Бухтарминские кладоискатели

Клад

Ещё не рассвело, как, мучимый старческой бессонницей, Пахом Ильич уже будил братьев. Роман вскочил быстро, а Степан никак не хотел расставаться с тёплой постелью.

— Вставайте, граф, вас ждут великие дела! — теребил его Рома.

— Какой граф, какие дела? — Спросонья Стёпа ничего не соображал.

— Великие открытия, сокровища неведомой страны Гваделупы и Острова сокровищ. Мешок драгоценностей и золотые слитки.

— И куча ненужных черепков, — в тон ему ответил очнувшийся Степан, — да мешок сгнившего тряпья.

— Быстренько по чашке чая и за работу! — командовал Пахом Ильич.

Бодрящий ледяной воздух встретил их, едва они шагнули за порог. Занималась заря, птицы молча бегали по голому пустырю, усеянному редкими здесь ветреницами и кандыками, но со стороны леса уже начинал звучать пока ещё слабый птичий хор, где различались голоса дроздов, овсянок и зябликов.

— Проголодались, мои милые, — обращаясь к птицам, с теплотой в голосе проговорил Пахомыч. — Кормитесь, кормитесь на здоровье, вам ещё весь день петь и гнёзда вить. Да, стойте, — вдруг обратился он к ребятам: — Слышите, шумит? Шумит, родимый!

— Кто шумит? — не понял Степан.

— Хамир шумит, — пояснил Пахомыч. — до него пара километров, а слышно. И так всегда: как тихая погода, так этот ровный гул. Я его завсегда слушаю, и никогда не надоест. Ну, с богом, помолясь, как говорили наши предки, приступайте, — без всякого пафоса, буднично сказал он Роману со Степаном, рвущимся начать работу.

Отвалили вросший в почву валун, и ребята дружно заработали лопатами. Земля шла вперемешку с галькой и песком. На глубине примерно 75 сантиметров лопаты гулко стукнулись обо что-то твёрдое.

— Дерево! — сказал Степан, и это было понятно и без его слов.

Пахомыч достал из кармана большой складень, лёг на землю и поскоблил доску.

— Листвяк, — сообщил он внимательно наблюдавшим за ним Роману и Стёпе. — А это значит, что кладу ничего не сделалось. Вам, считай, повезло. Он, должно, хорошо сохранился. Листвяжные доски вечные, а от сырости они ещё крепче становятся. — И добавил: — Вы пока обкапывайте ящик со всех сторон, а я за выдергой сбегаю. Без неё нам туго придётся. Да, пожалуй, и топор не помешает, — сам себе добавил он.

Со скрипом отвалили крышку, и взору предстала картина, без трепета и волнения которую не мог бы видеть ни один кладоискатель. Среди полуистлевшей бумаги выступало что-то розово-красное, сложенное рядами.

— Чайные чашечки и блюдца! — с удивлением произнёс Стёпа, смахнув слой бумажной трухи сверху.

— Сервиз, — подтвердил Роман.

— Он и есть, что я вам говорил, — спокойно сказал Пахомыч. — Вынимайте всё до конца, а там уж и ящик надо вытащить.

— Красота! — Роман бережно держал, рассматривая ярко-красного цвета чайную чашечку с рельефными золотыми розочками на боках. — Ага, вот тут на донышке есть надпись, — вдруг заявил он. — Здесь написано: «Фарфоровый завод Кузнецова».

— Да-да, была такая знаменитая на весь мир фирма, — подтвердил Пахомыч. — Драгоценная посуда. На неё только смотреть можно, любоваться, а не чай пить. Глядите, стенки бумажной толщины. Вот ведь умели же люди!

Всего достали из ящика около сорока предметов, где были и сахарницы, и вазочки, и кофейницы, и всего несколько чайных серебряных ложечек. Лишь три чашечки оказались раздавленными, все остальные целы.

— До чего ж пригожа эта посуда! — восхищаясь, ходил вокруг всего этого добра, разложенного на земле, Пахомыч. — Надо же и как-то упаковать эту хрупкость, чтобы не побить.

— Побольше бумаги или ветоши, — советовал Рома. — Аккуратно завернуть.

Выгрузив всё до дна, с трудом подняли ящик, весивший не менее пуда, и тут всех ожидал ещё один сюрприз. Под деревянным ящиком лежал другой — небольшой, свинцовый.

