Кто ищет...

Атмосфера на станции стала накаляться уже в другую сторону. О письме мэнээсов никто в открытую не говорил, люди шушукались по углам, «испорченный телефон» заработал с удвоенной силой, и все, что люди подозревали за собой и за другими плохого, они автоматически «включали» в жалобу мэнээсов. Кончилось тем, что на младших научных сотрудников стали «смотреть волками», как выразился позже Гурышев, добавив с огорчением, что деться им со станционного пятачка было некуда. Искры между ладонями, о которых я помянул вначале, теперь проскакивали вне всякой зависимости от наличия или отсутствия влаги в воздухе. Невыносимость обстановки увеличивалась с каждым днем, а институт молчал, будто ему заткнули кляпом рот.

В азарте борьбы Игнатьев подложил козу даже Вадиму, уже лежащему на лопатках и практически неопасному. Так, на всякий случай: мало ли что! Когда Диаров посоветовал Антону Васильевичу: «Готовь общее собрание, чтобы взять Рыкчуна на поруки», ослушаться Игнатьев не мог, это ясно. Но задумался. Форма формой, а как быть по существу: спасать Рыкчуна или топить? Логика подсказывала: спасать! Хотя бы в благодарность за то, что Вадим хотел помочь Игнатьеву в борьбе с мэнээсами. И уж при всех случаях жизни перед лицом трех жалобщиков лучше иметь Рыкчуна-союзника, чем Рыкчуна-врага. Но тут опять шевельнулся бес, сказав Игнатьеву «человеческим голосом»: «Топи, пока топится! Он был тебе конкурентом, он даже сейчас, лишившись должности заместителя начальника станции, все равно конкурентом останется. Живуч, дьявол, и везуч! Вспомни еще, как он смеялся над тобой и при людях и за глаза, сколько обид нанес твоему самолюбию!»

И тогда Игнатьев написал в прокуратуру документ, который впоследствии был назван «письмом-характеристикой». Он действительно выглядел как личное письмо, но был снабжен станционной печатью и написан на официальном бланке. Так и так, писал Игнатьев, Рыкчун, конечно, вдумчивый научный сотрудник, хорошо проявил себя на работе. Но в жизни заносчив, эгоистичен, себялюбив и совершенно неисправим да к тому же пьяница. Ничего не забыл Игнатьев, даже описал в красках, как однажды пьяный Рыкчун выкинул с крыльца одного рабочего, сказавшего ему «слово против»: взял за шиворот и просто выкинул с крыльца в сугроб «товарища Аржакова, члена КПСС». И как в другой раз, напившись, устроил в поселковом клубе дебош, а потом шел по улице, крича, что устроит здесь «улицу мертвых». А закончил Игнатьев тем, что уговоры на Рыкчуна не действовали и никогда не подействуют и что он, как начальник станции и коммунист, просит применить к нему серьезное наказание.

Диаров недоумевал, столкнувшись в прокуратуре Областного с дополнительными трудностями в оформлении «поруки», так и не поняв, откуда эти трудности появились.

Как видит читатель, Антон Васильевич в своих поступках тоже руководствовался личными мотивами. Рыкчуну он просто мстил, а к бою с мэнээсами готовился, преследуя единственную цель: спасение самого себя. Что же касается станции и науки, они были от него за тридевять земель и меньше всего волновали. Уцелеть, наказать врагов и вырваться на собственную дорогу! — какие еще заботы трогали и волновали Игнатьева?

Ровно через двадцать дней после отправки мэнээсами письма в институт состоялось общее собрание: работники станции должны были вынести формальное решение о взятии Рыкчуна на поруки. Председательствовал лично Игнатьев. Все шло спокойно до тех пор, пока он, объявив о единогласном принятии решения, не сказал:

— Повестка дня исчерпана. Все, товарищи.

— Нет, не все! — вдруг произнесла Григо.

Собрание ахнуло в голос, а Игнатьев, наоборот, потерял дар речи: три младших научных сотрудника дружно поднялись со своих мест и положили на стол председательствующего три заявления об уходе с работы.