Смерть господина Бернара

Смерть господина Бернара

Никто из сослуживцев господина Бернара не мог бы предположить, что этот чрезвычайно почтенный и уважаемый человек способен к неожиданным поступкам; и тем более странными и непостижимыми казались неправдоподобные и фантастические обстоятельства, сопровождавшие его преждевременную кончину. — Он едва достиг того возраста, когда человек становится зрелым и живет жизнью, полной сознания своего долга перед родиной и республикой, — говорил в своей надгробной речи директор того предприятия, в котором господин Бернар прослужил двадцать три года; он имел в виду тот факт, что господину Бернару едва исполнилось пятьдесят шесть лет. Ему оставалось совсем немного времени, чтобы получить право на довольно значительную, по словам директора, пенсию; и хотя у господина Бернара не было ни жены, ни детей, ни родителей, — это был сирота, господа, — говорил в той же речи директор, — утрата была оттого не менее тягостна. И было трудно себе представить, что на том месте, где двадцать три года подряд возвышалась лысая голова господина Бернара, вдруг начнет возвышаться нечто другое, хотя и похожее по форме, но все же не то. Владелец бань на улице Акаций терял одного из самых постоянных своих клиентов, так как господин Бернар отличался почти болезненной чистоплотностью и каждую неделю принимал душ; мадам Жюли, привыкшая к господину Бернару почти как с собственному сыну, — в течение двадцати одного года после душа он отправлялся в ее дом с цветными стеклами, хотя и оставался там недолго, не ища ни развратных наслаждений, ни праздной болтовни, а являлся туда, снедаемый исключительно заботами о собственном здоровье, и, уходя, всякий раз говорил мадам Жюли со странной улыбкой: — Здоровье прежде всего, не так ли, мадам? — и прачка, мадам Маргерит, и владелец ресторана, и вообще множество разных людей, жителей города Т., в котором это происходило, — были столь же поражены, сколь огорчены внезапной и ужасной смертью господина Бернара.

— Преклонимся перед его прахом, господа, — говорил директор, — но, преклонившись перед его прахом, оставим себе право выразить наше законное недоумение по поводу того, какими таинственными причинами был вызван этот ужасный факт, который соединил нас сейчас, в горестном благоговении, перед этой открытой могилой.

Было бы несправедливо не упомянуть о том, что лишь недостаток средств и прерванное жестокими обстоятельствами образование не позволили директору в свое время стать одним из лучших адвокатов Франции; и это знали все сограждане директора, которым его ораторский талант был очень хорошо известен, равно как и склонность к адвокатуре; и, зная это, все относились к нему так, как если бы он действительно был адвокатом, и даже обращались к нему за юридическими советами. Один раз из-за директорских потерянных возможностей произошел даже неприятный случай: в город Т. на банкет корпорации мыльных фабрикантов приехал министр торговли, произнесший за столом длинную речь и заметивший лицо директора, который смотрел на него с презрительным сожалением, в неудачных — по его мнению — местах речи пожимал плечами или иронически улыбался и вообще вел себя так, что министр, едва кончив говорить, тотчас обратился к своему соседу с вопросом, что это за дурак; и так как министр — как потом рассказывал директор — был плохо воспитан, то, произнося это слово, он даже не понизил голоса. Конечно, элементарное уважение к самому себе не позволило директору удостоить ответом человека, стоявшего, очевидно, ниже него и добившегося поста министра лишь при помощи протекции и взяток, — что было доподлинно известно всем гражданам города Т., которые были умными людьми и прекрасно разбирались в политике.

— Каковы же были те причины, — продолжал директор, — которые в их горестной и мрачной совокупности заставили молодого, цветущего Бернара в середине своей карьеры решиться на столь ужасный и некоторым образом окончательный поступок, имеющий, я бы сказал, глубокий характер и служащий грозным предостережением для каждого француза?

