Кузнечик и монах

– Ох-ох-ох! Милый мой, дорогой мой! Прости!

Она, было, хотела опять обнять своего внука, но тот задиристо оттолкнул своим плечом её сухую руку и в большом всхлипе промямлил что-то наподобие «отстань».

– Я уже совсем слепа. Совсем ничего не вижу. Прости! Эх… чтобы дал мне после смерти Будда шанс вылезти с адской глубины райского пруда, а я оступилась! – в сердцах сказала взволновавшаяся бабушка.

Тоши резко повернулся к старой Камэ своим заплаканным лицом и скривлённой гримасой, напоминающей маску хёттоко, как бы прося ласки, жалостливо посмотрел на бабулю. Не выдержав отстранённости родной крови, он быстро подошёл к старой Камэ и обнял подол её кимоно, сильно прижавшись в его ткань своим лицом.

– Ты не виновата, бабуля… шмыг-шмыг… – сквозь ткань и сопли, пыша жаром, прорыдал бедный мальчик, – просто наш сад лишился такого война, которого не видывала вся Япония, а я лишился своего наставника и друга! Очень странное ощущение, которого я ещё не знаю… шмыг-шмыг… всё давит и давит в груди, а слёзы сами катятся…

Старушку умилило такое тонкое отношение мальчика к близким. Её никак не смутил тот факт, что близким Тоши считал какое-то насекомое, которое сдуру является хранителем древнего сада деревьев сакуры. Наверное, старая Камэ уже тронулась рассудком и не могла здраво рассудить, может ли быть неразумное существо другом человека. Но она точно понимала, что ни ругать, ни бить мальчика за его чуткую привязанность к окружающим нельзя. Может она и была уже неразумной, но мудрость в её летах была обязательным атрибутом.

– Тоши, внучек! – начала старая Камэ, – Это любовь. Ты не можешь забыть своего друга, но надо крепиться. Поплачь немного и успокойся, мальчик мой. А главное помни следующие слова: если любишь – отпусти.

– Да? Но как? Мы так сдружились! – наивно выдумало себе дитя, – И как это «отпусти»? Я его, вроде, не держу, но забыть его я не могу… шмыг-шмыг… Хочу, чтобы Кузнечик-сан был рядом!

– Не убивайся горем, милок. Он славно пожил, но так сложилась судьба, что смерть он нашёл под моей ногой. Главное, у тебя осталось хорошее воспоминание об этом Кузнечике. Он показал тебе своё умение и попытался тебя ему научить, но теперь ты должен идти сам по этому нелёгкому жизненному пути. Ну ладно тебе плакать! Расскажу ка лучше я тебе одну историю.

Мальчик внезапно перестал хныкать, встал на свои ножки, отряхнул свой миниатюрный мундирчик и сел на коленки старой Камэ, которая в свою очередь примостилась на большой выпирающий корень старинной сакуры. Тоши любил слушать истории своей бабушки, и даже сопеть своим сопливым носом он старался реже. Фонарь стоял на земле и тихонько мерцал в чаще сакуры, освещая чёрные стволы и тела старушки и мальчика, задевая немного смущённые лепестки цветов деревьев.

– Так вот! Было это давным-давно…

Жил далеко от великой Фудзи один молодой монах. К каждому дню он относился с трепетом, немного тоскуя о прошедшем: к каждому деревцу он проникался чутким созерцанием, а каждая речка была для него наполнена водой, которая являлась старинным откровением древних источников, прятавшихся под толщей земной коры. Звали этого монаха Иошихиро, и был он из добротной семьи, которой хватало на безбедную жизнь. Он дружил со всеми своими младшими братьями и сёстрами, коих было три штуки каждого пола, уважал и почитал своих родителей, коих было по одной штуке каждого пола, ладил со своими дядюшками и тётушками, коих было две штуки каждого пола. Жил он в этой семье и учился здесь же, не зная душевных горестей и невзгод.

