном, придающим ему смысл недоброго предзнаменования, он не устоял перед суеверными страхами и отважился на неслыханное чудачество – несомненно, еще более поразительное для его собственного коммерческого ума по той причине, что ничего подобного у него никогда в жизни не случалось с другими покупателями. Мегги вполне понимала всю странность происшествия и не пыталась ее скрыть. С другой стороны, она нисколько не сомневалась, что, не задень эта история Америго за живое, он, скорее всего, просто посмеялся бы над ней. У него вырвался какой-то необыкновенный звук, нечто среднее между смехом и стоном, когда Мегги сказала (а она не преминула это сделать): «Ах, само собой, он говорил, что пришел из „симпатии“ ко мне!» Впрочем, она так и не смогла решить, чем именно был вызван этот нечленораздельный комментарий – фамильярностью ли, которую Мегги допустила в разговоре с торговцем, или же фамильярностью, которую ей пришлось от него стерпеть. С той же откровенностью она сообщила князю, что антиквар, по-видимому, жаждал увидеться с нею еще раз и воспользовался для этого первым подвернувшимся предлогом, что ее это нисколько не шокирует и торговца она не осуждает, а, напротив, испытывает к нему искреннюю признательность. Он всерьез пытался вернуть ей часть денег, но она отказалась наотрез, и тогда он выразил надежду, что она хотя бы еще не успела осуществить свое прекрасное намерение относительно хрустальной чаши, о котором, к великому счастью, соизволила рассказать ему. Нельзя дарить такую вещь человеку, которого любишь, ведь не хочет же леди навлечь на него несчастье. Он все думал об этом, места себе не находил, а теперь вот поговорил с ней, и ему сразу стало легче. Ему стыдно, что он чуть было не позволил ей совершить по неведению роковую ошибку, и если прекрасная госпожа великодушно извинит его за такую смелость, она может делать с чашей все, что ей будет угодно, кроме только одного этого.

Вот тогда-то и случилось самое необыкновенное: торговец указал на два фотографических снимка, заметив, что этих людей он знает и, что удивительнее всего, имел случай познакомиться с ними несколько лет тому назад именно по поводу этой самой чаши. В тот раз даме пришла фантазия преподнести чашу джентльмену, но джентльмен догадался о трещине и ловко уклонился от подарка, заявив, что ни за что на свете не примет столь сомнительной вещи. Маленький антиквар признался, что тех людей ему нисколько не было бы жаль, но он не забыл их лиц и того разговора и, если хотите знать, его, может, больше всего расстроило то, что очаровательная леди по незнанию согласилась взять вещь, которая оказалась недостаточно хороша для других покупателей. Кроме того, его до глубины души поразило такое удивительное совпадение: выходит, они и с нею тоже давние друзья! Они с тех пор не появлялись в его магазине, и сейчас он впервые узнал о них нечто новое. Он весь раскраснелся от воспоминаний, от сознания своей ответственности, и твердил, что ее знакомство с ними наверняка имеет какую-то мистическую связь с посетившим его благим порывом. Мегги, стоя лицом к лицу с мужем, не скрывала, как сильно была потрясена таким неожиданным оборотом дела. В тот момент она приняла удар, изо всех сил постаравшись не выдать своих чувств, но не может утверждать наверное, что подумал о ее волнении поставщик этих необычайных сведений – нет, она даже и пытаться не станет.

Пусть его думает, что хочет. Во всяком случае, в первые три-четыре минуты это было ей решительно все равно, и она засыпала антиквара вопросами. Он отвечал вполне охотно, с восторгом рассказывал о том, какие «отношения» существовали, на его взгляд, между теми давними посетителями. Несмотря на все их предосторожности, у торговца осталось отчетливое впечатление, что эти люди были близки друг другу. Он наблюдал, делал выводы, и он ничего не забыл; наверняка это были очень знатные люди, но они, безусловно, не вызывали у него той «симпатии», что Signora Principessa[53]. Да, конечно, – Мегги не оставила ни малейшей неясности по этому вопросу, – он спросил у нее имя и адрес, чтобы знать, куда доставить чашу и счет. Но про тех двоих он мог только гадать, будучи уверен, что они никогда больше к нему не заглянут. Что до того, когда именно они его посетили, он может ответить с точностью, поскольку в тот день, всего несколько часов спустя, ему удалось провернуть чрезвычайно крупную сделку, о которой осталась запись в его бухгалтерских книгах. Словом, он более чем искупил свой не совсем честный поступок, оказав ей столь неожиданную услугу, чему, уходя, от души радовался. А радовался он потому, – ты только подумай, Америго! – что успел по-человечески заинтересоваться ее красотой, добротой, изящными манерами и чарующей простотой в обращении. Свой разговор с мужем Мегги бесконечно повторяла про себя, заново вспоминая рассказанную ею несложную историю и пытаясь понять, не допустила ли она какой-нибудь оплошности в минутном ослеплении страстной тоски и боли. Можно себе представить, какую головоломку она задала князю.

