Жареный плантан

— Помню, как Элоиз когда-то бегала кросс, — говорит сестра Ида. Она протягивает руку через диван и хлопает маму по плечу: — Да, Элоиз?

Мама кивает и даже издает смешок.

Я поражена. В бабушкином доме мама почти никогда не смеется.

— Удивительно, что вы это помните, мисс Ида.

— О да. Я помню, как в старые времена, до того как мы переехали сюда, ты бегала по Флемингтон-роуд, обгоняя всех мальчишек. Летала как ветер.

— Значит, это у вас в крови, — вставляет сестра Бернис. Сейчас она стоит за моим стулом, взявшись обеими руками за спинку. — Ты занимаешься спортом, Кара? — спрашивает она меня.

— А? — лениво и тихо отвечаю я, но мама слышит это с дивана. Она переводит взгляд в мою сторону, и щеки у меня вспыхивают от страха.

— Извините, сестра Бернис, — поправляюсь я, — я не расслышала вопроса.

Но бабушка, которая уже снова хлопочет у плиты, отвечает за меня:

— Кара спорт не жалует. Элоиз, когда была маленькой, всегда хотела играть на улице, а Кара предпочитает сидеть дома, рисовать или читать — ум тренировать, понимаешь? Она пошла в деда.

Я знаю, что это комплимент — возможно, лучший в устах бабушки. Однажды она мне сказала, что дедушка, хоть и не обладает особой красотой и чувством юмора, очень гордый и сообразительный человек, любит учиться, и поэтому она вышла за него. И все же мне кажется странным, что меня сравнивают с ним, ведь я его почти не вижу.

Интересно, в курсе ли Ида и Бернис, что, хотя бабушка с дедушкой и женаты, он ночует здесь от случая к случаю, поскольку каждый из них живет своей жизнью: бабушка посещает церковь и дружит с сестрами, а дедушка ходит по домам, где рассчитывает поужинать по праздникам. Сам он встречается с другими женщинами, но на прошлое Рождество устроил скандал, когда сосед-вдовец, мистер Кардоса, заглянул к бабушке на кофе, пока мы с мамой были у нее в гостях.

— Какой еще кофе так поздно вечером, Верна? — приступил он к бабушке с вопросом.

— Не ворчи. Ему просто одиноко!

— А почему именно ты должна его развлекать?

— Не все мужчины бабники, знаешь ли, — ответила бабушка. — Не суди по себе.

Нет, сестра Бернис и сестра Ида наверняка ничего не знают. Бабушка не выдержала бы позора; порой я замечала, как она принимает какие-то народные снадобья, а еще мама рассказывала, что когда-то давно бабушка ходила к жрице обеа[12]. Мне хочется поинтересоваться у сестер, где, по их мнению, сейчас дедушка, но вместо этого я смотрю, как мама достает из сумки коробку с подарком, завернутую в магазине в темно-красную бумагу и перевязанную блестящей золотистой лентой. Бабушка оценит яркую обертку. К коробке прикреплен конверт, который я еще не видела, и мама безотчетно водит по нему большим пальцем.

Сестра Ида зовет нас посмотреть висящую на стене фотографию королевской семьи в рамке, и сестра Бернис тоже выходит в гостиную. Черно-белый снимок со свадьбы королевы Елизаветы и принца Филиппа красуется над сервантом в углу, рядом с копией королевского штандарта Ямайки. Мне он ни о чем не говорит, но мама усмехается каждый раз, когда видит его. Однако сейчас сестра Ида и сестра Бернис затеяли спор о качествах двух игроков в крикет — Фрэнка Уоррелла и Лоуренса Роу, — как я понимаю, бэтсменов. Бабушка смеется сама с собой на кухне, рассказывая истории про Угорелую Кошку, вполне довольная тем, что она и есть свой единственный слушатель. Я кладу в салат нарезанные огурцы и натертую морковь, и мама ловит мой взгляд, безмолвно призывая меня подойти к ней.

Я оставляю свой пост у обеденного стола и осторожно приближаюсь к дивану. Мама вручает мне коробку с подарком; руки у нее снова трясутся.

— Отдай это бабушке, — говорит она, — и скажи, чтобы она сразу же прочитала открытку.

