Лиловые люпины

Девишник просвещения

Да, я здорово успела наприбедняться. Мне принадлежали МОЙ и МОЯ, наша с Жозькой принцессинская резиденция, наша с Инкой научно-фантастическая страна! Мало кто в 9–I мог похвалиться таким! Но мало того: я, в отличие от одноклассниц и даже Жозьки, оказалась еще в 6–1 по-настоящему просвещенной в этих вопросах. И просветили меня не сверстницы где-нибудь в дровяных сараях, не мальчишницы какие-нибудь. Это было три года назад.

…Тетя Лёка только что приехала из Австрии в очередной отпуск. Еще нет в помине Игоря; до окончательного возвращения тети Лёки на родину — целый год. Уже разобран волшебный австрийский чемодан с подарками для меня и лекарствами для отца, который сейчас в больнице. Я выгнана в спальню делать уроки, бабушка возится на кухне. В столовой сидят только три сестры за виноградным графинчиком с «опять», которое покуда зовется, как у всех, «московской». Я тщательно притворяюсь, что решаю задачи, на самом же деле читаю «Блеск и нищету куртизанок», положив книгу в выдвинутый ящик стола, который постепенно закрываю по мере прочтения страницы. Если кто-нибудь войдет в спальню, я успею спихнуть в ящик поверх романа задачник Шапошникова и прилежно замакаю вставочку в чернильницу. Это что, на уроках я читаю сквозь щель между партой и ее откидной крышкой, перемещая под ней книгу построчно! Это что, Горький в людях вообще читал на кухне ночью, при отсвете луны в надраенном боку кастрюли… Читая, я вдобавок стараюсь уловить хоть слово из разговора матери и тети Любы, но они толкуют негромко, и через дверную щель из столовой до меня досачивается лишь запах их обычного «девишника» — запах табачного дыма и «московской», не резкий и легкий, каким он бывает в начале питья, а обремененный сытным смешанным духом свекольного винегрета и тушеного мяса.

— Никанора, — вдруг слышу я важный и в то же время сюрпризно-обещающий голос тети Лёки, — выйди, осчастливь старушонок.

Я не верю своим ушам, но фамильярные заглатывания тети Любы подтверждают этот зов:

— Иди-к, иди-к, Никуля, дельце к те есть.

И наконец раздается чуточку принужденная, словно смущенная, тирада матери:

— Удостой, Ника, в самом деле, — (еще не прошли времена называния меня по имени и прямого обращения во втором лице), — тебя, видишь ли, требуют для дальнейшей беседы, и не хочешь же ты нас уверить, будто так уж поглощена домашним заданием? Мы, прошу учесть, не настолько легковерны.

Я выхожу к ним. Все три на диване, курят. Перед матерью ее неизменная «Звездочка», грубый желтоватый коробок с красной расщеперенной звездой, из которой выезжают два бойца на мотоцикле, перед тетей Любой — такая же неказистая и шершавая коробка «Беломора» с картой канала, вырытого какими-то преступниками, а возле острого локтя тети Лёки — прелестная, вся в фольге и целлофане, еще не открытая пачка ее любимых сигарет «Джебел», которые мне иногда позволяется вскрывать специальной аппетитно отлипающей узкой ленточкой, обводящей верх пачки, и потом забирать себе эту клейкую иностранную полоску (у меня, на зависть 6–1, промокашки во многих тетрадях приклеены к таким держалкам). Может, меня для этого и звали?

Сесть я не решаюсь — стою перед ними, уперевшись в угол стола. Виноградный графинчик почти пуст, но «московская» пока не вызывает ни жутких постукиваний вилкой об кольцо, ни глухой дроби ногтей по клеенке, и тень старого спорного побуревшего от времени почтового перевода, всегда в моем представлении подколотого ржавой булавкой к абажурному волану, еще не видна. Сестры миролюбивы, но почему-то пристально, словно затаив подозрение, разглядывают меня — устанавливают, что ли, мою пригодность к чему-то.

— Нет, девочки, может еще рано, если быть объективными? — с остатками неизвестных сомнений в голосе вопрошает мать.

— Что ты, Надьхен, — возражает тетя Лёка, — где там рано! Еще немного, еще чуть-чуть — и ей напоют невесть что уже не свои, а посторонние, и очень может быть, что в виде какого-нибудь искаженного непотребства. Сама знаешь, девочки-мальчики… на пальцах объяснят, под одежку залезут.