Тем временем Каслдины отбыли вместе со своими приятелями, а до приезда миссис Рэнс и барышень Латч оставалось еще дня три-четыре. Вот когда Мегги пришлось потрудиться, чтобы сохранить свою тайну! Именно теперь княгинюшка ощутила всю силу истины, которую несколько дней назад доверила милой Фанни Ассингем. Она заранее знала, еще когда дом был полон гостей, она предчувствовала: Шарлотта что-то замышляет и только ждет удобного случая, когда в доме останется поменьше народа. Это смутное ощущение и заставляло Мегги собирать вокруг себя как можно больше свидетелей. Временами она попросту пряталась от своей молодой мачехи, почти не скрывая своего нежелания встречаться с нею, и со страхом перебирала в уме доступные той способы воздействия – их могло быть не менее двух или трех. Тот факт, что Америго «не рассказал» Шарлотте о пассаже, случившемся между ними, позволял Мегги совершенно по-новому представить себе нынешнее состояние Шарлотты – представить с тревогой, с удивлением и, сколь это ни покажется странным, иногда даже с сочувствием. Княгинюшка пыталась разгадать, – ибо чувствовала, что это в ее силах, – с какой целью он оставил соучастницу своего проступка в полном неведении по вопросу, так близко ее касающемуся, и каковы были его планы по отношению к этому очевидно недоумевающему персонажу. Чего он добивался по отношению к самой Мегги, вообразить было нетрудно: самых разнообразных вещей, обусловленных чисто формальными причинами и идущих от души, вызванных жалостью или соображениями собственной безопасности. Прежде всего он, вероятно, стремился избежать любых изменений в общении между двумя дамами, которые мог бы подметить его тесть и пожелать выяснить причины. Учитывая, однако, как близки они были с Шарлоттой, он вполне мог найти другое средство избежать этой опасности; по правде говоря, гораздо благоразумнее, казалось бы, предупредить ее, предостеречь, объяснить, как рискованно вызывать сейчас какие-либо подозрения и как важно любой ценой сохранять видимость мирного сосуществования. А он вместо того, чтобы предостеречь, обманул Шарлотту, усыпил ее бдительность, так что наша юная леди, по природе своей всю жизнь больше всего на свете боявшаяся навредить другим, словно считая, что в этом и состоит главная ловушка судьбы, невольно начала задумываться с совсем неожиданной стороны о положении двоих уличенных преступников и о том, что по крайней мере одному из них, кому повезет меньше, неизбежно придется пострадать.

В те дни, стоило ей только подумать о возможных намерениях Америго, как вместе с этим тотчас являлась мысль: каковы бы ни были его планы, еще больше он оставляет на долю ее собственной изобретательности. На деле он помогал ей единственно тем, что являл в глазах восхищенных зрителей безупречную, может быть, даже чересчур изысканную учтивость по отношению к жене. Такого рода дипломатия, безусловно, заслуживала похвалы, однако носила исключительно пассивный характер. Держался он прекрасно, как Мегги и говорила милой Фанни Ассингем; если бы он, вдобавок ко всему прочему, еще и вел себя неправильно, ситуация стала бы непредсказуемой. Временами Мегги охватывал безмолвный восторг – во всем происходящем ей виделась немая клятва Америго принять любое ее решение, не задавая вопросов. В такие минуты дыхание у нее перехватывало от радостного трепета, и она чувствовала, что способна практически на все. Казалось, за какой-то невероятно краткий промежуток времени она, бывшая для него ничем, вдруг сделалась всем; казалось, каждый поворот его головы, каждая интонация его голоса могла быть истолкована в том смысле, что это – единственная линия поведения, которую может избрать для себя гордый человек, оказавшись в унизительном положении. Когда образ мужа представлялся Мегги в таком свете, ей невольно думалось, что все это слишком прекрасно, а цена, которую ей пришлось заплатить, слишком уж мала. Лишь бы знать наверняка, что ей не померещилась эта красота, сияющая сквозь унижение, и это унижение, затаившееся в глубине его горделивого облика, – за это Мегги была готова заплатить и больше, заплатить такими трудностями и тревогами, по сравнению с которыми все ее нынешние треволнения покажутся сущими пустяками, вроде головной боли или дождливой погоды.

Впрочем, восторги мгновенно заканчивались, как только ей приходило в голову, что в случае усугубления трудностей весьма серьезно встал бы вопрос о ее собственной платежеспособности. Право, сложностей и без того более чем хватало, они требовали постоянного внимания, то находчивости, то величия духа, и пока Мегги удавалось с ними справляться, Шарлотте оставалось лишь бесплодно гадать, без всякой надежды проникнуть в ее тайну. И вот любопытная вещь: благодаря этой уверенности Мегги все больше волновали разные мелкие подробности. Например, ее очень интересовало, как именно Америго, встречаясь урывками с Шарлоттой, отводит глаза несчастному загнанному созданию фальшивыми объяснениями, опровергает ее догадки и уклоняется – если он действительно уклоняется! – от ответа на прямые вопросы. Даже будучи глубоко убеждена в том, что Шарлотта только дожидается подходящего случая, чтобы обрушить все свои затруднения на голову жены своего любовника, Мегги все же была способна увидеть мысленным взором позолоченные прутья и поломанные крылья, увидеть пусть просторную, но все-таки клетку, подвешенную за кольцо, в которой, не зная покоя, мечется и бьется обессиленная мысль, нигде не находящая выхода. Эта клетка – неведение и обман, а Мегги, знакомая с неведением и обманом, – да еще как! – очень хорошо понимала, что значит жить в клетке. Клетку Шарлотты она с превеликой осторожностью обходила стороной; когда же им все-таки приходилось разговаривать, чувствовала, что находится снаружи клетки, на лоне природы, а лицо собеседницы чудилось ей лицом узника, выглядывающего из-за решетки. И вот из-за этой решетки, пускай позолоченной, но чрезвычайно прочной, хотя и возникшей так незаметно, Шарлотта сделала попытку нанести удар, и княгинюшка инстинктивно отшатнулась, словно дверцы клетки внезапно открылись изнутри.