Когда сгорает тот, кто не горит

Полина Шпартько
Когда сгорает тот, кто не горит

Олу никак не могла вернуться к себе прежней. Ставшее ей таким привычным её человеческое тело лежало теперь истерзанное в людском морге. И здесь, на краю света, где чёрные скалы тонули в океане, а океан в ночи, далеко от людей, от их алчных, любопытных взглядов, Олу возвращалась к своей духовной бестелесной сущности. Ей и прежде случалось жить среди людей, тогда, расставшись с телом, она мгновенно обретала себя, чувствовала свободу, безграничность, добро и яркое оранжевое пламя любви ко всему живому, то самое, типичное для покровительниц искусств. Теперь же прежняя сущность давила Олу, жгла её и, вопреки законам природы, бестелесная Олу испытывала физическую боль. Случайный наблюдатель, окажись он на краю света, увидел бы, как в воздухе вихрем кружились огненные искры. Вихрь то расширялся и поднимался столбом к низким облакам, то сжимался до размера яблока и метался из стороны в сторону. Это Олу билась в агонии. Единственным спасением было бы встретиться и поговорить с Мудрой, но Олу никак не удавалось почувствовать или позвать её.

Унять жжение! Унять боль! Как сделал бы на её месте человек, Олу бросилась вниз — в чёрную шумящую бездну. Но принявшая её в свои упругие объятья солёная вода только жгла ещё больше. О, если бы Олу могла погибнуть от этой невыносимой боли! О, если бы она могла забыть то, что было и ничего больше не чувствовать! Шло время, и разбиваясь о скалы тысячами мелких солёных брызг, Олу, наконец, вобрала в себя то, что напомнило ей прежнюю свободу и безграничность. И тогда она услышала зов Мудрой.

Олу тут же очутилась рядом с ней в привычной для обеих стихии — в огне. Боль мгновенно прошла. Теперь её сменила жажда — но не та, что мучает людей от тяжёлой физической работы или в зной под жарким солнцем. Такую жажду, Олу тут же поняла, не зальёшь никакой водой. Олу сгорала, но причиной тому было не пламя любви — его больше не было, не огонь заводской печи, в котором она была теперь вместе с Мудрой. Нет, её жгло и ранило то, чего в ней никогда прежде не было: её оранжевое пламя любви люди уничтожили ядовитыми жгучими реактивами — людской злобой и жестокостью — и теперь на месте пламени была горка пенящегося чёрного порошка, он и источал из себя едкую обжигающую жажду мести. Эту жажду, желание причинить зло не вмещала прежде безграничная духовная сущность покровительницы искусств, она была сотворена для совершенно другой — для светлой силы, и оттого и было Олу так больно, когда она искряным вихрем носилась меж чёрных скал. Находившаяся рядом Мудрая отвела от неё боль. Олу понимала это, но не могла сдерживать пенящуюся в ней жажду мести, и прежде вежливая и мягкая, она не поприветствовав и не поблагодарив Мудрую, резко и яростно набросилась на старшую служительницу огня.

— Как мне стать поджигательницей? Я буду мстить! — Это было единственное, что занимало теперь Олу.

— Только любовь и добро… — зная, что Олу отравлена и потому так груба, медленно и спокойно, как подобает Мудрой, начала старшая служительница.

— Ты не любишь меня! Мать, которая любит, не смогла бы смотреть, как мучают её дочь! — перебила её Олу.

— Мы сделали всё, что могли… — попробовала возразить Мудрая.

— Да? Что? Что ты сделала? Что? Только любовь и добро! — передразнила её Олу.

— Мы ускорили вашу земную смерть.

Олу резко ядовито рассмеялась.

— Это всё что вы могли сделать? Это всё, что смогла сделать Мудрая, чтобы избавить от мучений меня и моего любимого?

Мудрая попыталась утешить Олу своим огнём любви, но Олу не приняла её тепла:

— Вы погубили Бэра!

— Мне очень жаль, что душа Бэра истерзана и превратилась в пыль, что его огонь потух навсегда.

— Жаль?! Вы могли испепелить их всех — всех, кто притронулся ко мне и Бэру! Вы могли поджечь тюрьму, сжечь палачей, спалить весь город! Ты! Ты могла!

