Тирза

Комитет защиты прав квартиросъемщиков, ушлые адвокаты, жилищные комиссии. Чем только он не грозился. Кто только ни появлялся в жизни Хофмейстера-арендодателя, но никому так и не удалось его сломить. Хофмейстер сражался как хищник против всех инстанций, квартиросъемщиков, против законов, которые зачастую преследовали только одну цель — задушить его. Но хищник Хофмейстер был несгибаем.

Спустя минуту, никак не больше, в кухне появилась Тирза. Ему показалось, что она выглядит бледной и растерянной. Но, может, он надумал себе это и выглядела она как обычно. Может, эта растерянность когда-то появилась у нее на лице и с тех пор никогда не исчезала.

— Это мама, — сказала она.

Хофмейстер почему-то сразу вытащил блюдо из духовки и выключил газ. Треска и картошка. Просто, но вкусно. Он знал, это надолго. Это был уже не просто дурной запашок в соседской ванной. В тот вечер для разнообразия ему предстояло разбираться не с заменой труб, а с матерью своих детей.

Супруги не платят арендную плату, но жалуются так же охотно, как и квартиранты, с которыми арендодатели по определению находятся на тропе вечной войны. Жалобы, вот что объединяет его супругу с жильцом сверху. Упреки. Угрозы. Вытягивание жил. А за всем этим, словно болезнь, скрывалась зависимость.

Жилищные комиссии, инспекторы всевозможных правозащитных организаций, адвокаты: их всех он отправил восвояси несолоно хлебавши. Но женщина, которая скрывалась за забытым словом «мама», мать его детей, никогда не позволяла отправить себя восвояси несолоно хлебавши. Она была опаснее любого комитета защиты прав квартиросъемщиков, хитрее любого инспектора любого надзора.

С кухонным полотенцем в руках, которым он только что вытаскивал из духовки блюдо, Хофмейстер отправился к двери. Он удивился, что супруга вернулась именно сегодня. И именно к ужину.

В первые месяцы после ее исчезновения, точнее, в первый год он почти каждый день надеялся, что она вернется. Иногда он даже звонил домой с работы, чтобы проверить, возьмет ли она трубку. Она забрала с собой ключи, и он не стал менять замки. Он не мог поверить, что она никогда не вернется. Он не мог представить себе, что она готова променять этот адрес на совершенно ничтожный, такой банальный, такой незначительный. Жилая лодка на каком-то канале, так ему рассказывали.

Но прошло время, и Хофмейстеру пришлось признать, что его ожидания не оправдались: она не вернулась. Она даже не потрудилась связаться с ним, чтобы забрать свои вещи. Она куда-то ушла и там и осталась. Она научила его жить с тишиной, оставшейся после нее, как раньше ему приходилось учиться жить с ее присутствием.

С его старшей дочерью, Иби, супруга Хофмейстера поначалу еще общалась от случая к случаю. Они встречались в городе, в кафе, где виделись друг с другом люди, которым не хотелось попадаться другим на глаза. Но потом и эти встречи прекратились. Хофмейстер знал о них немного, а выпытывать что-то у Иби ему не хотелось. На самом деле Иби звали Изабель, но с самого рождения все называли ее Иби. И что же именно обсуждала Иби со своей матерью, оставалось тайной.

Тирза не хотела даже слышать о матери. А с самим Хофмейстером, с отцом своих детей, его супруга с момента своего ухода не обмолвилась ни единым словом. Ни в письме, ни даже по мейлу.

Хофмейстер знал, что она жива и здорова, что отправилась на этой самой лодке куда-то за границу, но на этом информация о супруге исчерпывалась. Сразу за границей начиналась черная дыра. О чем Хофмейстер весьма сожалел.

Чем дольше длилось затишье, тем сильнее он сожалел. Он обнаружил, что время лечит не все раны, некоторые из них оно способно вскрывать, вызывая заражения и воспаления. Возможно, смерть избавляла человека от любой боли, вот время уходило, но не забирало с собою боль.

