Берлин-Александерплац

СРЕДА, 29 АВГУСТА

И вот уже два дня подряд Мицци не видится со своим покровителем. Она не отходит от своего ненаглядного Франца, обхаживает его, ездит с ним за город. Побывали они в эти дни в Эркнере и в Потсдаме. Но кое-что она, бесенок этакий, и теперь от него скрывает, и даже больше, чем прежде. Зато она уже не беспокоится за своего ненаглядного Франца: пусть себе ходит с Пумсовой компанией, она тоже не будет сидеть сложа руки! Она решила сама познакомиться с этой публикой — где-нибудь на танцах или в кегельбане. Франц почему-то никогда ее не берет туда. Вот Герберт бывает с Евой в таких местах, а Франц говорит: "Нечего тебе туда ходить, не хочу, чтоб ты водила знакомство со всякой сволочью".

Но наша Соня, она же Мицекен, хочет услужить своему Францу, наша маленькая кисанька хочет ему помочь — так ведь лучше, чем просто зарабатывать деньги. Она уж все там разузнает и сумеет его защитить.

И вот, на очередной танцульке в Рансдорфе, куда Пумсовы ребята прибыли в полном составе, появилась новенькая. Никто ее не знал. Пришла она с жестянщиком, но весь вечер не снимала маски с лица. Танцевала она со всеми, один раз даже с Францем, но только один раз, а то еще узнает ее по запаху духов. Это было в парке на берегу Мюггеля; как стемнело — вспыхнула иллюминация. Но вот отвалил от берега последний пароходик, битком набитый народом, оркестр сыграл прощальный туш, а наша компания и не думала уходить. Веселились и бражничали до самого утра.

А наша Мицекен порхает с жестянщиком. Тот важничает — вот, мол, какая у него шикарная подружка. Всех видела Мицци — и Пумса с его благоверной, и Рейнхольда, уныло сидевшего в уголке, — опять он все хандрит да хандрит, — и элегантного купчика. В два часа жестянщик увез ее в такси. Дорогой целовались взасос. А что? Подумаешь, большое дело, она как-никак недаром вечер провела, многое узнала, а от поцелуев ее ведь не убудет. Что же она узнала, наша Мицекен? Как что? Теперь она их всех в лицо знает, Пумсов этих! Мало вам? А жестянщик-то ее тискает. Ну и пусть, — она Францу все равно не изменит. Машина мчится в ночной темноте… Вот в такую же ночь эти негодяи выбросили ее Франца из автомобиля. Ну, теперь-то он с ними рассчитается; он-то уж знает, кто из них это сделал. Недаром они его боятся — вон даже Рейнхольда, нахала этого, к ней подсылали. Франц, Франц, милый, золотой мой, до чего же я тебя люблю, — и Мицци от избытка чувств к Францу так бы, кажется, и зацеловала до смерти жестянщика. А тот рад стараться. Ничего, целуй, голубчик, целуй, я тебе еще язык откушу! Ух, как подбросило! Лихач шофер, — он нас в канаву вывалит! Чудно как вечер провели!.. Куда ехать-то, направо или налево? Поезжайте куда хотите! Какая ты прелесть, Мицци! Раз я тебе, Карл, по вкусу пришлась, так и бери меня с собой почаще! Гоп-ля! Гонит как бешеный. Пьяный, что ли? Того и гляди в Шпрее нас утопит!

Нет, упаси бог, мне никак нельзя тонуть; мне так много еще надо сделать, на кого же я Франца оставлю? Что он собирается сделать — не знаю, а я чего хочу — ах, тоже не знаю… Но ни слова об этом. Чего он хочет — того и я хочу. Так хочу — прямо дух захватывает! Целуй же меня еще, еще! Обними крепче! Ох, душа с телом расстается…

Вдоль шоссе мелькают черные дубы… Карлуша, ты мне всех милей, дарю тебе сто двадцать дней! а дни-то не простые — с утром, с полднем и вечером!

…Пришли на кладбище два шупо, сели на могильную плиту и спрашивают всех, кто ни пройдет мимо, не знают ли они некоего Казимира Бродовича. Нет? Жаль! Этот Бродович лет тридцать тому назад что-то отмочил, а что — в точности неизвестно. Вот и теперь жди беды — больно уж народ пошел ненадежный. Так что надо бы снять у него отпечатки с пальцев и прочие приметы установить, а еще лучше сразу его задержать! Вы только скажите, где он, — мы уж его! Тюли люли!

Рейнхольд ходит по своей конуре, волоча ноги и ежеминутно подтягивая штаны. Нет, не впрок ему отдых и деньги, не впрок. Свою последнюю кралю он послал к чертям, и та, шикарная, ему тоже надоела.

Надо придумать что-нибудь новенькое. За Франца надо бы взяться. Опять этот осел сияет, ходит и хвастает своей подружкой — нашел чем хвастать! Пожалуй, стоит все же ее отбить у него! В прошлый-то раз как слюни распустила — смотреть было тошно!

Жестянщик, Маттер (в полиции он, впрочем, известен как Оскар Фишер) глаза выпучил, когда Рейнхольд спросил его о Соне. Откуда он узнал? Но коли знаешь, так чего уж там, и Маттер без дальнейших отговорок рассказал ему все. Рейнхольд доверительно обнял Маттера за талию и спросил, не согласится ли тот уступить ее на денек — он за город съездить с ней хочет. При этом выяснилось, что Соня-то вовсе не Маттера подружка, а Франца. Ну, да все равно — ты бы ведь мог уговорить ее прокатиться со мной, на машине, за город, в Фрейенвальде.

— Это ты уж у Франца спрашивай.

— С Францем я не могу об этом говорить, с ним у меня старые счеты, да к тому же ей я, видно, не нравлюсь. Это я уж заметил.

— Ну, тут я тебе не товарищ. Может, я сам хочу с ней крутить!

— Кто же тебе мешает?.. А мне бы ее только на одну поездку.

— По мне, Рейнхольд, пусть хоть все бабы на свете твои будут и эта тоже. Но только как к ней подступиться? Не украдешь — не возьмешь!

— Да ведь с тобой же она гуляет. Послушай, Карл, а если я тебе за это дело тысчонку отвалю?

— Что же, деньги на бочку!

…Двое шупо сели на камень и спрашивают всех, кто ни пройдет мимо, и все машины останавливают: не видел ли кто человека с желтым цветом лица и черными волосами? Его-то они и разыскивают. Что он там натворил или еще собирается натворить — им неизвестно. Хотите узнать, — прочитайте в газете, в уголовной хронике. Никто такого человека не видел, а может, кто и видел, да говорить не хочет. И пошли оба шупо в глубь по аллеям кладбища, а за ними — два агента идут в гражданском.

В среду, 29 августа, — после того как двести сорок два дня текущего, 1928, года канули в вечность и до конца его остается не так уж много… двести сорок два дня! Ушли эти дни на поездку в Магдебург, на операцию и на выздоровление, и Рейнхольда к водке в те же дни приучали, и Мицци появилась, и Пумсовы ребята первый раз в сезоне на дело ходили, и Франц снова обрел безмятежный покой; и все в эти дни; а вот теперь прошли они и больше не вернутся… Так вот, в среду, 29 августа 1928 года, жестянщик отправился с крошкой Мицци за город. Францу она сказала, что едет со своим покровителем. Почему она согласилась на эту прогулку, она и сама понять не могла. Она хотела Францу помочь, только как это сделать — не знала. Ночью ей приснился сон, будто ее и Франца кровати стоят в гостиной у хозяйки, прямо под лампой, — и вдруг штора на двери зашевелилась, и из-за нее медленно выползло что-то серое, какой-то призрак. Мицци вскрикнула и — проснулась. Смотрит — Франц крепко спит рядом с нею. Я уж помогу ему, ничего с ним не случится! Она снова легла… Приснится же такое: наши кровати и вдруг в хозяйской комнате…

Долго ли, коротко ли, и вот она с жестянщиком уже в Фрейенвальде! Хорошо здесь! Фрейенвальде — курортный городок с красивым парком; дорожки парка усыпаны желтым гравием, и много по ним ходит всякого народу. И как вы думаете, кого наша парочка встретила там, выйдя из летнего ресторана при кургаузе?

Землетрясение, молния, гром! взрыв на железнодорожных путях, рельсы стоят торчком, вокзал в щепы, грохот, пар, дым застилает глаза, душераздирающий вопль… я твоя, я ведь твоя…

Вот он подходит, садится рядом. Ну и пусть — не боюсь я его, — могу спокойно смотреть ему в лицо.

— Это фрейлейн Мицци, Рейнхольд. Вы уже как будто знакомы?

— Немного знакомы. Очень рад, фрейлейн.

И вот они сидят в летнем ресторане, в кургаузе, кто-то недурно играет на рояле. Сидит Мицци за столиком, в Фрейенвальде, а напротив нее — Рейнхольд.

Землетрясение, молния, гром, клубы дыма… Смерть! Смерть кругом.

Нет, это все же хорошо, что мы встретились, уж я его обо всем выспрошу, обо всем, и что там у Пумса, и чем у них Франц занимается; с этим человеком всего можно добиться, стоит его только как следует раздразнить, разжечь. Тогда он будет в моих руках. Замечталась Мицци: вот счастье, везет же ей. А из зала доносится пение: "Скажи "oui", дитя, мне по-французски, скажи мне "да" хоть по-китайски, хоть по-русски. Скажи, как хочешь — пусть это банально, но ведь любовь интернациональна. Скажи обиняком в туманной фразе, скажи тайком — или скажи в экстазе, скажи "oui", скажи мне "yes", скажи мне "да", и все, что хочешь, дам тебе тогда!"

А тут — и коньячок принесли, выпили они рюмочку-другую. Мицци призналась, что была на том вечере в Мюггельском парке, и завязалась оживленная беседа. Маэстро за роялем, по общему требованию публики, сыграл "В горах Швейцарии, в горах Тироля: ах, в Швейцарию, в Тироль, ты поехать мне позволь. До Тироля ведь совсем недалеко. Пьют в Тироле все парное молоко. И в Швейцарии красиво — горы справа-слева, выше всех — одна гора, под названьем Дева. А у нас, скажу вам прямо, уж в пеленках дева — дама. Вот поэтому в Тироль ты поехать мне позволь. Юхей! Холоройди!" Слова Фрица Роллера и Отто Странского, музыка Антона Професа — требуйте во всех нотных магазинах! Мицци хохочет — подпевает: "Юхей! Холоройди!" Сейчас мой милый Францекен думает, что я у старика, а я — с ним, с моим милым Францекеном, только он меня не видит!

А не прокатиться ли нам на машине по здешним местам? Все согласились — и Карл, и Рейнхольд, и Мицци, или в обратном порядке — и Мицци, и Рейнхольд, и Карл. А можно еще и так: и Рейнхольд, и Карл, и Мицци. Словом, все согласны! И надо же случиться, что в этот момент кельнер вызвал господина Маттера к телефону; так вот ты насчет чего все подмигивал, Рейнхольд, хитер же ты, брат! Ну, да ладно, так и быть, не выдам тебя! Мицци тоже улыбается; как видно, и она ничего не имеет против приятной послеобеденной прогулки вдвоем. И вот Карлхен уже возвращается от телефона. Карлхен мой, Карлхен, ты всех мне милей. Что случилось? Заболел кто-нибудь? Нет, срочно вызывают в Берлин. Ты, Мицци, оставайся, если хочешь, а мне придется съездить; сами знаете — дела, дела… Поцеловал он Мицци на прощанье… Смотри, Карл, не проболтайся! Да нет же, мышонок, будь спокойна! Случай, брат, большое дело, подвернется — действуй смело. Будь здоров, Рейнхольд, с праздничком тебя, Христос воскрес.

Взял Карл шляпу с вешалки и отчалил.

Ну, вот мы и вдвоем.

— Что скажете?

— Посудите сами, фрейлейн, стоило ли вам так кричать из-за пустяков в тот раз?

— Я очень испугалась.

— Что же, я такой страшный?

— Ах, в конце концов к любому человеку привыкаешь.

— Вы очень любезны.

Как она глазками стреляет, бесенок этакий, с кем хочешь поспорю, что она сегодня же моя будет. — Ой, не дождешься, миляга, помучаю я тебя, и ты расскажешь мне все, что знаешь. Ишь глаза пялит.

Наконец маэстро за роялем исчерпал весь свой репертуар, да и роялю пора отдохнуть, тоже устал ведь, баиньки хочет, Рейнхольд и Мицци пошли гулять, побродили по холмам, заглянули в лес. Идут под руку, болтают о том о сем. А он вовсе уж не так плох — этот Рейнхольд. В шесть часов пришли они назад в кургауз, а Карл уже прикатил из Берлина на машине и поджидает их. Не домой же возвращаться! Вечер-то какой! Сегодня полнолуние, пойдем в лес, будет чудесно. Сказано — сделано. В восемь часов они отправляются в лес — погуляли втроем, а потом Карла отослали в гостиницу, заказать комнаты и распорядиться насчет автомобиля. Встретиться условились позже, на террасе у кургауза.