Когда я вхожу в кухню, бабушка достает из духовки индейку и ставит латку на плиту. Потом хлопает в ладоши, как всегда, когда заканчивает важное дело, и наконец замечает меня.

— Салат готов? — спрашивает она.

— О да, — отвечаю я.

— Что? — смеется бабушка. — Дать тебе еще какое нибудь поручение?

— Нет. То есть… может быть, попозже. — Не знаю, откуда взялось это гнетущее чувство, словно я ощущаю на плечах тяжелый мамин взгляд, но мне вдруг становится не по себе. Я протягиваю бабушке подарок и говорю: — Счастливого Рождества.

Бабушка не сразу принимает коробку, а мне ужасно хочется, чтобы она взяла ее и сняла с меня этот груз.

— Обычно мы кладем подарки под елку, но очень важно, чтобы ты прочитала открытку прямо сейчас, — поясняю я.

Проходит еще несколько мгновений, и бабушка наконец берет у меня из рук коробку и осторожно проводит кончиками пальцев по оберточной бумаге.

— Какая красивая, — говорит она, и я знаю, что вечером она очень осторожно развернет бумагу и аккуратно сложит ее: где-нибудь пригодится.

Бабушка открывает конверт кремового цвета и достает зеленую рождественскую открытку. На лицевой стороне белоснежный ангел держит у губ трубу, выдувая строки из Библии: «„И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям“. Евангелие от Луки, 2:10».

Бабушка кивает в знак благодарности, раскрывает послание и начинает читать. Я оглядываюсь на гостиную: мама усердно делает вид, будто смотрит телевизор. Ожидаются какие-то перемены.

Причем существенные.

Выражение бабушкиного лица непроницаемо. Прочитав, она кладет открытку вместе с подарком на один из стульев, стоящих вокруг стола. Потом возвращается к плите, снова заглядывает в кастрюлю и длинной деревянной ложкой помешивает рис. Выключив горелку, она наклоняется влево и смотрит на часы с маятником, висящие на стене над раковиной.

— Ой, а время-то как бежит! — восклицает она. — Бернис, Ида! Вам нужно идти, а то опоздаете на вечернюю службу. По снегу да в метель — путь нелегкий.

Сестра Ида бросает взгляд на изящные золотые часики на запястье и ахает.

— Действительно, Бернис, нам пора, — торопит она подругу.

— Да-да, идем.

Обе желают нам с мамой счастливого Рождества и обещают помолиться за наше процветание. Бабушка настаивает, чтобы они взяли с собой один из кексов, которые она испекла. Он еще не пропитан ромом, объясняет она. Потом она провожает сестру Иду и сестру Бернис до двери, и они еще минут пять прощаются. Наконец гостьи уходят. Бабушка несколько мгновений смотрит им вслед через овальное окошко, затем возвращается на кухню и открывает шкаф около раковины.

Вынув широкую тарелку толстого стекла, она начинает нарезать порционные куски индейки, вилкой кладя на каждый начинку. Три кусочка мяса птицы и три кучки фарша сверху. Потом добавляет три большие ложки риса с горошком и два ломтика ветчины с печеным ананасом. Четыре кусочка плантана подсказывают мне, что эта тарелка предназначена мне. Ни слова не говоря, бабушка ставит ее на пластиковую салфетку, поворачивается к шкафу и, достав маленькую миску с золотой окантовкой по краям, наполняет ее салатом, который я сделала.

Я даже не пытаюсь заговорить с ней, пока она накрывает на стол, демонстрируя свое искусство и сервируя кулинарные шедевры, а потом вынимает из холодильника бутылку соуса «Тысяча островов» и кувшин с пуншем из каркаде и ставит их рядом с моей тарелкой. Когда она достает из шкафа стакан янтарного цвета, дом снова становится знакомым, и неловкость, которую я ощущаю с тех пор, как мама извлекла из сумки бабушкин подарок, превращается в обычное смущение, смешанное с предвкушением рождественского ужина, — к этому я давно привыкла.

Бабушка заговаривает только после того, как кладет нож и вилку по сторонам тарелки и ставит в центр стола белый соусник.

— Не забудь поблагодарить Бога за его щедрость.