Разумеется, Хофмейстер мог бы позвонить или отправить открытку, но он не сделал ни того, ни другого. У него была собственная гордость, он предпочел дожидаться в тишине, пока супруга не осознает свои ошибки. Ее школьная любовь на какой-то жилой лодке, это могло быть только ошибкой. Без вариантов. Да и сама эта лодка тоже была ошибкой. Хофмейстер спокойно продолжал жить в ожидании прозрения, которое непременно должно было посетить его супругу.

Поначалу он продолжал вести свою привычную жизнь с двумя детьми. Но спустя полгода старшая дочь поступила с ним в точности так, как ее мать: ушла из дома.

Когда кто-нибудь по вечерам звонил к ним в дверь, он в первые месяцы еще ловил себя на мысли: это она, моя супруга, она вернулась. Но постепенно ожидание превратилось в ритуал, пустую привычку, а вместе с ожиданием исчезла и надежда. Мать его детей ушла. Это был факт, а фактами называют вещи, которые практически невозможно изменить.

И вот теперь она стояла во всей красе — это можно было считать свершившимся фактом — у него в прихожей. С тем же чемоданом, с которым и уехала. Красным, на колесиках. Она спокойно вышла с ним за дверь, ее уход не превратился в драму. Ее уход — нет.

Увидев свою супругу, Хофмейстер разволновался намного сильнее, чем мог предположить только что, когда доставал из духовки треску. «Почему? — подумал он. — Почему именно сегодня? Что могло случиться?» Он не понимал, почему она вдруг появилась, а по своей природе Хофмейстер был из тех людей, которым надо было все понимать. Все нерациональное вызывало у него отвращение, как у других людей — насекомые.

Его желание рациональных взвешенных причин и решений, которые могли бы привести к продуманным поступкам, осталось абсолютно неудовлетворенным. Им тут же завладели нежелательные мысли. Хофмейстеру пришлось признать, что он занервничал уже в тот момент, когда его дочь произнесла слово, которого давно уже не существовало в этом доме. Мама.

Мама для семьи Хофмейстер была словно Бог для атеистов. Никто не говорил о маме, которая пустилась в бега. Никто не произносил слова с дурной репутацией. Никто не говорил: «Когда мама еще жила с нами…» Даже на родительских собраниях, которые Хофмейстер посещал с определенным фанатизмом, больше не упоминали эту женщину, мать его детей. Его воспринимали как отца-одиночку, причем этот статус въелся в него настолько глубоко, что все его окружение словно уверовало в то, что таким Хофмейстер и был с самого рождения. Что это было его предназначением с самого раннего детства. Он был создан для того, чтобы стать одиноким отцом. И стоит признать: он прекрасно вжился в эту роль.

Никакой мамы не было. А с ней исчезло и право на существование этого слова. Был только он, отец и мать в одном лице. Единственный, а поэтому настоящий, оставшийся с ними, тот, с кем все должно было стать только лучше.

Когда Йорген Хофмейстер вдруг оказался перед ней, то почувствовал возбуждение. Не сексуальное, а такое, что люди испытывают перед важным экзаменом, даже будучи уверенными, что они отлично подготовились. Но всегда ведь что-то может пойти не так. Об этом сообщил ему адреналин в крови, это нашептывала ему сосредоточенность, с которой он оглядывал ее с головы до ног: очень многое может пойти не так.

Он внимательно рассмотрел ее, начав с головы, а потом изучил ее чемодан. На мгновение он почувствовал необъяснимое желание прижать ее к себе, обнять ее хоть на минуту. Но все, что он сделал, — с наигранно небрежным видом оперся правой рукой о стену. В левой болталось полотенце. Хофмейстер был человеком, который всю жизнь искал правильную позу, и сейчас, когда его жизнь почти прошла, он так ее и не нашел. Вместо позы у него на вооружении было кухонное полотенце.

Единственное, о чем он мог думать, — почему такие вещи всегда случаются неожиданно. Как будто они происходят именно потому, что их не ждешь.

