Я буду твоими глазами

========== Часть 1. Погружение в туман ==========

Каждую ночь я горы вижу,

Каждое утро теряю зрение…

Фолк-рок группа «Мельница», «Королевна»

Он начал терять зрение с переходом в ЦСКА.

После прохождения медкомиссии, неизбежной бумажной волокиты и зачисления в клуб Алжан буквально на второй тренировке в несыгранной ещё команде с щедро разбавленным обновлённым составом получил страшный удар в затылок.

Разыгрывали спорный мяч. Алжан, стоя на центральной линии, на долю секунды отвернулся на окрик форварда и практически в этот же момент увидел не зал с пустыми трибунами и высоким, расчерченным бетонными балками потолком, а ночное августовское небо над Ташкентом – иссиня-чёрное, бездонное, усыпанное золотыми зёрнами звёзд, которые вспыхивали одна за другой и слепили его, слепили, как фейерверк, и сыпались с неба прямо в глаза, бесконечно, горстями, жгуче…

Очнулся он на скамье, силясь сообразить, что случилось и почему вокруг него столпились товарищи по команде, энергично жестикулирует тренер и ощупывает его голову Сева. Звуки слились в нескончаемый гул, а все предметы поочерёдно то пропадали в тумане, то возникали вновь, пульсируя вместе с болью в горящем затылке. Было… странно как-то.

В итоге всё обошлось: ни сотрясения, ни другой серьёзной проблемы не выявили. Алжан прошёл обследование, довольно быстро восстановился и вернулся к тренировкам, но с того дня что-то пошло не так…

Вроде бы всё было нормально: он по-прежнему играл в баскетбол, выматывался на тренировках Гомельского, время от времени выбирался с парнями на отдых куда-нибудь в кино, подолгу гулял по незнакомой ещё Москве, но мир вокруг него необратимо менялся.

Впервые Алжан почувствовал это на товарищеском матче со «Спартаком», в самом его разгаре, когда, находясь под кольцом, вдруг увидел, как прямо перед ним материализовался мяч. Не прилетел по дуге, расчерчивая воздух знакомым сухим свистом, а возник у его лица в одну секунду из туманного пятна, которое Алжан списывал на застилающий глаза пот и усталость. В тот раз он успел принять пас и забросил мяч в корзину, но в груди его поселилась неясная тревога.

Эта тревога росла и темнела по мере того, как он осознавал, что всё чаще мяч вспыхивает перед ним, вываливается из ниоткуда, бьёт в лицо вероломно, неожиданно и так необъяснимо. Потом он стал замечать, что не видит через поле очертания щита, не то что корзины, а вскоре и фигуры игроков на площадке превратились для него в мечущиеся тени, наваливающиеся, размытые, не дающие времени среагировать, избежать столкновения или передать пас.

И тогда его накрыла липкая ледяная паника, накрыла вместе с отчаянием и невозможностью понять, что случилось и как ему жить и играть дальше. Вернее, играть и жить, потому что баскетбол всегда был его жизнью, его пространством, его свободой. И если за стенами Дворца спорта он мог дышать и существовать, почти не обращая внимания на окружающий его молочный кокон, льнущий к нему всё ближе день ото дня, то на площадке это было невозможно.

По натуре Алжан был замкнутым, меланхоличным и миролюбивым. Он практически никогда не шёл на контакт первым, но тепло отзывался на предложение общения. Не любил, когда его касаются посторонние, но всегда пожимал протянутую руку дружбы и встречал радушные объятия. На тренировках и в товарищеских вылазках по большей части отмалчивался, тихо улыбаясь и думая о своём. Парни ценили его сдержанность, уважали немногословность, и в целом в команде ему было спокойно и хорошо. До недавнего времени. Потому что, несмотря на всё это, Алжан так ни с кем и не сблизился, не подпустил к себе настолько, чтобы довериться, поделиться тем, что его мучает.

