Полоний на завтрак Шпионские тайны XX века

Тайна Владимира Богомолова

Выдавать себя за бывшего офицера контрразведки Богомолову по-своему было очень выгодно. Можно было не рассказывать подробно о своем военном прошлом даже близким друзьям-фронтовикам, прикрываясь соображениями секретности. Ведь в таких рассказах легко было проколоться на знании, вернее, незнании, мелких деталей фронтового быта, которые ни из каких документов или мемуаров не почерпнешь, и вызвать тем самым подозрения у тех, кто действительно воевал. Писатель Борис Васильев свидетельствует, что когда они вместе с Василем Быковым встречались с Богомоловым и вспоминали военные будни, автор «В августе 44-го» молчал и «только нас слушал. Мы-то — пехота, с нашими шутками-прибаутками, а Володя — разведчик ГРУ, работал на Западной Украине по делу об уничтожении банды бандеровцев. Это их дела, какие там могут быть рассказы…» Замечу, что и любые нестыковки в том, как один и тот же эпизод своей жизни писатель рассказывал разным людям, тоже можно было объяснить соображениями конспирации. Быть может, и с Быковым Богомолов порвал отношения в середине 80-х, придравшись к давнему положительному отзыву последнего о бондаревских «Батальоны просят огня», потому что почувствовал, что тот начинает сомневаться в его фронтовом прошлом?

И, главное, придуманная фронтовая биография помогала восприятию его военных произведений читателями. К слову фронтовика совсем другое отношение, чем к слову того, кто о войне знает только по книгам, документам да рассказам тех, кто воевал.

Леонид Рабичев в начале XXI века написал стихотворение «Подлог», явно относящееся к Войтинскому-Богомолову:

Он выдумал школу, в которой учился,
Шутя, приписал мне чужую вину,
И случай, который со мною случился,
Присвоил себе, не ходя на войну,
И повод придумал, в который не верил,
И смерть мою вымыслом удостоверил,
И подвиг врагу приписал моему,
И адрес, и свой телефон засекретил,
И путь его был грандиозен и светел
И мудрый читатель поверил ему.

А вот как излагает Рабичев историю своего знакомства с Богомоловым-Войтинским в письмах в «Комсомольскую правду» и «Литературную газету», написанных 19 марта и 1 мая 2005 года. Эти издания их так и не опубликовали:

«В 1943 году за восстановление разорванных линий связи под непрерывной бомбежкой по ходатайству командира дивизии наградили меня орденом Отечественной войны второй степени и предоставили из-под Орши отпуск на десять дней в Москву. Звонил по телефону, но все мои довоенные друзья мальчики ушли на войну, а девочки — кто тоже были на фронте, а кто в эвакуации.

Однако через день встретил я свою одноклассницу Эрну Ларионову, жених ее накануне моего приезда погиб на фронте.

Эрна училась на втором курсе искусствоведческого отделения филфака МГУ. Пытаясь отвлечься от мучивших ее мыслей, она после занятий водила меня по Москве. За-рядье, особняки, монастыри, удивительные памятники архитектуры, московское барокко, разрушенные церквушки, Историю возникновения и гибели их — все она знала, и слова ее волновали меня.

Никакого романа между нами не возникло, а возникло большое понимание и дружба на всю оставшуюся жизнь…

В 1947(1948?) году Эрна полюбила студента Суриковского института Алексея Штеймана и еще до свадьбы познакомила меня с ним, познакомила с друзьями Алексея — художниками и со своими друзьями — искусствоведами.

В открытом доме Штейманов непременным завсегдатаем и самым близким другом Алексея был его одноклассник Володя Войтинский.

Замечательными были отец и мать Алексея — непременные участники всех наших встреч, а встречались мы по любому поводу и по любому поводу устраивали удивительные тематические маскарады, на которых разыгрывались комедии и драмы, стихотворные тексты для которых писал я.

