В те холодные дни

— Вам, Вячеслав Иванович, не следует забывать, что все мы идем в одной упряжке, — тихо сказал Водников. — Все мы время от времени отключаемся от личных желаний и подчиняемся большому общему делу. У меня тоже когда-то были свои мечты, я хотел стать ракетостроителем, а пришлось идти на войну. Потом занимался котлами на морских судах, делал и другую работу, которая раньше и во сне не снилась. Теперь, как видите, творю нечто далекое от того, о чем мечтал в молодости. Но, знаете, ничуть не жалею, потому что увлечен новым. И пусть не я придумал это дело, но я вижу, что оно интересно, необходимо людям, и мне приятно сознавать, что доля сделанного мной пойдет в общий котел.

— Вполне допускаю и такой взгляд на вещи, — соглашался Поспелов. — Но я полагаю, что постоянство желаний каждого при максимуме усилий, направленных к определенной цели, даст гораздо больший эффект. Концентрация всех умов человечества на каком-нибудь одном предмете может довести до абсурда. Если все станут думать, скажем, только о трубах, кто же сможет делать операции на сердце или строить корабли, шить одежду, выращивать хлеб?

Кирилла Николаевича начинал раздражать такой тон. Желая прекратить ненужную дискуссию, он сухо сказал:

— Разрешите дать вам один совет?

Поспелов перестал ходить по кабинету, сунул окурок в пепельницу.

— Готов выслушать, Кирилл Николаевич.

— Не закрывайтесь вселенским масштабом там, где нужно решать простое конкретное дело.

— Что вы имеете в виду?

— Трубу Косачева. Надо всецело сосредоточиться на деле, которое нам с вами сегодня поручено государством. — Водников решительно встал из-за стола: — Надеюсь, вы правильно меня поняли? Поехали к Косачеву. — Он сгреб папки с бумагами и чертежами, пошел к выходу.

Поспелов пожал плечами, поспешил за ним.

Чертежи, диаграммы и снимки, которые приносили Косачеву, не удовлетворяли его. Он все браковал, переделывал на свой лад, пересчитывал, чертил заново.

И вот настал день, особенно напряженный для Косачева. С утра до вечера он озабоченно разговаривал с людьми, рылся в бумагах, ел торопливо и мало, старался остаться один в палате. После обеда, когда в больнице стало потише, он совсем уединился и плотно прикрыл дверь. Решительно сгреб со стола пузырьки, коробочки, таблетки, бросил все это на подоконник, а на столе разложил свои бумаги, чертежи, цифровые таблицы и в десятый раз принялся выверять и править докладную записку министру. Для себя он уже составил четкий план будущих действий, с предельной ясностью видел, как поведет дело. Ему очень хотелось заручиться поддержкой авторитетных лиц и организаций, получить полное одобрение проекта в правительстве. Там наверняка будут и другие толковые предложения, пойдут споры, дискуссии. Не ошибиться бы в споре, не забыть никакой мелочи, чтобы никто не мог придраться или поймать на ничтожной оплошности, оттолкнуть идею.

Он все больше распалял себя и забывал, что находится в больнице. К дьяволу этот отвратительный запах лекарств, тихий шепот, белые халаты, сочувственные вздохи! Работал за столом до самого вечера, чертил таблицы, считал, перечеркивал исписанные страницы и снова писал торопливо, крупными, четкими буквами. Не замечал, как шло время, как наступил вечер. Включил верхнюю и настольную лампы, продолжал работать при электрическом свете, то склонялся над бумагами, то в раздумье шагал по комнате, и снова усаживался к столу, делал пометки в чертежах, исправлял таблицы, писал.

Сестры и нянечки по очереди тихо подходили к дверям, прислушивались, не случилось ли чего с больным? Пытались даже приоткрыть дверь, заглянуть в палату, Косачев, не оборачиваясь, строго говорил:

— Не мешайте! Закройте дверь!

Доложили старшей сестре о странном поведении Косачева. Она тотчас решила принять меры. Толкнула дверь в палату, остановилась на пороге.

— В чем дело? — рассеянно спросил Косачев.

Медсестра решительно шагнула к нему:

— Не нарушайте режима, товарищ. Вы тут не директор, а больной и будьте любезны слушаться. Вам запрещено работать, а вы превратили больницу в заводскую контору.

— Верно, милая девушка, — спокойно сказал Косачев. — Обещаю исправиться.

Шумно дыша, Косачев долго и беспокойно ходил по комнате, шагал взад-вперед, зацепился за стул, двинул его ногой. Тесно, не развернешься.

«Бежать отсюда! Бежать!» — думал Косачев, глядя через окно на широкий двор и сад.

В коридоре было тихо, все разошлись.

Сергей Тарасович отошел от окна, нажал кнопку, вызвал нянечку. Попросил, чтобы принесли его пальто, ботинки и шапку.

— Хочу посидеть на веранде, подышать свежим воздухом перед сном, — пояснил он нянечке, услужливой и Доверчивой женщине с белым морщинистым лицом и чистыми синими глазами.

Нянечка исполнила его просьбу и тут же ушла. Косачев собрал бумаги в портфель, торопливо оделся. Осторожно открыл узкую дверь на веранду, потом, оглядевшись, ловко перемахнул через низкие перильца и скрылся в темном саду в чаще густых деревьев.

Внезапно перед беглецом из-за угла появилась легковая машина, осветила Косачева скользящим пучком лучей.

— Стойте! — крикнул он, поднимая руку. — Стойте!

Машина не остановилась, покачнувшись на неровной дороге, завернула за высокой деревянный забор и скрылась. Косачев, однако, успел узнать сидящую за рулем женщину. Это была Нина Степановна, жена заместителя главного инженера Поспелова.

«И хорошо, что проехала мимо, — рассудительно подумал Косачев. — Вот был бы номер: убежать из больницы на машине с такой дамочкой. Объясняй потом людям, в чем дело. Пойду домой пешком, тут недалеко».