Оксана

Осень меняет лики словно маски,- калейдоскопом. От ветреной красавицы-кокетки до сорвавшейся в дождливую депрессию серой мыши. Нынешний сентябрь, тёплый и солнечный, прошит насквозь ало-золотым люрексом листопада. Ветер несёт особенный вкус, - грибов, опавшей листвы, костров, остывающей земли,- вкус осени, надевшей митру Королевы Сезона.

Двор - глухой колодец, старый дуб на выходе, как часовой, под дубом - мусорные баки, а что же ещё... Тоска.

Ветерок вихрился под дубом сухими листьями, что поделаешь, такая тут у нас, во дворе, турбулентность. В ненастье пакеты и прочий мусор до четвёртого этажа долетают, а то и выше. Аэродинамическая труба системы 'пыль повсюду'.

Тяжело возвращаться на улицу детства. Тяжело - после блеска новостроек, комфортного коммунального рая, охраняемого двора и прочих бонусов сытой жизни. Но возможность вернуться хоть куда-то - на полном безрыбье ого-го какая рыба! Сом жирный. Или, скажем, большущий осётр с чёрной икрой.

А раны мы залижем.

Не впервой.

Здесь, в родительской коммуналке, жила сестра. Старшая. Боялась я к ней поначалу обращаться, что там. Я же в счастливой своей прежней жизни не сказать, чтобы зазналась, но всё времени не было; вечная жертва успеха - время. Но сестра приняла и простила, Линка. Линка-Полинка, Линусик. Без условий, без позы 'я-же-тебе-говорила-что...'. И уж позитива у неё, тихого такого, мудрого, маминого добродушия, хватит на весь город, и ещё осталось бы. Мама наша очень светлый человечек... была. Лина её проводила, а я...

Но к истокам возвращаются не затем, чтобы выгорать от попрёков совести.

Мои племяшки - близнецы, одинаковые, как клоны. Их, по-моему, сама мать не различает толком. У них одно на двоих имя - Маташа. Маша плюс Наташа - равно Маташа. Такая вот арифметика. Я не возражаю ничуть. Маташа первая и Маташа вторая. А кто из вас первая, кто вторая - разбирайтесь-ка сами. А эти козы-дерёзы дразнятся в ответ: тётя Асяся. Оксаша, то есть, Оксана по паспорту. Хотя прекрасно уже выговаривают все буквы.

Чудные девчонки!

От Моховой улицы - через Летний сад - к Троицкому мосту.

Город стоит на воде. Когда-то здесь были болота да топи. Потом прокатилась очередная война. А за нею пришёл царь-(самодур)-строитель. Говорят, лучше бы ему было выбрать место в районе нынешнего Таллина. Оттуда, мол, удобнее контролировать Балтику и всё такое. Но царская блажь вылилась именно в формы северной Венеции. Благодарить или проклинать его за это каждый решает для себя сам.

Туман размыл величественную невскую панораму в неяркие сумерки. Мост уходил в никуда, в серое безвременье, и в нём терялся. Шум машин отдалился, остался где-то далеко жужжащим фоном. Упал под ноги случайный жёлтый лист...

У Троицкого моста со стороны Дворцовой набережной нет деревьев. Камень, вода и поток автотранспорта. Но вот он, весёлый жёлтенький листик, кажется, берёзовый, лежит на мокром асфальте. Может быть, его обронил ребёнок. Может быть...

Когда-то давно, вечность назад, стоял такой же туман, только я была не одна. Мы были вдвоём с Игорьком. Больше на мосту никого не было. Только мы вдвоём. На мосту. Дворцовая набережная и набережная Петровская растворились в тумане, остался только мост, проброшенный из прошлого к будущему. Охапки осенних листьев в горели в руках солнечным золотом...

Там-то, в тумане, к нам и привязалась эта сумасшедшая. Бросилась раскинула руки, стала кричать. Не то 'берегите', не то 'берегитесь'. Игорёк отодвинул меня себе за спину, замахнулся: 'пошла вон, дура!' Та отшатнулась и сгинула в тумане, лишь донёсся её последний крик: 'берегите любоууууувь'. Кто это был, что это было? О чём она пыталась предостеречь нас? Я не могла забыть, вспоминала и вспоминала, пока Игорь не прикрикнул. Но о чём она хотела предупредить? 'Берегите любовь?' Вот уж я берегла...

