Чикита

Глава V

Смерть Минги. Возвращение невидимого пса. Свадьба Манон. Пожелтевшие бумаги в старом молитвеннике. Разгорается новая война. Похороны воробья. Шальная пуля. Хрупкое равновесие. Румальдо прощается.

Четвертой покинула дом Минга, и ушла она весьма скромно, никого не побеспокоив и не попрощавшись. Однажды на рассвете Рустика обнаружила ее на койке окоченевшей, но с завидно благостным выражением лица.

Много лет назад, когда Игнасио Сенда объявил слугам, что рабство отменили и отныне они вольны распоряжаться своей жизнью, Минга на коленях умолила его не выгонять их с внучкой из дома[11]. «Я и жить не умею без приказов, ваша милость», — хмуро говорила она. С самого детства она так привыкла подчиняться и стольких хозяев перевидала, что мысль о свободной жизни приводила ее в ужас. Воля никак не отразилась на них с Рустикой — разве что они стали получать скромную еженедельную плату. На сбережения Минга купила место на кладбище, не желая, чтобы ее кости отправились в общую могильную яму с другими покойниками невесть какого пошиба.

В благодарность за годы верной службы Игнасио оплатил ей изящный саван и похороны по первому разряду. Чикита рыдала по Минге куда сильнее, чем по родной бабке, и всю ночь свершала бдение у освещенного четырьмя свечкам гроба вместе с Рустикой, у которой из остекленевших глаз не пролилось ни слезинки. Они вспоминали нагоняи Минги, ее странности и как сговаривались между собой в детстве, чтобы подразнить старуху.

Под утро их одолела усталость, и они задремали в креслах. Но внезапно их разбудил собачий вой.

— Капитан? — с сомнением пробормотала Чикита, вспоминая историю, рассказанную Мингой в Ла-Маруке.

Рустика легонько кивнула и, выказывая хладнокровие, какого Чикита за ней не знала, поднялась и отворила окно. Под продолжающийся вой она взяла лилипутку на руки, чтобы та тоже смогла выглянуть за оконную решетку. В предрассветной дымке они вроде бы увидели, как из ничего возникает большой пес с блестящей белой шерстью. Видение несколько мгновений смотрело на них как бы вопросительно, потом вскинуло голову и вновь завыло, на сей раз печально, словно завело погребальную песнь. Потом развернулось и медленно двинулось в темноту, тая в воздухе.

— Он что, опять хотел забрать ее в ад? — вымолвила Чикита, дрожа от страха.

— Да, — уверенно сказала Рустика. — Но, надеюсь, Господь не допустит этого. — И обе перекрестились.

К семнадцати годам Манон Сенда прослыла одной из самых сногсшибательных красавиц в Матансасе, от поклонников у нее отбоя не было. Всех обставил Жауме Морера, адвокат из хорошей каталанской семьи. Он попросил ее руки и заявил Игнасио, что собирается жениться как можно скорее и увезти Манон в поместье в Пуэбло-Нуэво. И как только та сняла годичный траур по матери — чересчур скоро, по мнению приверженцев традиций, вполне вовремя, по мнению настроенных на современный лад, — они пошли под венец.

Манон хотела, чтобы Чикита стала посаженой матерью, но та, опасаясь, как бы гости не смотрели на нее чаще, чем на невесту, и венчание не превратилось в балаган, отклонила приглашение: она решила вообще не присутствовать на церемонии. Пока Мундо играл свадебный марш на органе в часовне Монтсеррат, Чикита у себя в спальне молилась о счастье сестры и заодно о том, чтобы Господь помог ей пережить отъезд Манон.

После смерти Сирении именно Манон, проявив недюжинную хватку и здравый смысл, взяла на себя управление домашними делами. Он твердо отдавала приказы слугам, следила, чтобы все постели были застланы чистым бельем, и, окинув взглядом буфет, мгновенно определяла, что нужно купить. Чикита не знала, сможет ли она принять эти обязанности и разобраться во всем, чему раньше не уделяла ни малейшего внимания.