Но вот, от неведомой болезни умерла его тётушка, с которой он разговаривал и ел за одним столом. Именно она научила его писать первые буквы, первые иероглифы и первые картинки. Иошихиро не мог выдержать горя такой тяжести, так что решил уехать из своего города и поселиться в одном буддистском храме. Он думал, что каждодневные молитвы и мантры помогут ему забыть это всё. Но сам он даже не пытался отпустить тоску по своей тётушке и каждый день вспоминал её. Так и жил он 2 года в храме, пока не произошло другое событие.

Навещавший его младший брат рассказал Иошихиро, что от боли в сердце умер дядя, с которым он разговаривал и ел за одним столом. Именно он показал ему волшебство флейты, чары кото и чудеса сямисэна. Ещё больше углубился монах в изучение старинных писаний, чтобы попытаться забыть своего дядю, но так и не пытался перестать вспоминать его и в грусти плакать по нему. Читать мантры у него получалось всё хуже и хуже. Каждый день его был пропитан мукой. И так он провёл 2 года, всё реже выходя на белый свет и всё чаще плача по ночам.

Всё также навещавший Иошихиро младший брат рассказал ему, что скончалась его старшая сестра, с которой он разговаривал и ел за одним столом. Именно она веселила его в минуты тоски и грусти, когда в туманный день слегка бил по стенам семейного дома моросящий дождик. Иошихиро всё меньше радовался жизни, а каждая минута, проведённая на этой земле, была для него невыносима. Всё время ему казалось, что тонкое осторожное лезвие катаны медленно проходило по его сердцу. Он отстранился от всей братии: выбрал самое отдалённое место проживание, где находился в полном одиночестве целые недели. Перед его глазами каждый день проходили те самые события, которые заставляли его глаза ежеминутно наполняться слезами. «Как! О, как их можно забыть!», – восклицал время от времени Иошихиро. Светлые лица своих родных каждую секунду всплывали в его памяти: и добрая тётя, макающая тоненькую кисть с пузатым концом в чернила, и учтивый дядя, подводящий к своим губам необыкновенной тонкости белую флейту, и весёлая сестра, корчившая такие смешные гримасы, что Иошихиро, вспоминая, всё равно коротко усмехался. С этой смертью пришло к бедному монаху чувство гложущего горя – он начал редко есть и редко пить. Передвигаться Иошихиро стало труднее, а в своей манере ходьбы он напоминал столетнего самурая. И так тяжело и невыносимо прошло 2 года. А уж следующие новости погубили Иошихиро.

Было весеннее утро. Буддистский храм жил своей просветлённой равномерной жизнью. Всё цвело и пахло: персиковые деревья шуршали последними своими лепестками, журчала умиротворением вода из источника, одарённая музыкальным гением пташка свистела свою успокаивающую песнь, тонкой струёй проходил сквозь все щели помещений храма ветер, чуть слышно подпевая птахе, тормоша исповедальные колокольчики и одежду, а также тоненькие бороды, недвижимых братьев-монахов, которые сидели в утренней медитации, под лучами просыпающегося солнца. Всё излучало мир, спокойствие и медлительную ауру этих мудрых мест. Умиротворение нарушил стук в ворота храма. Младший из братьев-монахов открыл глаза и посмотрел на самого старого и умудрённого длинной седой бородой. Тот в свою очередь, не открывая глаз, кивнул молодцу, тем самым разрешая ему встать и отворить ворота. В сад храма ввалился хикяку5. Его ноги были замотаны в синеватую материю, таз кутался в жёлтом поясе, а торс, руки, шея оставались голыми. Голову покрывала белая повязка. На плече у него лежала длинная тростинка, к верхнему концу которой было привязано письмо. Это устройство издали напоминало кувалду с очень тонким древком, но нет – так раньше передавали почту. До того как увидеть монахов, он тяжело дышал (видно, ему пришлось проделать долгий путь). Заметив сначала молодого монаха, а потом и остальных, его отдышка пресеклась, и он, чинно, благородно, поклонился всей братии. Поднявши свой взгляд, он обратил его на самого уважаемого в этих краях старца – того самого монаха, который телепатически, не открывая очей, разрешил отворить ворота. Старейший монах открыл глаза. Хикяку, снова задыхаясь, прорёк:

– Здесь ли находится Акогарэ Иошихиро, сын самурая Акогарэ Ямагата?