Господин Бернар в это время неподвижно лежал в длинном коричневом гробу с красивыми розоватыми полосками — работы господина Дюпюи, который стоял тут же, сняв свой прекрасный цилиндр, купленный в магазине господина Симона, равным образом присутствовавшего на похоронах. Если бы гроб был открыт, то можно было бы видеть, что на господине Бернаре был его черный парадный костюм с едва заметными следами штопки на правой стороне груди, где раньше помещался верхний карманчик, в те времена, когда костюм не был еще перелицован, — так как господин Бернар, как и все граждане города Т., аккуратно перелицовывал свои костюмы, едва проносив их три или четыре года.

Единственным человеком, получившим некоторую временную и, как это должно было выясниться впоследствии, иллюзорную выгоду от смерти господина Бернара, была его квартирная хозяйка, которой он еще на днях заплатил за месяц вперед; и она тотчас же сдала его комнату иностранцу, приехавшему в город Т. для неизвестных целей и плохо говорившему по-французски. Таким образом она получила около двухсот франков чистой выгоды, так как с иностранца она, естественно, взяла дороже, чем с господина Бернара; эти деньги были большим подспорьем для бедной вдовы. Кроме того, условившись со своим новым жильцом об утреннем кофе, она выгадывала еще около десяти франков в месяц — очень густое молоко, расточительно и небрежно продаваемое местной молочной, она разбавляла водой, что давало ей ежедневную экономию почти в тридцать пять сантимов; а господин Бернар по утрам кофе не пил, сказав ей раз навсегда, что у него нет привычки есть натощак, — с чем квартирная хозяйка, несмотря на явную странность этого заявления, была вынуждена примириться. Она, однако, с тревогой спрашивала себя, долго ли проживет ее новый квартирант; иностранцам она вообще не доверяла после опыта с одним американским студентом, с которого она брала в три раза дороже, чем с других. Американец был неизменно весел, всегда смеялся и каждый раз после поездки в Париж привозил ей подарки; однажды он вручил ей толстую и роскошную книгу «История Франции», с которой забыл стереть цену, и, посмотрев на цифру, она едва не лишилась чувств: книга стоила двести двадцать франков. Она продала потом эту книгу в местный книжный магазин за сто пятьдесят франков. Как-то утром, встав раньше обыкновенного и проделав свои ежедневные гимнастические упражнения, американец вышел в переднюю как раз в ту минуту, когда хозяйка лила воду в молоко. Но вместо того, чтобы заявить ей об отъезде и вычислить сумму, которую он мог бы недоплатить, он начал хохотать, как сумасшедший, и хлопать ее по плечу. После этого она стала относиться к иностранцам с заслуженным недоверием. Она уходила с похорон, и ее сердце было неспокойно, она боялась за будущее, ее начинали даже одолевать сомнения: кто знает, быть может, было бы лучше, если бы господин Бернар не умирал.

В общем, смерть господина Бернара взволновала решительно всех. Даже владелец книжного магазина, у которого господин Бернар за всю свою жизнь не купил ничего, был так огорчен, что его приказчик сказал ему с тем сочувствием, которое естественно в некоторых коммерческих фирмах, где отношения между владельцем и служащими становятся подобны отношениям между отцом и детьми, во всем, вплоть до вознаграждения; и служащие, например, этого магазина получали такое ничтожное жалованье, что оно могло искупаться только истинно отеческим отношением владельца, — что приказчик сказал ему:

— Не надо так огорчаться, месье. Ведь нельзя сказать, что вы потеряли клиента.

И приказчик улыбнулся, ожидая, что хозяин засмеется. Приказчик справедливо считался одним из самых остроумных людей в городе; и все настолько привыкли к этой его репутации, что каждая его реплика автоматически вызывала улыбку или смех. Но хозяин ответил:

— Кто знает? Как раз недавно мы говорили с господином Бернаром о великих писателях Франции, и он мне сказал, что хотел бы приобрести полное собрание сочинений Поля Бурже[1]. А вы знаете, что на этом я мог бы заработать.

Но прошло несколько дней — и господин Бернар был забыт. Еще некоторое время, короткий период посмертной и напрасной славы — обстоятельства его смерти излагались на страницах газет, — еще кое-кто упоминал о господине Бернаре; скорее всех его забыли люди, встречавшиеся с ним каждый день, дольше всех о нем помнили те, которые видели его реже всего. Но, в конце концов, о нем забыли даже они.