Наутро после свадьбы она отправилась в кухню, стараясь придать своей крошечной фигурке как можно более внушительный вид и намереваясь распорядиться относительно обеда. Но, к ее удивлению, Рустика уже со всем управилась. С того дня по негласному уговору внучка Минги объявила себя домоправительницей и бдела, чтобы в доме все шло как полагается. Ее кислый характер отлично подходил для этого: прислуга ее беспрекословно слушалась. Рустика следила, чтобы почем зря не разбазаривались еда и мыло, и радела о том, как извлечь наибольшую выгоду из каждого сентаво, словно распоряжалась собственными деньгами.

Чикита с облегчением передала ей бразды правления и зажила всегдашней жизнью, состоявшей из ухода за цветами, коллекционирования старинных кружев и книг, которые ее отец, не заботясь ни о содержании, ни о цене, заказывал в Гаване, а то и в Лондоне и Париже. В ту пору Чикита любила прилечь на закате в шезлонг у пруда и вслух читать Буке стихи несчастного Хосе Хасинто Миланеса. Румальдо и Мундо потешались над этой странной привычкой, но Чикита точно знала, что манхуари не только слышит ее, но и наслаждается поэзией не меньше, чем она сама. Она даже поняла — по тому, как Бука обрызгивал ее хвостом при чтении этого стихотворения, — что более других он предпочитает «Бегство горлицы»:

О, моя горлица, о, моя птица,ради лесов ты бежала меня!

Бука много лет жил в патио, но к людям так и не привык. Почуяв, что кто-то бродит близ его владений, он прятался среди растений пруда. Только если Чикита приходила его кормить, он высовывал голову из воды, устремлял на хозяйку пристальный невыразительный взгляд и распахивал пасть навстречу кусочкам сырого мяса.

— Хитрющая зверюга, — предостерегал Мундо. — Только зазевайся — оттяпает тебе палец, вот увидишь.

Немало времени Чикита проводила и за тем, что выслушивала любовные переживания двух любимых кузин, избравших ее наперсницей. Делая честь своему имени, Экспедита — что значит «расторопная» — совсем юной выскочила замуж за наследника сахарного завода Касуалидад, но Бландине с Эксальтасьон повезло меньше. С детства они были во всем похожи, и по велению судьбы влюбились в одного мужчину. Само собой, не обошлось без ревности и непримиримой вражды.

— Не будьте дурами, — упрекала их Чикита. — Какой смысл бодаться из-за бабника?

Упомянутый кабальеро, приезжий с пышными черными усами, о котором никто ничего не знал наверняка, оказывал знаки внимания то Эксальтасьон, то Бландине, не признаваясь в любви ни одной из двух. Развязка вышла безобразная: кавалер, оказавшийся вожаком бандитской шайки из тех, что грабили путников на дорогах провинции, похитил дочку служащего «Французской аптеки» и был таков. Вопреки здравому смыслу, несмотря на ненависть к разбойнику и доброе расположение Чикиты, кузины отказались мириться и приезжали к Чиките по отдельности, предупреждая заранее, чтобы ненароком не столкнуться.

Однажды утром Чикита попросила Рустику помочь в деле, которое откладывала с самых похорон матери: разобрать шкаф Сирении. В одном ящике, под старыми катушками, дагеротипами дальних родственников и крестиками из серебра, оникса и черного дерева они обнаружили молитвенник с заложенными между страницами газетными вырезками.

Все пожелтевшие от времени заметки касались великого князя Алексея Романова, и покойница написала на полях каждой день, месяц и год публикации. Большая часть рассказывала о пребывании царевича в Гаване в 1872 году: на бое быков сеньориты из благородных семейств увенчали его лавровым венком; на опере в театре «Такон» интересный молодой человек рукоплескал, как утверждал хроникер, некой célèbre cantatrice[12]; во дворце Генерал-капитана танцевал на балу… Другие заметки были вырезаны из «Зари Юмури» времен визита князя в Матансас. Но, не удовольствовавшись лишь воспоминаниями о его кубинских похождениях, Сирения также сохранила новости о путешествиях Алексея Романова в Рио-де-Жанейро, Кейптаун и Японию, где его принимал микадо. Самые поздние вырезки относились к началу 1877 года, когда Алексей с кузеном, великим князем Константином, совершили поездку по нескольким городам Соединенных Штатов.

