Ёрш и Пыж

XIV

— Вчера, — рассказывал Корецкий, чаще и чаще прикладываясь к водке, — шёл я по Дворянской улице, вот тут, — он неопределённо показал рукою и помотал ею в воздухе, — шёл я по Дворянской улице… и что же вдруг вижу? Едет карета…

— Ну, это не диво, — вставил Козодавлев-Рощинин, — тут город большой, карет много ездит…

— Карета шикарная, — продолжал Корецкий, — на резиновых шинах — эдак катится легко… Лошади — серые в яблоках, кучер — вот какой, борода и всё как следует… столичный кучер. «Берегись!» — кричит… Я люблю кареты. Я и лошадей люблю. Я на тотализаторе играю. Раз выиграл сто рублей. Какое сто! Чтоб не соврать — двести семьдесят восемь выиграл! Вот как!..

— Да вы не врите, сердечный синьор, — остановил его Козодавлев-Рощинин, — всё равно не поверю; вы про карету рассказывали…

— Да, про карету, — вспомнил Корецкий. — Так вот едет карета и останавливается. Она останавливается у дома. У дома зеркальные стёкла… Я всё думаю иногда зеркальное стекло как-нибудь разбить — много на своём веку стёкол бил, а зеркального никогда. Идёшь мимо магазина, так это руки чешутся… ведь чванство это — зеркальные стёкла, чванство, а? А чего они форсят и чванятся, как будто я не могу зеркальное окно разбить… скажите, могу?

— Можете, Роланд мой неистовый, можете! — подтвердил Козодавлев-Рощинин.

«Пусть он врёт себе, что хочет, — думал он, между тем, — допьёт водку, уведу я его тогда и не отпущу уже от себя, дам проспаться, а там поговорим…»

— Что я говорю? — переспросил Корецкий.

— Насчёт зеркального стекла у вас, джентльмен, фантазия и о карете вы начали…

— Да, карета, — снова вернулся к ней Корецкий. — Дверца кареты отворяется и из неё выходит дама. Платье, это, шёлковое, шляпка и всякие там рюши… Ну, и эта дама — не кто иная, как самая мамаша Маньки…

— Манички? — удивился Рощинин. — Да вы не врёте?

— Галактион Корецкий никогда не врёт. Она, она самая. Она, подлая, удрала тогда в одну ночь, так что и след её простыл, и не мог я концы найти, исчезла… И вдруг теперь встречаю — карета, лошади и всё такое… Сколько времени прошло! А тогда удрала и Маньку мне подкинула…

Козодавлев-Рощинин внимательно приглядывался к Корецкому, желая решить, насколько было правды в его словах. Всего вероятнее казалось, по первому впечатлению, что это была просто игра воображения пьяного человека.

— А как вчера, вы были выпивши? — спросил Козодавлев-Рощинин.

— Вчера? Кажется, был.

— Так, может, вам померещилось, фрукт мой тропический!..

— Что-о! Померещилось? — обиделся Корецкий. — Мне померещилось? Никогда ещё мне не мерещилось, никогда. Она была, она!

— Странно, голубчик!..

— Ничего нет странного. Вы думаете, Галактион Корецкий всегда в таком виде ходил? Было время, носил я и брюки клетчатые, пиджак бархатный… семь рублей аршин, чистый лионский бархат носил. И будет время, опять надену и брюки клетчатые, и пиджак бархатный…

— А вы помните дом, к которому подъехала карета-то? — проговорил Козодавлев-Рощинин, желая навести разговор опять на мать Манички.

— Помню, — сказал Корецкий.

— И можете показать его?

— Могу. Он — третий отсюда по левой стороне, с садом и зеркальными окнами, барский дом, как следует. Я её найду там… я её найду… Беда только — мне ехать нужно… Мне деньги на отъезд обещаны… Я должен уехать…

Корецкого вдруг начало разбирать от водки и он, как это всегда бывает с пьяницами, вдруг быстро начал хмелеть и заговариваться. Он отвалился на спинку стула, на котором сидел, вытянул ноги под столом и в такой непринуждённой позе размахнул рукою.

— Мне всё равно теперь, наплевать!..

— Что, то есть, наплевать, милейший?

— На всё. Я говорю, богатым буду. И смеяться нечего, я не позволю смеяться! — крикнул Корецкий, снова пригибаясь к столу, и, грузно уронив на него руки, уставился на Козодавлева-Рощинина тупыми, бессмысленными, дикими глазами.

— У-у, золотце! — опять повторил комик, не изменяя своей улыбки, с которою всё время разговаривал с Корецким.

— Ты издеваешься надо мной, — продолжал тот, — а если б я захотел — ты сейчас бы вот стал подличать предо мной, потому я сейчас могу доказать, что буду богат — тысячи, брат, у меня впереди… А что? Половой, водки ещё! — обернулся он к половому, приблизившемуся к столику, где они сидели, на случай могущего произойти буйства со стороны опьяневшего посетителя.

Половой прищурился и смерил Корецкого глазами.

— Говорят тебе, водки! — повторил Корецкий.

Половой подошёл, протянул руку и проговорил односложно и тихо:

— Деньги!

— Деньги тебе? — рассмеялся Корецкий. — Деньги? Думаешь, не заплачу… Деньги я сейчас…

И он стал шарить по карманам.

Половой терпеливо ждал.

Корецкий, обшарив себя, взглянул на полового и удивился:

— Тебе чего? Да, деньги… Вот тебе деньги, дай водки, говорят, а деньги вот…

Он с трудом расстегнул единственную пуговицу на рубашке и раскрыл грудь.

На груди на верёвочке висела завёрнутая бумажка. Он распутал её, развернул и разостлал на столе, говоря:

— Вот они, деньги — вернее смерти!

Козодавлев-Рощинин заглянул на бумагу. Это был вексель, написанный крупным почерком.

Сумма была показана в пятьдесят тысяч рублей.

— С нами крестная сила! — прошептал комик, прочтя подпись на векселе.

Корецкий вдруг вздрогнул, словно опомнившись, скомкал вексель, сунул его за пазуху и, упав головою на стол, остался неподвижен, будто заснул.

— Эй, милый! Безобразно… не ладно! — стал тормошить его половой и кликнул подручного; они приподняли Корецкого и стали выводить его вон.