Как долго он ее ждал? Ждал, что она позвонит в дверь. Она и раньше уходила от него, но всегда возвращалась. Спустя пару дней, пару недель — ее эскапады никогда не длились дольше двух месяцев. В один прекрасный день она все равно возвращалась. Без капли стыда или смущения, без единого слова раскаяния, с надменным, даже несколько злобным видом она всегда оказывалась у него на пороге. Но в последний раз этого не случилось, в последний раз все оказалось не так, как раньше. Последний раз оказался последним и окончательным.

И вот теперь, когда он совсем этого не ждал, когда ему уже ничего не надо было ждать, потому что дети выросли и вполне могли обходиться без нее, она позвонила к нему в дверь, как будто ничего и не случилось. Как, впрочем, и было. Она оставалась матерью его детей. Она жила здесь долгие годы, сначала с ним одним, потом с ним и с девочками. Может, она просто заглянула проверить, как поживают ее плошки-поварешки, и полюбоваться яблоней, которая за эти годы и правда сильно подросла.

Он смотрел на женщину, которая утверждала, что он испортил ей жизнь, даже не испортил, а отобрал. Он не давал ей жить. Как злой фокусник, он заставил ее жизнь испариться, накрыл платком, три раза дунул, и та исчезла. А она захотела ее вернуть, эту свою жизнь. Поэтому и ушла. Как дамы и господа из жилищных комиссий, она покинула его дом спокойно, но не без негодования. Он еще крикнул ей вслед: «Вызвать тебе такси?» А она ответила: «Я доеду на трамвае». Тогда он запер за ней дверь, пошел в гостиную и уселся в кресло с вечерней газетой.

— Я подумала, зайду, взгляну, как у тебя тут дела, — сказала она и смахнула с лица прядь волос.

То, как она двигалась, как стояла, ее самоуверенность, несокрушимая убежденность в том, она выбрала идеальный момент, чтобы навестить свою семью, — ни один другой вечер не подошел был для этого лучше, — легкая усмешка на губах, солнечные очки в волосах, все это могло уверять его в обратном, но по ее голосу он сразу понял, что она нервничала. Так же, как и он сам. Может, она уже трижды прошла туда-сюда вдоль дома, прежде чем решилась позвонить. Может, она вернулась в Амстердам несколько недель назад и тайком следила за ним, как он ходит на работу, тащит домой сумки с продуктами, как он по вечерам провожает Тирзу, если той вздумается прокатиться на велосипеде в гости к ее парню. Смотрела из-за угла, как он подолгу стоит, машет Тирзе вслед и ждет, пока та не скроется из вида, а потом еще оглядывает улицу и парк. Все это она могла видеть.

Просто обычный мужчина у своего дома. Вот кем он был в такие вечера. Нет, мужчина солидного возраста у своего дома. В ванной перед зеркалом он открыл для себя новое ощущение — смотреть на то, что уже прошло. Это стало для него облегчением. В его существовании утешением для Хофмейстера было как раз то, что уже прошло. Если как следует поискать, он мог бы найти в своем прошлом всю свою жизнь.

И об этом тоже могла знать его супруга. Она могла бы знать обо всем, считал Хофмейстер. Еще и по этой причине его так сильно удивило, что именно в этот вечер она сделала то, что должна была сделать намного раньше или же забыть об этом раз и навсегда: позвонить в его дверь, оказаться у него на пороге с красным чемоданом на колесиках.

Что именно она от него хочет, он не понимал. Дело было явно не в сексе. Хорошей матерью она никогда не была. О том, что он научился прекрасно готовить, она не могла узнать. Это случилось уже после ее ухода. Чего же можно было ожидать от него в этой точке его жизни? Она могла вернуться ради чего угодно, но не ради него самого. Не ради того, кем он сейчас стал. Ради того, кем он когда-то был? Но то, кем он был, то, чем были они, никак нельзя было вернуть. Как ни крути, как ни изворачивайся, она пришла слишком поздно.