— Да ты взглянь, Надьк, на свою красотку, — говорит тетя Люба. — Готовенькая совсем, вон какое хозяйство. Да и девочка она у тя трудная, ее по-родственному надо просветить.

— А твою Жозефину? — ощетинивая слово «Жозефина», выталкивает мать.

— Моя Жозефина — существо мыслящее, тонкое, она и своим умом доберетсь, такой ликбез ее тольк покарябайт, — уверенно отвечает тетя Люба и подбородком указывает на меня, — а Нику-ля, смотри, и встала-т как для наибольшего удобства демонстрации!..

Я не понимаю, на что она намекает, но чувствую в своей позе какой-то чудовищный смысл и поскорей отстраняюсь от стола.

— Ну, девочки, вам со стороны, естественно, видней. Бейте, коли уж замахнулись, образно говоря.

— Никанора, — с шутливой торжественностью приступает к делу тетя Лёка, усаживая меня возле себя на диван, — поведай нам, майне кляйне, знаешь ли ты, откуда берутся дети?

Я уже смекнула, что речь пойдет об этих делах, но нести малышовую чушь о капусте и аистах не собираюсь.

— Догадываюсь, — говорю я.

— А что я те говорила, Надьк? Рано! Гляди, как бы не поздно!

— Так вот, Ника, откровенно говоря, именно для того, чтобы ты не догадывалась ошибочно и не понимала превратно, мы и затеяли этот разговор.

— Никуля, — прочувствованно и осторожно произносит тетя Люба, — ты уже большая, за тобой скоро мальчики будут ухаживать. Так если кто из них те скажет: «Давай, Никуля, сделайм ребеночка», ты смотри, не соглашайсь.

Нужно будет прожить целую женскую жизнь, чтобы удостовериться, что никакой мальчик, начиная отношения с девочкой, не сделает такого предложения. Может быть, такое и говорится в многодетных семьях, когда дело идет о следующем ребенке, но матерью-героиней мне не бывать.

— Что ты сразу о ребеночке, Любхен, — вмешивается тетя Лёка, — она еще не представляет себе, что, куда и как, не знает, каковы механизмы.

И «механизмы» деторождения, стыдные и бесстыжие, приманчивые и омерзительные, обжигающие и ознобляющие, открываются мне полностью за какие-нибудь полчаса при помощи голых анатомических терминов и бесследных рисунков черенками ножей по клеенке.

Я давно подозреваю, что тайны этих дел кроются в чем-то похожем, давно ловлю обмолвки взрослых и читаю стенопись дворов, понимаю, что недаром в книгах нельзя бесконечно наслаждаться сценой пламенного свидания: обязательно погасят свет, — и меня не слишком поражают откровения сестер, но зато потрясает сообщение, что это делают и делали всегда и все. Так потрясает, что я переспрашиваю:

— Правда? Все-все взрослые?

— Все, у кого есть дети, — затрудненно отвечает мать.

— У многих наших учительниц есть дети. Выходит, они тоже?

— И они.

— И дядя Саша? — (Это брат отца).

— Конечно, ведь у него Славик и Ниночка.

— И у товарища Сталина — сын и дочь. Неужели и он?

— И он. Он человек, и ничто человеческое, как то и подобает гению, ему не чуждо.

— А скажите, это без ничего делают, или как? В ночнушке?

— Уж как придется, — говорит тетя Лёка, — по обстоятельствам.

— Лучше в ночной рубашке, — быстро произносит мать.

— Постой, но для этого же ночнушку придется задирать. Страшно некрасиво и стыдно, так нельзя! Ну, ничего, я, когда буду это делать, надену халат. Его расстегнешь — и все.

— Вот чего, девочки, я боялась, — заявляет мать. — Она уже прилагает все это к себе. У тебя еще до этого нос не дорос. Открыли, можно сказать, шлюзы!

— Ничего не поделайшь. Начала, так терпи.

— Удовлетворяй здоровое отроческое любопытство, — поддерживает тетя Лёка.

— Мама, если все это делают и если я у тебя родилась, значит, и ты с папой этим занималась? — задаю я, наконец, вопрос, который возник первым, но на который я не сразу решилась.