Так исчез господин Бернар; и в городе Т. все осталось по-прежнему: утром начинали работу, в двенадцать завтракали, в семь обедали, потом говорили о разных делах и ложились спать; и два наиболее могущественных фактора в жизни этого города — экономия и работа — не могли, конечно, претерпеть никаких изменений. Вопреки тому, что писалось в некоторых статьях, город не был взбудоражен смертью господина Бернара — иначе говоря, этот ужасный факт был мужественно перенесен жителями города Т. и, если так можно сказать, лишь укрепил их в сознании их непоколебимого смысла существования, именно экономии и работы. К сожалению, иностранец, поселившийся в комнате господина Бернара и представлявший из себя хотя и трудновычисляемый, но несомненный потенциальный капитал, предназначенный для рациональной эксплуатации, прожил очень недолго и переехал в гостиницу, объявив хозяйке, что не может жить в таком примитивном месте, где нет ни центрального отопления, ни ванны, ни телефонами и заявив, что он привык существовать как цивилизованный человек, а не как дикарь и что у него на родине такое здание давно бы превратили в исторический музей. Хозяйка присчитала ему девяносто франков за то, что он, якобы, сломал одну из пружин матраца, которая, как она это знала, была сломана около трех лет тому назад господином Бернаром, отличавшимся в последние годы своей жизни крайне беспокойным сном. Однако когда в свое время она сказала господину Бернару о поломанной пружине, он презрительно улыбнулся и ответил:

— Нет, но, я надеюсь, вы не принимаете меня за крестьянина?

— Конечно, нет, господин Бернар, но так как пружина все-таки сломана…

— Нет, — продолжал господин Бернар, — но вы, я полагаю, не считаете, что пружина может существовать вечно? Все ломается, все разрушается, мадам; и только недостаток умственного развития мешает вам понять эту мысль. Железо подвержено действию ржавчины, медь окисляется, чугун лопается, серебро чернеет; это вечные законы природы и физики, мадам, и не нам с вами их изменить, хотя бы и при помощи девяноста франков. Кстати, новый матрац стоит шестьдесят франков, а отдельная пружина около шести франков; таким образом, вы требуете с меня ровно в пятнадцать раз больше, чем следует. Я отмечаю это не в упрек вам, — продолжал господин Бернар с тем же непоколебимым спокойствием и снисхождением, — а только по любопытству, так как я вам все равно ничего не заплачу, и мне было бы жаль, если бы у вас по этому поводу могли существовать какие бы то ни было иллюзии.

И ничто, казалось, в жизни господина Бернара не предвещало той внезапной и кратковременной известности, которой он пользовался в эти дни и которая была тем более бесполезна, что, как это позволяли предполагать все решительно данные, последнее состояние господина Бернара лишало его возможности иметь вообще какую бы то ни было оценку событий. Правда, аббат Сен-Тигр, обратись к своим прихожанам на ближайшей мессе и упомянув о безвременном, но, быть может, не безвозвратном исчезновении господина Бернара, давал понять, что существуют возможности отдаленного воскрешения, хронологическую протяженность которых он все же не решался определить, боясь впасть в ошибку, которая произошла бы вследствие того, что земное понятие о времени могло бы не совпасть с вечным счетом годов, недель и столетий, ведущимся там — аббат поднял глаза к потолку церкви; и, в общем, выходило так, что будущность господина Бернара представлялась аббату Сен-Тигр чрезвычайно смутной и неопределенной. И таким образом оказалось, что нескольких коротких, но невозвратных минут было достаточно, чтобы не только скомпрометировать навсегда будущность господина Бернара, но и сделать бессмысленными и ненужными все двадцать три года его безупречной службы; и, несомненно, одно это обстоятельство было способно вызвать в умах сограждан господина Бернара целый ряд глубочайших сомнений и вопросов, — и если этого в действительности не случилось, то только потому, что гражданам города Т. было некогда заниматься отвлеченными проблемами, к которым, вдобавок, не был приучен их дисциплинированный и ясный ум, воспитанный на обсуждении муниципальных нужд, внешней и внутренней политики государства и, наконец, на чтении газет, будивших в них здоровые национальные чувства.