Игорёша, Игорёша... Навсегда в моей памяти - внимательные серые глаза, русая чёлка набок, тихая улыбка, тёмная круглая родинка на запястье. Наш безумный досвадебный год, и как мы дышали друг другом, не умея надышаться, и белые ночи, эти сумасшедшие летние ночи! Сами не сохранили, не уберегли. Если бы знать...

... если бы знать заранее, что найдёшь, что потеряешь и чем расплатишься...

Пальцы отпускают листок. Жёлтое пятнышко медленно кружится вниз, вниз, в свинцовую серость осенней Невы, ложится на воду, уходит под мост. Наглядный символ тщетности бытия.

Пора домой, вот что. Хватит на сегодня бродить.

Двор-колодец, один из многих дворов старого Питера. Туман выел небо, затянул крышу, полз по окнам мутными слезами. Грязно-жёлтые разбухшие двери упирались углом в покосившийся порожек. Их даже незачем подпирать кирпичом: всё равно не сдвинутся с места. Тёмное нутро подъезда дышало драными кошками, затхлой подвальной сыростью, подгнившими картофельными очистками. Входить - не хотелось. Хотя снаружи тоже благоухало не розами.

Со второго этажа доносились голоса, разговаривали двое. Видно, форточка была открыта, слышно было каждое слово. Вдруг вломилось в сознание, что говорят обо мне

Я замерла, осторожно поставила ботинок на ступеньку. Прислушалась...

- ... что делать,- говорила женщина.- И что нашло на неё, не представляю. Такая категоричность, непримиримость, безжалостность... Ну, куда мы с двумя малышами пойдём?

- Что-нибудь придумаем,- рассудительно отвечал мужчина.- Безвыходных ситуаций не бывает, как-нибудь. Собственно, всё равно надо когда-нибудь отсюда выбираться, верно?

- Думаю...

- Да, Полина?

Арсений звал мою сестру только полным именем. Никаких Лин, Линок, Линусечек. Только Полина. Но надо было слышать, как оно звучало в его голосе, любимое имя...

- Жаль мне её, понимаешь? Очень жаль... Выйти замуж за разведённого, на 14 лет себя старше... Умница, красавица, с красным дипломом, начинающий специалист, и - взвалила на себя двоих мозговых слизней! Неплохо они, между прочим, пристроились, этот Игорь и его мамашка. Взяли девочку... чтобы всю жизнь на ней ездить... Оксашка как зомбированная стала, слышать ничего не хочет, твердит, что я из зависти пытаюсь разбить её семью... А сама как загнанный оленёнок. Ты ж посмотри, что она носит и зимой и летом, - серое и чёрное, чёрное и серое, как будто одежду других цветов шить разучились.

- Спасать её надо,- убеждённо выговорил Арсений.

- Да как спасёшь? Судиться с родной сестрой из-за наследства...

- Смирись. Подари Лидии Георгиевне сестрину долю...

Молчание. Горькие слова:

- Для Оксашки ничего не жалко. Просто обидно, что всё достанется не ей, а той гадине...

Где-то слева, над дальней парадной, вдруг с треском распахнулось окно и - дзиннннь!- выброшенная бутылка смачно хряпнулась оземь. Плеснуло дурным запашком скисшего пива, понеслась следом пьяная ругань. Вспискнул сотовый: пришла смс. Механически посмотрела - реклама...

Я очнулась. Надо же, какие выверты порой преподносит нам память! Как будто во времени произошёл краткий, яркий, болезненный сдвиг, перепутавший один туманный день с другим. Я даже поневоле сделала шаг к арке в полном раздрае чувств, совсем как тогда!

Но Лина оказалась права в своём безжалостном анализе: долго, очень долго я действительно считала, что все окружающие, как сговорившись, хотят отнять у меня семью. Иных целей у них не было в жизни, только одна эта забота: разбить, растоптать мою любовь. Какая я всё-таки была дура...