Володя не принимал активного участия в этих играх, занимал позицию наблюдателя, но ему нравились мои тексты, и однажды он прочитал мне тексты свои, рассказы которые он писал еще до знакомства со мной. Не все его там удовлетворяло, работал, переделывал, посещал студию при журнале «Октябрь». Мне же нравилось все, что он делал. К сожалению, свои ранние рассказы он то ли уничтожил, то ли не опубликовал, считая их слабыми.

Пишу о том, что происходило пятьдесят и более лет назад, к сожалению, не все помню, вполне могу ошибиться в очередности событий, что было в 1949 году перепутать с тем, что было в 1951. Это естественно.

Почему-то, несмотря на, несомненно, возникшую дружбу, Володя не присутствовал на моей свадьбе в 1954 году. Доверенным лицом с моей стороны в ЗАГСе был Алеша Штейман. Приблизительно с этого времени Володя постоянно начинает бывать у меня. У него какие-то друзья в аппарате Центрального комитета партии. Каждый раз он поражает меня знанием того, что происходит наверху, приносит запрещенные книги, по-моему, издаваемые малым тиражом специально для правительства и аппарата ЦК. Например, два тома мемуаров Черчилля постоянно говорит, как трудно ему работать в шумной его арбатской квартире. Мне все более и более нравится то, что он делает, и я понимаю, что надо ему помочь. Выход находится.

Я договариваюсь с другом моего отца — профессором-американистом В.И. Ланом, у которого пустует зимняя дача в поселке Академии наук на станции Отдых. Володя женится на Светлане Суворовой и вместе с ней живет и работает на этой даче. Я с Алексеем Штейманом и всеми его друзьями систематически приезжаю к нему. Мы заготавливаем для него дрова, пилим и колем, он весел, остроумен, что-то читает нам.

В 1956 году все лето он работает на моей даче в Быково. У него своя комната, идеальные условия, и он пишет своего «Ивана». Я работаю внизу на террасе. Чуть ли не каждый час он зовет меня наверх, читает очередную страницу возникающего рассказа, как правило, соглашается со всеми, носящими чисто редакционный характер замечаниями, принципиальных споров не возникает, вечерами мы гуляем по просекам и он расспрашивает меня о разнообразных подробностях моей военной жизни, о пройденных мной дорогах и городах, о трудностях и радостях моей фронтовой жизни, интересуют его все детали быта, о которых теперь я уже далеко не все помню, а тогда помнил, но ничего не писал, занят был заказными художественными работами.

В 1957 году второе лето он живет у меня на даче. После рождения ребенка он разводится со Светланой. Теперь он один. Идут непрерывные разговоры о войне. Кое-что он рассказывает о своем прошлом. Рассказывает, как после призыва в армию попадает в части «Смерша», но уже в конце месяца рассказывает какой-то анекдот, кто-то пишет на него донос и его арестовывают, подвергают пыткам, бьют по голове, переводят в тюремный госпиталь, в конце концов, находят психическое заболевание и демобилизуют, показывает мне справку о болезни и объясняет происхождение пенсии по болезни. Пенсия очень небольшая, вероятно потому что ни рабочего, ни военного стажа у него не было или был этот стаж недостаточен. Вероятно, рассказы мои не очень удовлетворяют его и он просит показать ему мои военные письма из армии домой. Мне нравится то, что он делает, и я отдаю их ему на неопределенный срок. Так как сам ничего не пишу и писать не собираюсь, то мне доставляет удовлетворение, что содержащаяся в них информация не пропадет даром. Именно в это время он начинает работу над романом о войне. К работе своей он всегда относился ответственно. Он еще раз расспрашивает меня о моих военных маршрутах и осенью на два месяца едет в Белоруссию, знакомится с природой, пейзажами, населением.

Следующих два года он летом живет в моей квартире на Покровском бульваре, а потом наконец получает квартиру на Малой Грузинской улице, приглашает меня на новоселье. Это однокомнатная квартира — комната, по-моему, 20 метров и кухня — десять. Я поражен. Все стены — это архив, папки от потолка до пола, впечатление, что каждая папка — каждый день войны. Работа невольно вызывает у меня чувство восхищения.