Он душил в себе страх и продолжал, как и прежде, исправно посещать тренировки, всё чаще уходя в глухое одиночество на площадке, не играя в пас и выпадая из привычных отработанных командой комбинаций. Все больше старался ориентироваться на слух, на своё чутьё, на свою память о том, где находится кольцо и как нащупать его мячом, не целясь.

Парни замечали – не могли не заметить – что с Алжаном что-то творится, но в душу к нему не лезли, зная, что тот, как всегда, отмолчится, ответит грустной улыбкой и предпочтёт слушать, а не говорить. Почему его изменившуюся манеру игры игнорировал Гомельский, для Алжана оставалось загадкой. Но выяснять мотивы тренера, нарываться на откровенность и тем самым приближать неизбежное он не хотел. Не был готов.

А мир его тем временем всё плотнее заволакивало грязным туманом, и Алжан не знал, сколько ещё сможет выдержать. День? Месяц? Сезон? Просыпаясь по утрам, он первым делом искал сонным взглядом окно и, видя свет, выдыхал. Можно жить. До следующей ночи, после которой – он боялся и боялся смертельно – рассвет для него уже не наступит.

Последней каплей для Алжана стала тренировка перед выездом на союзные соревнования, на которой он принял бронебойный пас от неожиданно подлетевшего к нему Паулаускаса. Принял прямо в лицо.

Кровь стекала по подбородку, скапливалась в уголках губ, щекотала ноздри горящего огнём носа, но Алжан молча терпел, пока Сева возился с бинтом, требуя у кого-то принести лёд из тренерской, где стоял холодильник. Алжан просто закрыл глаза и сидел, запрокинув гудящую голову и думая о том, что завтра его вышибут из сборной, ведь так дальше продолжаться не может: его сумерки стремительно сгущались. Он отдавал себе отчёт, что получил удар от Модестаса только лишь потому, что не увидел вовремя его пас и банально не успел среагировать и вскинуть руки. И в данном конкретном случае задиристый литовец был совершенно ни при чём. А при чём был он, Алжан Жармухамедов, и его ускользающее зрение. Гомельский наверняка заметил его ошибку, его неготовность к пасу, ведь за пару секунд до удара Алжан слышал его голос рядом с собой, у самой линии площадки. А значит…

– Что у тебя со зрением? – тихий голос Сергея, прошелестевший прямо над ухом, заставил Алжана вздрогнуть и сжаться, как от повторного удара мячом.

Он открыл глаза и, сглотнув кровь, стекающую в горло, пожал плечами. Всё равно ничего не смог бы сказать, даже если бы захотел – онемел от ужаса. Сева, с показным кряхтением поднявшись с колен, на чём свет стоит клял бестолковых баскетболистов, которых только и делай, что за льдом посылай, в то время как они могут найти лишь корзину, да и то не всегда.

– Терпи! – приказал он Алжану и поплёлся в тренерскую сам.

– Я спрашиваю, что со зрением? – лицо Белова, как всегда, ничего не выражало, но глаза сверкали, как битый лёд. Он опустился рядом с Алжаном на скамью и, сцепив руки в замок, ждал. Было очевидно, что десятый не сдвинется с места, пока не получит ответ на свой вопрос. Он не смотрел на Алжана, но его напряжённое ожидание кололось тысячей мелких иголок.

Алжан выдохнул, изгоняя из груди вместе с воздухом последние ошмётки надежды. Краем уха он слышал, как Гомельский отчитывает Паулаускаса на другом конце зала, не скупясь на крепкие словечки, на что литовец привычно огрызается: «Да почему опять Паулаускас? Чуть что – сразу Паулаускас! Что вы ко мне вечно цепляетесь? Ни при чём я тут! Пас я ему дал и всё!» Искренне сочувствуя Моде, Алжан не удержался от вздоха облегчения: значит, расстрел от рук Гомельского откладывается. А вот Белов живым ему уйти точно не даст, так что какая разница, кто узнает первым, что в сборной Советского Союза по баскетболу теперь есть полуслепой игрок…

Алжан вновь закрыл глаза и обессиленно прислонился к стене, чувствуя непоколебимую решимость Серого выяснить всё здесь и сейчас. Глупо было бы думать, что он ничего не заметит: Белов видел на площадке даже то, что творилось у него за спиной.