— Крышка запаяна или заварена, — заявил Стёпа, внимательно рассматривая шкатулку. — Нигде ни щелочки, — наконец определил он.

— Неужели сам Карпей Афанасьич закладывал? — бормотал сбитый с толку Пахомыч. — Анисья-то до такого бы не додумалась. Да и где ей, девке-то! Давай ножом подрежем. Свинец-то, он мягкий.

— Мягкий и не ржавеет, — торжествующе согласился Роман.

Аккуратно сковырнули крышку, и из ларца посыпались бумажные царские ассигнации и николаевки.

— Карпей, Карпей! — машинально повторял Пахомыч. — Он, он деньги заложил. Да что толку-то от них? Только для музея. Успел-таки спрятать!

— Тут есть что-то ещё, — заявил Стёпа, развёртывая сложенные вчетверо бумаги.

Все трое склонились над развёрнутыми большими листами, красиво разрисованными картинками, где самыми важными были двуглавые царские орлы.

— Это похвальные грамоты, выданные гимназисту Алексею Карпеичу Шашурину, — бегло прочитав текст, заметил Роман.

— Вот как! — удивился Пахомыч. — Алексей — это сын Карпея Афанасьича, брат Анисьи, значит. А я, признаться, как-то и забыл о нём. Сгинул он совсем молодым, в Гражданскую воевал на стороне беляков.

— Одна выдана в 1912-м и посвящена Отечественной войне 1812 года. Да, тогда ведь отмечалось столетие этой войны, — продолжал Роман. — А другая — 300-летию царского дома Романовых. Кого тут только нет! Портреты всех царей и героев России.

— Чёрт побери, какой красивый почерк! — заметил Стёпа. — Мне бы так писать!

— И почерк хороший, а смотри, каковы картинки! — восхитился Роман. — Здорово сделано, а говорим «отсталая Россия». Нам бы такие грамоты!

— Что вы хотите, на самом деле Россия шла вровень со всеми европейскими странами, — заметил Пахомыч. — По крайней мере, старалась не отставать.

— А вот ещё шедевр. — Роман развернул следующую бумагу, как и первые две, размером не менее шести тетрадных листов. — Ого, какой орёл с двумя головами! И текст, за который можно залететь, куда не надо. Называется «Дарственная грамота». Вот, слушайте: «Божьей милостью мы, Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, Царь польский, Великий князь финляндский». Во как! И всё с ятями и ерами в конце слов. Читаешь — будто в сказку про царя Гороха попал.

— А как же, всё для важности, — отозвался Пахомыч, — для величия. Из-за этого, может, и революция произошла. Надоело людям слушать это державное величие бездарного человечка.

— Ты дальше читай, о чём речь, — поторопил Стёпа.

— «Проявляя милосердие и заботу о своих гражданах и памятуя о благополучии и процветании Родины, в урочище Дарственное близ заимки Кумашкино Зайсанского уезда Семипалатинской области дарую орошаемую проведенным каналом землю в количестве трех десятин мещанину Карпею Афанасьевичу Шашурину в бессрочное пользование».

— А-а, вот оно как открывается! — с удивлением произнёс Пахомыч. — Выходит, Карпеич сначала крестьянствовал. А место то мне на Курчуме знакомо. И село Дарственное так и прозывается по сию пору. Только рядом там теперь ещё большее село выросло, Кумашкино. Говорят, его ещё Курчумом прозывают.

— Вы мне, Пахом Ильич, растолкуйте, как это царь раздаёт землю, да ещё и орошаемую каналами, и всё бесплатно? — недоумевал Рома.

— Так это ж по реформе Столыпина. Для блага страны раздавали землю, чтобы не пустовала, а приносила пользу.

— Выходит, и царь о стране заботился, о народе?

— Выходит, что так.

Роман потряс шкатулку:

— Звона золотых пиастров нет, зато есть шелест ассигнаций. Ничего, для коллекционеров и бумажные деньги драгоценны, если они старинные.

— Вот вам и история, — заявил Пахомыч. — Хотя и не совсем местная. Считайте, что вам повезло.

— Повезло, повезло, — живо отреагировал Роман. — Прямо как в сказке: как задумали, так и вышло. У вас, Пахом Ильич, всё оставим, пока из музея не приедут и заберут всё это добро.

— Добро, да ещё какое! — подтвердил старик. — Всё сохраню, будьте спокойны. Народ должен знать свою историю, а где её увидишь, как не в музее?