Кулак

Из Постановления от 30 января 1930 года

«О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации»…

Исходя из политики ликвидации кулачества как класса, «…» провести наиболее организованным путем «…» процесс ликвидации кулацких хозяйств…»

Сколько человеческих судеб было искорежено после выхода этого убийственного по своей сути постановления. В нем жестко делили так называемых кулаков на три категории. Опасных контрреволюционеров относили к первой. Таких приговаривали к высшей мере наказания или отправляли в концлагеря. Кулаков третьей категории расселяли на отдаленных неплодородных землях в своей же губернии, конфисковав перед этим имущество, кроме орудий труда. Впрочем, имущество забиралось у всех кулаков! И хотя по закону главе кулацкой семьи обязаны были выдать под роспись копию списка конфискованной собственности, на местах этого зачастую не делалось. Вещи и продукты растаскивались по домам крестьянского актива, а домашний скот отправляли в неприспособленные постройки и загоны, где большинство погибало без надлежащего ухода. Дед попал во вторую категорию: его отнесли к когорте наиболее зажиточных кулаков. Таковых вместе с семьями высылали в отдаленные непроходимые места СССР, малопригодные для проживания.

Не таким уж богатым стал Федор Спиридонович после стольких лет бесконечной работы. Кем только не подрабатывал будущий «враг народа»: старателем на золотых приисках, дегустатором на маслодельной фабрике, вальщиком леса на ежегодных лесозаготовках… Продавал советским властям по бросовой цене зерно, выращенное на своих десятинах; честно платил неподъемные налоги: как единоличнику, ему приходилось платить вдвойне. А в урожайном 1930 году около сотни пудов зерна сдал Федор Шергин государству. Помогли стать на ноги и недолгие годы НЭПа: благодаря снижению налогов с прибыли, повысилось благосостояние многих хозяйственных крестьян. Особенно возросла доля крепких середняков: именно к таким и относился Федор Спиридонович. В хозяйстве у него даже батрак появился, что во времена НЭПа было вполне законно! Такое допускалось властями, если вся семья трудилась наравне с нанятым работником. Да, новая экономическая политика помогла стать на ноги миллионам крестьян, но и породила тех, кого очень скоро превратят в кулаков, приравняют к уголовникам и будут истреблять, как классового врага.

Вот с этого самого постановления от 30 января 1930 года и началась безобразная эпопея под названием «раскулачивание». И как сразу невероятно поменялись люди! Зависть бездельников, пьяниц, разгильдяев: так называемой бедноты, чурающейся крестьянской работы, зашкаливала. Как там в «Интернационале» пелось: «Кто был никем, тот станет всем!..» Вот они и стали всем! Это они превратились в активистов и строчили бесконечные доносы на своих более успешных односельчан: обиженный непутевый брат клеветал на брата преуспевающего; отвергнутый ухажер оговаривал соперника; завистливый сосед писал анонимки на соседа более состоятельного… Да и многие со временем стали понимать: чтобы выжить самому, нужно подставить другого!

А Федору Шергину тогда можно было позавидовать! Дети обуты, одеты ‒ старшие получают профессии в уездном городе; в сарае обитают ухоженные лошадь с жеребенком, да корова с теленком, да свинья с приплодом, да всякая мелкая живность… Еще и новенькая сеялка появилась, и плуг с бороной.

Но главный объект зависти ‒ новый дом, возведенный собственными руками от фундамента до крыши! Из отборных бревен, основательный, просторный… Он так выделялся среди старых соседских изб высоким фундаментом, жестяной четырехскатной крышей и затейливыми узорами белоснежных наличников, ставен и фронтона. Долгими зимними вечерами создавал Федор Спиридонович эти узоры, вытачивая из деревянных заготовок извилистые плети и лепестки загадочных цветов. Получается, что вытачивал дальнейшую судьбу…

Уж очень приглянулось добротное строение какому-то районному начальству. Быстро исчез дом после отправки хозяев в ссылку, как будто его никогда здесь и не стояло… А через полгода случайно увидел его дальний родственник Анастасии Семеновны на одной из оживленных улиц Шадринска: раскатали семейный очаг Шергиных по бревнышку и поставили на новом месте. Сколько таких крепких домов было раскатано и перевезено; сколько имущества было похищено!..

И хотя в законе «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 года за реабилитированными и их потомками предусмотрено право на имущественную компенсацию, о случаях получения таких компенсаций лично я не слышала.

Кто донес на деда, можно лишь догадываться. Только однажды ранней весной 1932 года ворвались в дом сотрудники ОГПУ с представителями местной власти; устроили обыск и увели Федора Спиридоновича, не предъявляя никаких постановлений.

‒ Не волнуйтесь, разберутся, и я скоро вернусь, ‒ сказал дед испуганным домочадцам. Увы, в Барневку Федор Спиридонович больше никогда уже не вернется… Девять долгих месяцев проведет он в следственной тюрьме областного ОГПУ. Останется Анастасия Семеновна одна с детьми на опустевшем подворье, да еще и в тягости. Родится ребенок в середине лета того же 1932 года и никогда не увидит своего отца.

Как выживала бабушка почти девять месяцев того голодного года без средств существования, можно только предполагать… Сберегательную книжку и облигации государственного займа конфисковали еще весной во время ареста хозяина. Соседи-колхозники отвернулись, судьбы старших детей неизвестны: опасались те писать письма и скрывали от всех свои адреса. А это бесконечное ожидание известий о судьбе мужа и предчувствие неизбежной развязки, которая рано или поздно должна была произойти… Отправили уже в неизвестность семьи некоторых односельчан, чьих мужей тоже забирали ранней весной, а все их имущество разграбили. Если поначалу Анастасия Семеновна наивно верила, что, действительно, разберутся и муж вот-вот вернется домой, ‒ с каждым месяцем надежд оставалось все меньше и меньше. А через полгода она уже со страхом ждала, когда постучат в окна, а по половицам застучат кованые чужие сапоги, как это произошло у некоторых знакомых и родственников.