— Ты же знаешь, дитя моё, мы не можем убивать, мы не можем причинять людям зла.

— А я смогу! Только мне нужно вернуть мой огонь!

Мудрой было нестерпимо больно от того, что душа её дочери из яркого пламени превратилась в чёрный пепел, от того, что в Олу не осталось даже отсвета её прежней доброты. Служительница огня применила всю свою силу, все накопленные умения, но не могла перенять на себя даже части той жажды мести, что съедала Олу — у Мудрой никак не получалось возненавидеть и пожелать людям зла.

— Послушай меня… Мы слишком рано, слишком рано отправили людям чистейшее божественное искусство… или, может, слишком поздно. Я прошу у тебя прощения. Я не знала… Жизнь на земле — это всегда испытание — и для самих людей, но в особенности для наших тонких душ. Мы надеялись помочь людям — той гигантской любовью, той чистотой и свободой, что принесли вы с Бэром. Мы говорили об этом — мы знали, что будет непросто, что будут те, кому вы будете мешать, и они попробуют причинить вам зло, но люди, в которых попало божественное искусство, должны были спасти вас. Почему они не спасли?.. Почему?.. Мы выбрали не тот путь… Может быть, мы опоздали? Я не ожидала, что всё будет напрасно, что я едва не потеряю тебя, что мы лишимся Бэра.

Ещё больше раздражая пенящийся внутри неё чёрный пепел, перед Олу замелькали картинки её жизни среди людей: они с Бэром совсем юные — сидят на разогретых солнцем камнях посреди душистого луга, оранжевое солнце спешит к горизонту. «Не уходи! — думает Олу. — Дай мне ещё наглядеться на это лицо. Добродушное, открытое — лицо того, с кем я буду всегда. Всегда, но, почему, не знаю, никогда не смогу на него наглядеться». Бэр прикусил зелёную травинку и держит её в уголке губ, он улыбается — немножко лукаво и одновременно нежно.

— Я сразу поняла, что ты тот самый, — мягко улыбается Олу, она робка, но рядом с Бэром ей легко и просто: единственно важные слова сами изливаются из её души.

— Какой, тот самый? — слегка ухмыляется Бэр, и его улыбка всё больше ласкает Олу, он тоже, чувствует, что Олу та самая, но ему так приятна и радостна любовь Олу, он хочет услышать эту любовь, хочет, чтобы она зазвучала и лилась песней.

— Ты и я, — Олу протягивает свои ладони к Бэру. — Гляди, мои ладони — я простираю их к тебе. Мои глаза — в них навсегда твой образ. Ты тот. Ты здесь, со мною. Тебе дарю я этот вечер, ночь, себя, весь мир. Люблю тебя. Ты я. Я ты.

С того вечера Олу начинает сочинять стихи, нет, она не сочиняет, стихи сами льются из неё. Она принесла людям дар природы — песни, свежие и звенящие, как воздух после грозы, завораживающие, манящие, как море в блеске солнца. Бэр тут же подхватывает льющиеся звуки, рождается музыка, и он играет её на неведомом прежде инструменте, звучат не ноты, не мелодия — сама природа дарит слушающему свои тончайшие звуки: пение птиц, шорох травы на рассвете, шум прибоя, шелест дождя за окном, что слышит сидящий в тепле у камина, ветер шумящий меж крон высоких столетних деревьев, южную ночь, где в тиши, жизнь и любовь слились воедино и не знают конца… Бэр и Олу играют божественную музыку в маленьких кабачках и барах. Их песни исцеляют людей, забывших, что такое свобода, их музыка даёт силу, несёт добро. Скоро услышать их приходит всё больше и больше людей, и вот они уже собирают целые стадионы. Но свободные люди не нужны правителям, им нужны овощи, которыми легко манипулировать, роботы, что исполняют инструкции, винтики большой машины, и как-то во время концерта военные хватают Олу и Бэра прямо на сцене. Олу видит глаза людей полные сочувствия и одновременно страха. «Помогите!», — кричит она, но никто не двигается с места. Их музыка дарила людям свободу, но не учила бороться со страхом, несла добро в сердца людей и изгоняла из них агрессию.