Забыл написать, что уже несколько лет он носит фамилию Богомолец.

Спустя год он беспричинно разрывает отношения со всеми его и моими друзьями прошлых лет (наша послевоенная студенческая компания) кроме Алексея Штейма-на. Письма мои передает мне именно через Алешу через несколько лет. Безусловно, мои рассказы и письма были только материалом для его творчества, описал он «не мою войну», а итоги своего восприятия, использовал не только результаты моего опыта, но и опыта сотен людей и делал это талантливо и успешно…

Еще около десяти лет встречались мы на днях рождения Алексея Штеймана, но прежней контактности не было, разговоры носили вежливый, но формальный характер — Как идет работа? — Нормально, и т. п.».

В тех же письмах Леонид Николаевич признал, что в спонтанной беседе с Ольгой Кучкиной он «перепутал годы, когда Володя жил у меня в квартире и на даче. Вместо 1954–1957 годов назвал 1948–1949 годы. Перепутал название улицы на которой Володя получил первую свою квартиру. Вместо Малой Грузинской по рассеянности назвал Большую Мещанскую». И еще он уточнил: «Никогда ничего Володя не говорил мне ни о своей службе на Чукотке, ни о своей службе в армии, ни во время войны, ни после окончания войны, говорил о том, что был призван, но через месяц рассказал анекдот и попал в тюрьму. Это я запомнил. Познакомился я с ним в доме у Алексея Штеймана. Как это сочетается со справкой от 2 ноября 1949 года № 2/49, не понимаю. Если у него были боевые награды, почему он не носил их? После войны все носили.

Почему, если, как значится в написанной им его автобиографии он воевал на Втором Белорусском фронте, местом действия для всех героев своих произведений избрал он боевой путь 31-й армии Третьего Белорусского фронта и в пятидесятые годы отправился, посоветовавшись со мной, именно туда? Никогда не возникало у меня желания говорить и писать о нем. Отвечая на вопросы Ольги Кучкиной, я говорил то, что помнил, повторяя его слова. Когда он хлопотал в сороковые годы об улучшении жилищных условий, в своих заявлениях ссылался только на инвалидность и прилагал к заявлениям справку о психическом заболевании. Разбираться во всех этих «почему» не хочу и не буду. Врать не умею».

Касаясь обвиняющей его статьи в «Аитературной газете», предваряемой следующим эпиграфом: «Когда погибает одинокий лев, над саванной с ужасающими криками, воплями, хохотом разносятся голоса падальщиков. 14 полчища гиен, заклятых врагов царя саванны, торжествуют не столько из-за доставшейся им на «халяву» добычи, сколько из-за моральной победы над вечным и непосильным для них при его жизни врагом», Рабичев пишет: ««Эпиграф» — здесь все прозрачно. Под погибающим львом подразумевается писатель Владимир Богомолов, под хохочущими и вопящими падальщицами — две восьмидесятилетние женщины, ветераны труда, бывшие одноклассницы и друзья Володи и его семьи. Не повезло им. Знали, что подлинная фамилия его была не Богомолов, а сначала Войтинский, позднее — Богомолец, гордившиеся былой дружбой с ним, возмущенные выдуманными фактами его биографии, согласно которым ни о каком знакомстве их с школьником Володей не могло быть и речи.

Одна из них в 1941 и в 1942 году в эвакуации помогала его матери и сестре, когда Володя по причинам, которых я не знаю, относился к ним неадекватно плохо, а потом, как она утверждает, на несколько лет исчез. Это сказано мягко. До возникших в КП и ЛГ публикаций я этого не знал, но вот теперь знаю и начинаю понимать что рассказывал он мне о своей жизни далеко не все, мне странно это, считал его одним из самых близких своих друзей.