Она выдвигает для меня стул и, когда я усаживаюсь, смотрит в гостиную.

— Поговорим в спальне, — предлагает мама.

Бабушка выходит из кухни, мама поднимается с дивана и идет через арочный дверной проем в заднюю часть дома. Через пару секунд я слышу щелчок закрываемой двери и больше ничего, кроме церковных гимнов по радио и бормотания телевизора. Показывают «Как Гринч украл Рождество». Пару лет назад я видела в театре такой спектакль, но это старая постановка.

…Внезапно тьму рассеял
Небесный, дивный свет;
Родился Тот, Кого народ
Ждал много, много лет[13].

Фаху дорес, даху дорес,
Здравствуй, Рождество.
Фаху дорес, даху дорес,
Принеси нам волшебство…[14]

Я сижу, прислушиваясь к тому, что происходит в спальне, но крики не оглашают дом, и потому я закрываю глаза и складываю вместе ладони, чтобы произнести благодарственную молитву.

«Дорогой Бог, спасибо…»

Я открываю один глаз и навостряю уши. Ничего. Я снова зажмуриваюсь.

«Дорогой Бог… Дорогой Бог… Дорогой Бог, я хочу пережить это Рождество и никого не потерять. Аминь».

Я беру свои нож и вилку, но не ем. Тишина в спальне меня настораживает. Маме с бабушкой еще никогда не удавалось так долго находиться с глазу на глаз не повышая голоса. В голове у меня вспыхивает картинка: они молча борются, схватив друг друга за горло, и я отодвигаю стул и встаю.

Я свободно не разгуливала по этому дому много лет, но с детства помню, где скрипят половицы, и обхожу опасные места на цыпочках, подбираясь как можно ближе к двери, однако не подходя вплотную, чтобы можно было притвориться, будто собиралась в туалет, если меня застукают.

Затаив дыхание, я прислушиваюсь. Сначала звучит мамин голос:

— Это будет по-христиански.

— Смотрите-ка! — отвечает бабушка. — Видно, здорово тебя припекло, раз ты вспомнила о христианстве.

Мамины слова звучат осторожно и размеренно:

— Как я уже сказала, осталось пол года аренды, но после этого… — Тишина. — Я прошу ради Кары.

— А как же ее папаша? Может, у него попросишь?

Молчание.

— Насколько я знаю, он и себе-то не может помочь. К тому же я не видела его много лет. Послушай, ты действительно моя последняя надежда. Я прошу от тебя понимания и сочувствия. — Глубокий вздох. — В конце концов, сегодня Рождество.

Долгое молчание. Неужели мама с бабушкой открыли дверь и обнаружили меня? Но тут бабушка говорит:

— Один год, Элоиз. Даю тебе один год, и ни днем больше.

Дальнейшего я не слышу. Не хочу слышать. Как можно быстрее я снова семеню на кухню и сажусь за стол. Только взяв в руки нож и вилку, я осознаю, что все еще задерживаю дыхание, и тогда позволяю себе выдохнуть. Год. Я поливаю индейку соусом. Мне опять придется жить здесь, целый год. Я откусываю ветчины. Целый год по строгим правилам. Я кладу в рот кусочек плантана. Не представляю, как мы это переживем, как мама это переживет.

Дверь снова открывается, и бабушка входит в кухню первой, открывает шкаф и вынимает еще одну тарелку. Мама появляется следом за ней и встает за моим стулом, целуя меня в макушку и приглаживая кудряшки над ушами. Обе молчат.

Тогда я спрашиваю:

— О чем вы шептались?

Мама садится на стул рядом со мной.

— Ешь, — говорит она.

— Слушайся маму, — поддерживает ее бабушка, кладя остатки нарезанной индейки на тарелку.

Я отправляю в рот немного начинки. Неловкость, от которой, как мне казалось, я избавилась, возвращается и охватывает все тело; мне даже трудно глотать. Мама может вообще умолчать о том, что мы переезжаем сюда; однажды она просто свернет на Уитмор-авеню, припаркует рядом с крыльцом машину и как ни в чем не бывало войдет в дом, словно мы всю жизнь здесь жили. Бабушка кладет ей на тарелку рис с горошком.