Дом встретил теплом. Маташи радостно завопили, радуясь моему приходу. Но из кухни высовываться не спешили. Причина оказалась наибанальнейшей: Лина стояла у плиты, а девчонки хватали у неё из-под рук горячие блины, макали их в растопленное масло и уплетали за обе щёки. И щебетали, щебетали... С набитым ртом говорить не очень-то удобно, но близняшки умудрялись и новости сорочить и жевать в свое удовольствие. И мордочки у обеих были одинаково замурзаны!

Моя нерождённая дочка могла быть им ровесницей. Любушка-Любовь, светлая ясная звёздочка. С ней вышло ещё проще: её не позволили даже зачать...

- Садись, что стоишь, - кивнула сестра на свободный стул у накрытого клетчатой виниловой скатёркой стола.- Сейчас и тебе напеку, если эти вертихвостки позволят!

- А ну, кыш, дайте тётке место!- подыграла я, делая зверское лицо.- Не то живо сами блинами сделаетесь!

'Вертихвостки' залились бубенчиками. Славные девчонки, дай им судьба счастья...

Позже, за чашкой остывшего чая, я всё-таки выдавила из себя покаянное:

- Прости...

- За что?- искренне изумилась Лина.

- За всё,- кривилась, кривилась и не выдержала: - За наследство, будь оно неладно! Как я могла тогда... как могла... что нашло на меня?!

Лина внимательно слушала, трогала горячей ладонью мою руку, смотрела понимающе. Как мама, когда она ещё была жива. Из нас двоих Лина больше похожа на маму и с годами сходство лишь увеличивается, все замечают. Мама умерла, не оставив завещания, и по закону квартира досталась нам с сестрой в равных долях. Как я пришла тогда требовать своё... провалиться бы сквозь землю! Стыд жёг щёки непрошенной солью.

- А все-таки,- тихонько спросила Лина,- почему же ты тогда передумала?

Почему... Разве это объяснишь в двух словах? Моя слепая преданность мужу истаяла не в один день и не в два. Её точило потихоньку, шатало и раскачивало много лет. Не предназначенный для моих ушей разговор стал всего лишь последней каплей.

Но где она, та точка невозврата, на которой закончилась жизнь и началась агония? Где-то очень далеко, не год назад и даже не два...

После свадьбы - шикарного, полностью продуманного Игорёшей великолепного шоу!- въехали в квартиру. Чудная квартира в новостройке, с видом на залив, двухкомнатная, недавно отделанная 'под ключ'. Игорёша сказал, что квартира наша. Что он платит за неё ипотеку. И, раз уж мы семья, ипотечное бремя стоит разделить на двоих. Я была счастлива, я не возражала. В первый же послесвадебный месяц оформила платёжное поручение с моей карточки на карточку мужа: мы теперь семья, у нас должен быть совместный бюджет.

Вот только... Игорёшина мама, Лидия Георгиевна, никак не уезжала от нас. Месяц прошёл, второй прошёл, третий, начался четвёртый... забавно, как неравномерно разделилась жизнь, если смотреть отсюда в прошлое. Год и четыре месяца полёта, семь лет затяжного пикирования к нынешнему финалу.

Да, пожалуй, именно к четвёртому месяцу совместной жизни присутствие третьего, весьма назойливое, надо сказать, присутствие, утомило беспредельно. Я терпела так долго лишь потому, что наивно полагала: уедет же Лидия Георгиевна когда-нибудь, не навечно же она к нам прописалась.

Лидия Георгиевна обожала длинные вечерние чаепития, увильнуть от которых было невозможно. Неважно, вечерняя у меня назавтра смена или утренняя, сиди и пей чай и слушай её. Лидии Георгиевне не нравился мой график, и она считала, что я должна взять подработку, чтобы не бездельничать в будние дни. Бесполезно было объяснять, что работа авиадиспетчера - сумасшедшая ответственность, головная и зубная боль, перманентная нервотрёпка и седые волосы на первом же году службы. Кошмар преследует перманентно: пепел погибших над Боденским озером стучит в наши сердца - снится, что СВЕЛА... Но Лидия Георгиевна умела слушать только себя. И мне пришлось научиться кричать в своих снах молча.