Старый монах медленно кивнул запыхавшемуся гонцу головой, словно старая черепаха нагнулась к источнику воды, чтобы напиться.

– Я принёс для него письмо от соседей его семьи. – пыхтел посланник, – Срочнейшее донесение!

Старый монах повернул к молодому брату свою сухую голову и тоненьким скрипучим, но верным голосом сказал ему:

– Отведи его к Акогарэ.

Вся братия зашипела глухим шёпотом: «К Акогарэ Иошихиро? К сострадателю всего сострадательного? Он сегодня вообще выходил из своего предела?». Юный монах же повёл за собой хикяку, который, судя по всему, был новичком и не привык к длинным дистанциям.

Шли они где-то 10 минут. Мимо проходили деревья храмового сада, ряды колоколов разной величины, сам храм и живящий ручей, – всё это осталось позади, когда гонец увидел одинокий маленький домик, построенный рядом с большим обрывом, откуда открывался красивейший вид на большую деревню. Вдалеке всё также своим постоянством виднелась могучая и властная Фудзи. В голову потному гонцу пришла мысль о жизни в буддистском монастыре: «Жить себе в гармонии с миром, в гармонии с самим собой!». Но то, что он увидел дальше, откинуло все его думы об умиротворённости бытия буддистских монахов. Отворив дверь, перед хикяку показался болезненный юноша в монашеском облачении. Его лицо было опухшим и красным, а всё остальное бледнело неестественным цветом. Тонкие руки больного монаха с трудом держали отворённую дверь. Он аккуратно поклонился и спросил неважным хриплым голосом:

– Что вам угодно?

– У меня письмо для Акогарэ Иошихиро от соседей его семьи! – твёрдо ответил хикяку, снял с плеча тростину, отвязал письмо и протянул его Иошихиро.

Болезненного вида монах развернул бумагу двумя руками. Казалось, что любое движение приносит ему неимоверную боль, так как он трясся при каждом своём действии. Закончив читать, Иошихиро бросил наземь письмо и затрясся ещё больше. Глаза его наполнились таким количеством слёз, что, казалось, столько не может выдержать не одно веко. Лицо его побагровело с большей силой. Он открыл рот и издал вопль такой силы, что его услышала вся Япония, а может быть даже Китай. Юного монаха и испуганного гонца Иошихиро оглушил на одно ухо до конца их жизней. Крик продлился минуту, после чего лопнуло сердце Иошихиро – о сердце, которое в последние годы резало аккуратное остриё катаны.

Оправившись от крика, юный монах посмотрел на бездыханное тело Иошихиро, помассировал свои лоб и глаза, заметил лежащий обрывок бумаги и поднял его с земли. Текст гласил (передаю всё слово в слово, как сохранила история):

«Иошихиро-сан! Пишет тебе старик Хосэй, что живёт по соседству от дома твоей семьи. Произошло ужаснейшее событие! Разбойник Тадземару совершил налёт на нашу деревню. Под его кровавую руку попался дом всего твоего семейства! От сада и его плодов ничего не осталось, а дом сгорел. Но самое ужаснейшее – вся твоя семья была убита: и мать, и отец, и братья, и сёстры, и дяди, и тёти! Мне трудно писать тебе о таких происшествиях, но теперь ты сирота. Вся деревня уже провела обряд похорон над умершими, ну а я пока присматриваю за пустеющим имением. Жду теперь твоего приезда, так как ты единственный претендент. Очень соболезную о такой невосполнимой утрате!»

Но вдруг старушка Камэ остановилась. Тоши сидел с широко открытыми глазами (уж очень любил он бабушкины рассказы, которых старая Камэ знала множество). Малютка уже совсем забыла о смерти Кузнечика-сана и впитывала каждое слово рассказчицы. Его поразило и немного напугало происходящее в рассказе, но он уже с четырёх лет был смелым, ведь не боялся высоты и спокойно мог стоять перед обрывом в горах префектуры Тояма.