В одной из заметок имелся портрет, и, хотя рисовал его отнюдь не да Винчи, Чикита поняла, что мать и Канделария нисколько не преувеличивали, расхваливая внешность Алексея. Русский царевич был мужчина статный. Хоть куда, как говорится.

За ужином Чикита сидела против отца и смотрела, как он, почтенный седовласый кабальеро с несколько отвисшими щеками, поедает суп. Она вдруг испытала прилив нежности к нему, остававшемуся преданным жене, которая годами мысленно изменяла ему с князем. И невольно задалась неприятным вопросом: смирится ли Игнасио Сенда со вдовством или женится снова?

На следующий день явилась Канделария проведать крестницу и узнать, как та справляется с новыми обязанностями. Она ожидала обнаружить сумятицу, но дом оказался таким же убранным и чистым, как при жизни Сирении. По обычаю молчаливая и угрюмая, Рустика прекрасно все обустроила. Сколько ни старалась, Канделария не обнаружила ни пылинки на мебели, ни криво висящей картины. Даже поданный кофе, признала она сквозь зубы, был отменно хорош.

Чикита показала ей «бесшумную» швейную машинку «Уилкокс и Гиббс», приобретенную по настоянию Мингиной внучки.

— У Рустики золотые руки, крестная. Она шьет мне платье лучше, чем от «Дома Блонше».

— Остерегайся, дитя мое, негры — они ведь нахальные, — услышала она в ответ. — Дай им палец, и, не успеешь оглянуться, откусят руку.

Чикита пропустила замечание мимо ушей. Прежде теплые отношения с крестной теперь стали ее тяготить. Общество Канделарии вызывало у нее противоречивые чувства, и она старалась его избегать. Ей не нравилось, что после смерти Сирении крестная стала чересчур тратиться на наряды и духи. Как будто, смирившись было с участью старой девы, она вдруг вновь обрела надежду и не желала упустить шанс найти мужа.

Чикита не располагала доказательствами, но подозревала, что отец захаживает к Канделе не только затем, чтобы следить за ее желудочными хворями и прописывать пилюли, и перспектива превращения крестной матери в мачеху ее вовсе не радовала. Против Канделы лично она ничего не имела — та была доброй, порядочной женщиной и любила Сирению как родную сестру, — но представить ее на материнском месте Чикита не могла. Кто знает, как давно она на него нацелилась?

«Не будь такой эгоисткой, — написал Чиките Хувеналь, единственный, с кем она осмелилась поделиться опасениями. — Отец имеет право на новое счастье». Язвительный ответ Чикиты не заставил себя ждать: «Действительно, как же это я запамятовала, что в нашей семье все имеют право на счастье. Все, кроме меня. Только я вынуждена довольствоваться оставшимися крохами».

Смерть Игнасио Сенды в июне 1895 года положила конец ее беспокойству. Он погиб в результате одного из тех глупых и нелепых эпизодов насилия, которые сам яро осуждал как проявление звериного в человеческой природе. «Трагическая случайность», — написала Чикита Хувеналю. Вскоре из Парижа пришла лаконичная ответная телеграмма: «Не случайность. Убийство».

Виновата так или иначе была война.

Как и предсказывал доктор Сенда, вновь разразилась революция. 24 февраля 1895 года восстание началось в Байре, селении неподалеку от Сантьяго-де-Куба. Предполагалось, что одновременно оно произойдет и в Матансасе, но задуманное обернулось провалом. Все пошло насмарку из-за предательства. Испанцы изловили часть повстанцев, а остальные сдались сами, уповая на декрет о помиловании.