— Никто не помог! — зло прокричала Олу Мудрой. — Трусы! Да, если бы хоть несколько бросились спасти нас… Они! Они! Все! Все виноваты! Те, кто ничего не заметил, ни о чём не хотел знать! Те, кто слушал нашу музыку, а потом отказался от нас! Они поверили, что ничего не было, что всё только казалось, и причиной тому гипноз и вещества! Им было так проще! Они ни во что не хотели вмешиваться. Они боялись! Да те, кто мучили нас — они лишь кончики пальцев, выполнявшие общую волю всего этого мерзкого организма. Уничтожить нас и забыть — вернуться в прежнее болото — потому что постоянный тупой страх — это ничего, это норма жизни, а страх острый — страх того, что тебе сейчас причинят боль, что тебя уничтожат, такой страх, такой страх для людей невыносим.

— Страх победил свободу. Свободу, что принесли вы с Бэром. Её оказалось слишком мало.

— Мало оказалось зла и агрессии. Что ты сделаешь своим добром? Что ты сделаешь добром, когда против тебя пушки и автоматы?

— Так когда-то говорил твой отец, — Мудрая прикоснулась к прошлому, вспоминая последнюю встречу с тем, кого любила. — Неужели мы ошибаемся? Неужели… Но, может, спустя поколения, то, что вы посеяли сейчас, прорастёт и…

— Пусть только прорастёт — его тут же задушат. Прошли давно времена, когда кто-то ещё пытался выбраться из трясины, нет больше героев, и с молоком матери даётся: не пытайся и ты будешь спасён. Это тупое стадо! Зачем оно? Зачем ты помогаешь им?

Пламя заводской печи, где встретились служительницы, вдруг взмыло вверх и приблизилось к опасной черте.

— Ты сидишь в этой печи и сдерживаешь пламя, пока этот олух, — Олу указала на задремавшего на посту рабочего, — видит очередной сон. Если бы я могла! Я спалила бы их всех!..

— Я оберегаю людей, слежу, чтобы огонь оставался для них другом. Ты несёшь… ты несла… свет, искусство, ты дарила вдохновение, поощряла фантазию. Мы служим природе и человеку. Не может, не может быть, что нельзя уже ничего изменить, что нельзя помочь! В тебе говорит только месть!

— Изменить можно! Но не так: только добро и любовь, — вновь повторила Олу слова и интонацию Мудрой.

— Ты должна исцелиться. Ты сможешь, как и прежде, вдохновлять людей…

— Я ненавижу людей! Я их убью! Сожгу!.. Всех…

— Тише! Тише! Это твои свежие раны. Я обращусь к Старейшему, к духам природы, должен быть способ…

Обрывки земных воспоминаний вновь вспыхнули и понеслись перед Олу. Грязные стены, замызганный кафельный пол, их разделяют с Бэром, Олу понимает, что это навсегда, Олу кричит, ей что-то колют, какая-то инъекция, пол, стена… последнее, что помнит Олу: грязные чёрные подтёки на серой известковой стене… Перед Олу тёмный потолок, тёмно-красный, бордовый плафон, Олу лежит на чём-то мягком, вокруг несколько силуэтов. Олу слышит: «Инъекция!», чувствует укол в руку, тут же ощущает на себе тяжесть чьего-то тела, и сознание вновь покидает её… Темно. Откуда-то пробивается тусклый свет. Вокруг вновь грязные стены с чёрной плесенью, стена движется к Олу, покачивается, начинает вращаться, Олу пытается встать, она сидит на полу или на скамье, пол её больше не держит, он начинает вращаться вместе со стеной, «Куда?», — хочет крикнуть Олу, но только сипит.

— А! — хрипит она.

Кто-то ударил Олу. Она лежит на холодном полу, нет, всё-таки пол не ушёл, он здесь… Ещё удар, ругань, удар… Тишина. Олу с трудом поднимается, опираясь на локти, она вся мокрая, пол холодный и мокрый, стены вокруг теперь только слегка наклоняются, на сером фоне в тусклом свете стоят два тёмных силуэта. Один из них делает движение к Олу, но другой останавливает его. Серые стены темнеют… Новая картинка всплывает перед Олу: яркий свет сразу нескольких ламп, бьющих прямо в лицо. Олу сидит в освещённой комнате, на неё направлена телекамера, губы не слушаются её: