Берлин-Александерплац

И ВОСХВАЛИЛ Я МЕРТВЫХ, УМЕРШИМ ВОЗДАЛ ХВАЛУ

Под вечер Франц снова пустился в путь. Дошел он до Байришерплац, и тут закружили над его головой пять воробьев. Это души пяти гнусных негодяев, которые уже частенько встречали нашего Франца Биберкопфа. Теперь они обсуждают, что им делать с ним, как за него взяться, как запугать его, сбить с толку, как бы подставить ему ножку.

Первый галдит:

— Вон он идет! Глядите-ка, протез пристегнул, значит, надеется еще на что-то, думает, не опознают его.

А второй:

— Чего-чего этот молодчик не натворил! Это опасный преступник, по нем давно каторга плачет. Пожизненную он уже заслужил, убил женщину, потом воровал, налетчиком был, а теперь убил вторую женщину, не иначе, как его рук дело. На что же он рассчитывает?

Третий:

— И еще нос задирает! Скажите пожалуйста, — святая невинность. Разыгрывает из себя порядочного человека. Нет, вы полюбуйтесь на этого прохвоста. Как только появится агент вблизи, мы мигом собьем спесь с молодчика.

А первый опять:

— И как только его еще земля носит? Я вон на девятом году тюрьмы загнулся. Моложе его был, а подох. Сними шляпу, обезьяна, сними свои дурацкие очки, тоже еще интеллигент выискался, болван этакий, сколько дважды два не знает, а роговые очки на нос нацепил, словно профессор какой! Вот погоди, скоро заберут тебя.

А четвертый:

— Да не галдите вы так. Что вы с ним поделаете? Вы только взгляните на него, у него есть голова, и ноги у него целы. А мы, что мы теперь? — воробьи, мелкая пташка, только и можем, что на шляпу ему нагадить!

А пятый:

— Ну-ка, напустимся на него все разом. Он и так уж заговаривается, у него давно уже винтика в голове не хватает. Гуляет тут с двумя ангелами по бокам, а подружка-то его теперь только слепок в полицейпрезидиуме, хо-хо! Неужели же мы с ним не справимся? А ну давай, а ну громче!

И носятся они над ним, и шумят, и галдят. Посмотрел Франц наверх. В голове — обрывки мыслей, а воробьи знай честят его на все корки…

Погода стоит осенняя, в кинотеатре Тауенцинпалас идет картина "Последние дни Сан-Франциско", в егерском казино выступают пятьдесят красавиц танцовщиц; "тебя я за букет сирени поцелую". И решил тут Франц, что жизнь его кончена, что ему каюк, словом — что с него довольно.

Грохочут трамваи, все куда-то едут; а куда бы мне поехать? Вот № 51; он идет по маршруту: Норден, Шиллерштрассе, Панков, Брейтештрассе, вокзал Шенгаузераллее, Штеттинский вокзал, Потсдамский вокзал, Ноллендорфплац, Байришерплац, Уландштрассе, вокзал Шмаргендорф, Грюневальд, ну-ка сядем да поедем. Здравствуйте, вот мы и сели, — везите нас куда хотите. Сидит Франц растерянный, смотрит на город словно собака, потерявшая след. Ну и город, ни конца ему, ни края. И какую жизнь он, Франц, в нем уже прожил! Да не одну жизнь, а несколько. Сошел он у Штеттинского вокзала, прошел по Инвалиденштрассе. Вот и Розентальские ворота. Магазин Фабиша, вот тут я когда-то стоял и торговал держателями для галстуков, в прошлом году под рождество. Сел на № 41, поехал в Тегель. И когда показались снова красные стены, а слева тяжелые чугунные ворота, Франц притих. Думает: эти места из моей жизни не выкинешь, хочется еще раз на них взглянуть.

Все осталось как было: тянется красная стена, вдоль нее — длинная аллея, № 41 пересекает ее и идет дальше по Генерал-Папештрассе, в Вест-Рейникендорф, Те-гель. Грохочут заводы Борзига. Постоял Франц перед красной стеной и перешел на другую сторону улицы, туда, где пивная. А красные кирпичные здания за стеной вдруг задрожали, заколыхались, разбухли, словно щеки надули. У окон стоят заключенные: уперлись лбами в прутья решетки, все острижены наголо, вид у них изможденный, отощали, лица серые и небритые; стоят и скулят, закатив глаза. Словно ожившие статьи уголовного кодекса, стоят здесь обман, изнасилование, кража со взломом, убийство. Вон они, серолицые, серая шпана. Все ноют и ноют. Это они удавили Мицци.

Франц бродит вокруг громадной тюрьмы, а та все колышется, дрожит, зовет его к себе… Потом побрел он дальше, долго блуждал по окрестным огородам и рощам, пока не вышел наконец опять на улицу, обсаженную деревьями.

И вот он снова на этой улице.

Ведь не я же убил Мицци. Не я! Мне тут нечего делать, что было, то прошло; в Тегеле мне нечего делать, я и не знаю, как все это случилось!

Под вечер, часов в шесть, Франц решил пойти на кладбище. "Пойду к Мицци, туда, где ее зарыли".

А пятеро негодяев, воробьев, снова тут как тут, — сидят на телеграфных проводах и кричат оттуда:

— Ну и ступай к ней, бродяга, ступай! И как у тебя смелости хватает? Где у тебя совесть? Когда она в ложбинке лежала и звала тебя, ты не пришел? Иди же теперь, полюбуйся на ее могилку!

Мир праху наших умерших сограждан!

В 1927 году в Берлине умерло, не считая мертворожденных, 48 742 человека: от туберкулеза 4570, от рака 6443, от сердечных заболеваний 5656, от заболеваний сосудистой системы 4818, от кровоизлияния в мозг 5140, от воспаления легких 2419; детей умерло от коклюша 961, от дифтерита 562, от скарлатины 123, от кори 93. Грудных младенцев умерло 3640. За это же время родилось 42 696 человек.

Покойники лежат на кладбище в своих могилах, сторож ходит по дорожкам с остроконечной палкой, накалывает валяющиеся бумажки.

Сейчас половина седьмого, еще светло, на могиле, под сенью бука, сидит молоденькая женщина в меховой шубке, без шляпы, опустила голову, молчит. Рука в черной лайковой перчатке сжимает записку, маленький такой конвертик. Франц прочел: "Не могу больше жить. Передайте последний привет моим родителям и моему малютке. Жизнь для меня — сплошная мука. Биригер виноват в моей смерти. Пусть теперь радуется. На меня он смотрел, как на игрушку, — поиграл, сломал и бросил. Гнусный негодяй и подлец. Только из-за него я приехала в Берлин, и он один довел меня до этого, он погубил меня…"

Франц вернул ей конверт. — Горе мне, горе. Где же здесь Мицци?

Не убивайся так, не надо! Но он все плачет, твердит:

— О горе мне, горе! Мицци, где ты, моя маленькая? А вот еще одна могила-памятник — словно большой мягкий диван. Ученый, профессор, лежит на нем и сверху улыбается Францу:

— Чем вы так расстроены, сын мой?

— Да вот Мицци ищу, невесту свою. Вы не беспокойтесь, я пройду здесь сторонкой.

— Видите ли, я сам уже умер и знаю теперь по опыту: не надо так близко принимать к сердцу жизнь, да и смерть тоже. Человек может облегчить и жизнь свою и смерть. Когда я заболел, то решил, что с меня довольно. В самом деле, не-ждать же мне, пока у меня пролежни образуются! Чего ради? Я попросил пузырек с морфием, а затем сказал, чтоб играли на рояле фокстроты, что-нибудь модное; и еще попросил прочесть мне вслух "Пир" Платона — прекрасный диалог! Пока мне читали, я впрыснул себе под одеялом шприц за шприцем, я считал, трижды смертельную дозу. Из-за стены доносилась веселая музыка, а мой чтец говорил о старике Сократе… Да, разные есть люди на свете — кто поумнее, кто поглупее.

— Читать вслух? Морфий? Что это вы говорите? А Мицци? Где же она?

Боже мой, какой ужас: на суку висит человек, а рядом под деревом стоит его жена; увидела она Франца — плачет, кричит:

— Идите, идите скорей, обрежьте веревку. Он не хочет оставаться в могиле, а все лезет на деревья вешаться, повиснет, как сейчас вот, криво, и висит.

— Господи, чего же он так?

— Ах, мой Эрнст так долго болел, и никто не мог ему помочь, а послать его куда-нибудь на лечение врачи тоже не хотели, говорили, будто он симулирует. Тогда он пошел в подвал и захватил с собой гвоздь и молоток. Слышу я, он стучит там, забивает гвозди, я еще подумала: что это он там такое делает, может быть, думаю, сколачивает загон для кроликов? Даже обрадовалась, что он нашел себе занятие, а то все скучал без дела. Потом гляжу — его все нет и нет. А дело уже к вечеру. Страшно мне стало. Куда это он запропастился? Посмотрела — на месте ли ключ от подвала, а ключа-то и нет. Тогда уже соседи пошли вниз посмотреть, а потом и полицию позвали. Оказывается, он вбил в потолок здоровенный гвоздь, а сам он был такой щупленький; видно, решил — вешаться так уж вешаться. А вы что тут ищете, молодой человек? Чего вы плачете? Тоже хотите покончить с собой?

— Нет, у меня убили невесту, да вот я не знаю, здесь ли она лежит.

— А вы поищите вон там, у ограды, новенькие-то все там.

Упал Франц возле свежевырытой могилы, плакать сил нет, грызет землю. Мицци, что же это такое, за что тебя так, ты ведь ни в чем не виновата, Мицекен! Что я без тебя буду делать? Когда же и меня зароют наконец? Долго мне еще на свете мучиться?

Наконец встал, шатается, еле идет, потом взял себя в руки и пошел прочь по дорожкам среди могил.

У ворот кладбища Франц Биберкопф, господин с искусственной рукой, взял такси и поехал назад на Байришерплац.

Тяжело теперь Еве с ним приходится. Хлопот не оберешься! Днем и ночью за ним присматривай. Ходит человек — ни живой ни мертвый. А Герберт в эти дни почти не показывался.

Прошло еще несколько дней. Франц и Герберт стали искать Рейнхольда. Это все Герберт затеял. Вооружился он до зубов, всюду шныряет — во что бы то ни стало хочет добраться до Рейнхольда. Франц сперва было не хотел, но потом поддался на уговоры. Да и то сказать — это было для него в жизни последним утешением.