Морское свечение

Набросок

КОГДА я слышу зачарованные звуки Грига «Пеер Гинт», более прославившиеся, чем драма Ибсена, послужившая для них исходной точкой, я слышу что то бо́льшее, чем только музыку, в душе моей – радость зрения. То же самое я испытываю, когда я слышу звук кастаньет, по существу то же самое, не по форме ощущений. И то же самое я с напряженностью испытываю, когда слышу бесконечную монотонную песню мужика на какой-нибудь Владимирской пустынной равнине, обрамленной болотами и лесом. Мне приходилось, конечно, слыхать много раз и другую музыку, в течение долгих лет быть признательным рабом Вагнера, часто возмущаться на него – еще до ознакомления с творчеством Ницше, пытаться полюбить Бетховена, которого я не люблю, влюбляться в Шумана, Шопена и Баха, с верностью неукоснительной любить шарманку, вслушиваться в волны колокольного звона, прислушиваться к изменениям желанного голоса, вслушиваться в говор лесов.

Проходя по сияющему осенним золотом лесу, дыша освобождением от Города, и радостно взволнованный многосложной симфонией красок и шелестов, я начал говорить о музыке, и мне пришли в голову вот эти слова и эти упоминания. Почему именно эти?

Мне кажется, я знаю почему.

Когда я слушаю музыку Грига, я не только радуюсь её свежей певучести, но я совершенно явственно чувствую зеленые склоны Скандинавских гор, только что омытые утренней свежестью, вижу норвежскую девушку с её морскими глазами и красными губами, чувствую немногословность норвежской души, когда подходит смерть, и вспоминаю, что норвежские гномы-тролли – мои давнишние знакомцы, сродни моим кощеям. И я дышу своим собственным личным чувством, а в то же время я в иной стране, которая ничего обо мне не знает и не знает, что вот я ею владею.

Когда я слышу, вспыхнувший как искра, звук кастаньет, я ликую, потому что мне снова ясно, что в рассудительной, рассудочной Европе есть хоть одна воистину страстная страна, где умеют любить, и целовать, и убивать, и смеяться, и плясать, и отчаиваться, и быть зверем, и быть ангелом, и быть мужчиной, и быть ребенком.

Когда я слышу долгую песню Владимирского мужика, долгую как жизнь и заунывную как ветер в осеннюю ночь, я слышу, что мы, Славяне, морские, что судьбы наши непонятны и страшны как Море, что во всё мы вносим безмерность, всегда накануне слез, как волна не может не пениться, что из земли мы вышли, земные мы, о, какие земные, в землю уйдем, к земле мы прикованы, а Море нам снится всегда.

Я переношусь, через звуки и со звуками, в отдельную страну, к отдельному народу, к отдельной расе. И Вагнера я люблю, когда я слышу могучего волшебника древней Скандинавии, древних Германских лесов, когда я слышу в несравненной по богатству музыке пляску огней и волн, и ветров, и слышу с мучительно-радостной ясностью, что эти ветры, волны и огни – мои. Наши, Северные. Созданья великого Севера, который умеет строить хрустальные замки из льда. И умеет все звуки, во всей их отдельной различности, слить в одну исполинскую волю полнопевной волны.

И Шопен, это – змеиная, лунная, нежная Польша, вкрадчивая Польша, узывчивей которой может ли что быть. Музыкальная греза Шопена, это – панна, которую, увидев, нельзя не любить, ее любишь – еще и не видя, для неё изменю – кому хочешь.

А Бах? А Шуман? Бах мне дорог, потому что его музыка так ручьиста, что я могу погашать ею жажду, и мне кажется, что он не даром зовется Бах. Шуман был дорог мне издавна, ибо он – лунное безумие.

Я слышу вопрос: «Где же тут страна, и при чём тут раса?» Как, вы не знаете, что есть лунные страны и раса безумных? И звонкий край ручьистых душ, которые всегда поют и ведут ручеек своей песни – до Океана? Узнайте. Есть раса одиноких душ, которые в богатой стране своей всегда одиноки, хоть всегда окружены, всегда вольны, хоть мысли и чувства тысяч и миллионов связывают их незримыми цепями, не только золотыми и серебряными, но и железными. Раса душ, которые логичны в своих нелогичностях, умны в безумии, красивы в мгновениях уродства, слепы и зорки, полярны.

В творчестве мы – именно между двух этих полюсов: чувство отдельной страны, края, – чувство отдельной личной бескрайности. Каждый полюс хорош в своих достижениях, но наивысшие по своей красоте достижения получаются от перекрестного слияния двух светов, исходящих от двух раздельных полюсов.

Эти два света во всех достижениях искусства всегда втекают один в другой, но лишь при особом перекрестном слиянии их – или при полном, предельном их разъединении – получаются совершенные создания красоты.

Взглянем на несколько словесных образцов. Я беру Аккадийскую надпись, и мне тотчас кажется, что я овеян Восточным самумом, что я среди колдующих Халдеев, в том мире резких религиозных противопоставлений, в котором возник Вавилон со своими циклопическими построениями, – в мире, где Солнце жжет, где ветры иссушают, где страсти сжигают. Вот этот вопль Человека среди хохота Демонов.