Она опускает глаза в только что налитую рюмку, багровеет, но деваться ей некуда.

— Да, и я, — чуть ли не со скрежетом выдавливает она.

— Один раз, чтобы меня родить? — надеюсь и помогаю я.

— Х-ха! Понимайт она что-нибудь! — смеется тетя Люба. — Стоит ради одного раза замуж ходить! Считайшь, это делают тольк чтобы вас, гниденышей, наплодить? А удовольствие — шиш? Нет, видно, словами это не объяснить! Одна жизнь научит!

Понимая, что спрашиваю уж совсем непозволительное, я все же говорю:

— Мама, а ты в ночнушке это делаешь?

Мать резко отворачивается:

— Ну, знаешь! Посади свинью за стол!..

— Надьхен, не сердись, на то у нас и девипшик, — вступается тетя Лёка, — девишник просвещения.

— Видишь ли, Ника, — выправляется мать, — когда мы завели об этом речь, я, собственно говоря, и опасалась, что ты внезапно возомнишь себя совсем взрослой. А между тем, к твоему сведению, это от тебя еще очень и очень далеко. Для этого надо хорошо кончить школу, поступить в институт, получить профессию, а не тужиться стать вровень со взрослыми женщинами, которые только случайно удостоили тебя откровенным разговором и предупредили о возможных опасностях этого. Учти, это ни в коем случае не будет главным смыслом твоей жизни. Есть, без сомнения, дела поважней. И твое дело — учиться, слушаться старших и во всем помогать им.

— Яволь! Конечно, учеба, потом работа и всегда— добросовестное подчинение старшим. Ты слушаешься родителей— это часть твоего служения Родине. Пойми, что и детей мы рожаем для Родины, стало быть, ей подчинено и это, — заключает тетя Лёка, настороженно поглядывая на тетю Любу.

Но та не возражает. Она хохочет нагловатым, подминающим разговор, слободским своим смехом.

…Первые дни после девишника я торжествовала, что мать со всеми своими замысловатыми обиняками была так прижата к стенке и выдала свою причастность к этому. Но когда я попробовала наедине с нею вернуться к этим вопросам, меня встретило столь брезгливое недоумение, что я даже подумала: а вдруг она налгала на себя в угоду сестрам и общему ходу моего просвещения и я все-таки родилась не вследствие этого!

Когда вернулся из больницы отец, я напряженно вслушивалась по ночам, стараясь уловить когда-то звучавшие непонятные шебуршания на родительской постели, позвякивания никелевых кроватных сочленений, — напрасно: они навсегда умолкли.

Тогда я, чтобы доказать самой себе, что я не подкидыш и не найденыш, стала с бандитской сноровкой рыться по всем закоулкам дома и нашла в темном пространстве между нижним ящиком и дном славянского шкафа голубую, истершуюся на сгибах «карточку беременной», из которой следовало, что эта беременность (мною — год и месяцы совпадали) протекала нормально с момента зачатия. Опять эти противоречия: я — вот она, я: родилась, все это знают, чего же стесняться? Существует и документ, что была зачата. Я не могла взять в толк, почему при малейшей попытке коснуться этих тем мать так отшатывалась от меня, будто я вдруг демонстрировала ей «кучу известно чего». Даже когда ей пришлось говорить со мной по поводу известных девичьих дел, вскоре нагрянувших, она ограничилась заверением, что это бывает у девочек, а у мальчиков не бывает.

В тесном подшкафном закутке, среди отцовских полевых сумок и ремней, обнаружилась еще и зеленая книга с подчеркнуто сухими буквами названия — «Половой инстинкт». Это оказалась дотошная научная тягомотина, медицински стерильно разжевывавшая то, что рассказывали на девишнике сестры, перебивавшие друг друга, оживленные и словно подщекотанные. Тем не менее книгу я тщательно, конспиративно прятала, меняя места, и в школу ходила гордая обширностью своих познаний, просвещая на переменах свою тогдашнюю подругу Лорку Бываеву, которая в кино как-то шепнула мне после поцелуя героев, обмирая: «Теперь у них родится ребенок». Лорка была жестоко посрамлена и посвящена мною во все тайны, причем особенное удовольствие мне доставляло щегольски оглоушивать Лорку вычитанными из «Полового инстинкта» словечками типа «фаллопиевых труб».