– Я жду, – вторя его мыслям, напомнил о себе десятый.

– Серёж… я не вижу… мяч, – вот и всё, главное сказано.

– И давно? – голос Сергея прозвучал ровно и обыденно, как будто Алжан сообщил ему о том, что у него развязался шнурок.

– С тех пор как пришёл в ЦСКА.

– Тот удар на тренировке? Спорный мяч? – так же спокойно уточнил Белов.

– Да, – смысла врать и выкручиваться не было.

– Ясно.

В следующую секунду Алжан почувствовал на лице февраль. Вернулся Сева и не особо деликатно (баскетболисты – не кисейные барышни!) приложил к его переносице пакет со льдом.

– Сева, ты иди, мы справимся, – с тонким намёком обратился Белов к врачу сборной. Слабую попытку Севы посопротивляться, спасая профессиональную репутацию, Серый не защитал и, выслушав его возражения, вернее, терпеливо дождавшись, пока Сева иссякнет, он повторил все тем же невозмутимым тоном, в котором, впрочем, заскрежетали металлические нотки: – Уйди, я сказал.

Когда Алжан отнял от заледеневшего лица влажный пакет, рядом остался только Белов.

– Значит, так. Сегодня в шесть у Дворца спорта, – десятый поднялся, неловко припадая на правую ногу. – Сейчас сам справишься или помощь нужна?

– Справлюсь, – внутренне холодея, Алжан осознал, что пора смириться.

***

Сентябрь в Москве выдался тёплым и сухим, и к шести вечера в пятницу у Дворца спорта не осталось ни души. Алжан стоял, рассеянно глядя по сторонам и заставляя себя ни о чём не думать. Не получалось.

– Пойдём, – Белов вынырнул из-за спины и без лишних объяснений, не сбавляя шаг, устремился дальше. Алжан тенью двинулся за ним.

Врач, седой, пухлый и низкорослый, не достающий Алжану даже до груди, долго терзал его вопросами, осматривал глаза, проверял зрение на аппаратах и снова задавал вопросы. Всё это время Сергей молчал, неподвижно подпирая косяк не только спиной, но и головой, поскольку просто не входил в дверной проём кабинета.

Когда эта пытка, наконец, закончилась, Алжан устало уткнулся раскрасневшимся от волнения и медицинских манипуляций лицом в ладони, сидя на стуле у двери, где по-прежнему изображал немого атланта Белов.

– Голубчик, – услышав голос врача, оторвавшегося от бумаг, Алжан сгруппировался, словно перед прыжком в прорубь, хотя к проруби и близко никогда не подходил. – К сожалению, утешить мне вас нечем. Новости у меня довольно скверные. Вы действительно теряете зрение.

Алжан дёрнулся, как от удара током, чувствуя, что не только сидеть, дышать уже не может. Похоже, слышать он тоже перестал, поскольку дальнейшие разъяснения до него не доходили. Он просто видел, как у старичка шевелятся губы, но не понимал ясно ни единого слова: звуки доходили до него, как сквозь толщу воды. Лучше бы он вместо зрения потерял слух! Бессвязные фразы мелькали в словесной мути, на поверхность которой изредка выныривали медицинские термины и более понятное, но от этого не легче воспринимаемое «минус четыре», «отслоение сетчатки», «продолжит падать»…

Заканчивая разъяснения, врач сочувственно посмотрел на побелевшее лицо своего пациента, сделал паузу и сказал то, чего Алжан ждал, но к чему оказался совершенно не готов:

– С баскетболом вам, голубчик, придётся проститься.

Алжан подавил стон и в ту же секунду почувствовал на своём плече тяжёлую и тёплую руку Белова.