И все равно пришли неожиданно! В середине декабря рано утром остановилась у подворья подвода. Целая толпа активистов-колхозников во главе с председателем шумно ворвалась в дом. Объявили, что раскулачивают, а имущество забирают. Приказали срочно собираться и брать с собой только необходимое. А потом разбежались по комнатам, срывали со стен иконы, разбивали их о стены и растаптывали ногами обломки. Кто-то собирал в узел постельное белье, кто-то складывал в мешок посуду, кто-то полез в подпол; во дворе ловили кур…

Только одна из активисток: безалаберная бабенка, живущая рядом в покосившемся домишке, постояла у порога и ушла. Может быть, совестно стало?! Прошлой зимой, увидев, как сверкает она на улице голыми пятками в дырявых валенках, залез дед Федор в свои закрома, смастерил из двух пар старых катанок добротную обувку, да и отдал непутевой соседке.

Не успела бабушка досмотреть, как обчищали дом от нажитого долгими годами имущества: вывозили на подводах стога сена, рабочий инвентарь и запасы дров; растаскивали по бедняцким домам одежду, мебель, кухонную утварь… Всего полчаса дали на сборы, а потом стали торопить. Ни описи имущества, ни приказа о раскулачивании никто не предъявил. Мало ли что там писали в законе о раскулачивании: на местах творилось сплошное беззаконие!

Покидая дом, рванула бабушка со стола красную бархатную скатерть и укутала в нее пятимесячного младенца. А возле усадьбы собралось уже несколько подвод с такими же раскулаченными земляками. Посадили Анастасию Семеновну вместе с детьми на свободные места, приткнули рядом неказистый узел теплых вещей да скудный запас продуктов, и отправили на железнодорожную станцию в Шадринск.

Там находился сборный пункт, а на путях уже стоял товарный состав.

После долгой переклички сотни людей, собранных из ближайших селений, под надзором конвоиров стали забираться по дощатым настилам в промерзшие вагоны. Раньше по таким настилам в эти вагоны загоняли скот. Старики, дети, беременные женщины: до полусотни человек заталкивали в один вагон.

Потом была долгая дорога: очень медленно двигался состав… По нескольку дней он стоял на станциях: вагоны набивались под завязку новыми «врагами народа». Продукты у многих закончились. Те, кто успел снять деньги со сберегательных счетов, втридорога платили конвоирам за продукты; другие пытались что-то обменять. От голода и холода уже на середине пути стали умирать люди ‒ так и лежали окоченевшие трупы до ближайшей станции. Там состав поджидала похоронная бригада. Покойников складывали на телеги и увозили в неизвестном направлении. Первыми умирали маленькие дети и старики. Однажды ночью скончался и пятимесячный сын Федора Шергина. Не смогла уберечь его Анастасия Семеновна, как ни старалась: от голода и нечеловеческих условий у нее пропало молоко. Но не только холод и голод уносили человеческие жизни. Антисанитария, теснота, вши, переползавшие с одного на другого… Повальный тиф ‒ вот что стало настоящим бедствием!..

Ранним морозным утром товарный состав, наконец-то, прибыл на станцию Усьва. Из вагонов медленным потоком выгружались толпы грязных, завшивевших и голодных людей. И снова похоронная команда выносила из вагонов трупы и сваливала их на подводы, а выжившие обессиленно рассаживались на камнях и бревнах, прижимая к себе истощенных детей. После смены конвоиров и очередной переклички всю эту массу измученных людей в истрепавшейся одежде отправили по этапу. Тридцать трудных километров предстояло пройти пешком до очередного перевалочного пункта в поселке Вилуха Чусовского района Уральской области. Безгодовский тракт ‒ так называлась в то время эта узкая вырубленная в тайге просека (лежневка), выложенная поперечными разномастными бревнами.

Сейчас это уже не лежневка, а современная автомобильная трасса, соединяющая немногочисленные опустевшие поселки. И, конечно, она совсем не похожа на ту, по которой в толпе «врагов народа» брела Анастасия Семеновна с двумя детьми. Сумрачные вековые ели окаймляли безгодовский тракт беспросветным высоким забором. Был день, но в этой таежной глухомани он смахивал на вечер: деревья, покрытые снежными навалами, почти не пропускали солнечного света.

И снова в дороге умирали люди, а местные сытые конвоиры заставляли относительно здоровых этапников оттаскивать трупы в ближайший ельник, ‒ мертвых просто забрасывали снегом. Некоторые ссыльные, пользуясь случаем, пытались бежать, но их даже не догоняли, а просто пристреливали. Потом был тот самый промежуточный лагерь в Вилухе. Разместили семью Шергиных в наспех сколоченном холодном бараке: нары в три яруса; крыша, сбитая из жердей, крытых хвойным лапником; грубо выложенная русская печь. На нее, и вокруг нее на ночь укладывали спать детей: недолго держалось тепло в дощатом убогом строении. Да, и крыша совсем не подходила для суровой уральской зимы. Взрослых и подростков почти сразу же отправили на лесоповал. Но работники из них были никакие, и не только из-за скудной кормежки и холода: тиф косил людей десятками. Бараки были набиты до отказа, а больных даже не изолировали. Так что в невероятной тесноте брюшным тифом переболели почти все.