Чикита

Глава VI

Томас Карродеагуас, сапожник. История с обменом. Рустике предлагают руку и сердце. Как Чикита лишилась девственности. Честь выше правосудия. Возвращение Румальдо. Мода на лилипутов. Барнум и Генерал Том Большой Палец. Смелое решение.

Слухи о скором вступлении повстанческих отрядов в Матансас становились все настойчивее, революционеров расстреливали все чаще, а Чикита обитала словно бы в ином мире. Вышивала, гуляла по саду, наслаждалась щебетанием канареек, выбирала духи и тонкие ленты у захаживавших коробейников и время от времени принимала гостей. Мирный ход ее жизни не нарушился, даже когда в сочельник 1895 года люди Антонио Масео взорвали водопровод, небо застил густой дым, и ветер разнес пепельную завесу по всему городу.

Рустика старалась не беспокоить Чикиту лишний раз. Она сама рассчитала кухарку, заметив, что та подворовывает, и сама нашла нового сапожника, когда тот, что всегда тачал ботиночки Чиките, попал в тюрьму за хранение хинина и бинтов для повстанцев.

Новый сапожник, двадцатилетний светлый мулат, шутник, обладатель приятной внешности и мускулистого торса, сыграл краткую, но решающую роль в жизни сеньориты Сенды и ее служанки. Но об этом никто и подумать не мог в то утро, когда он вошел в гостиную, где Чикита, утопая в диванных подушках, плела фриволите. Томас Карродеагуас поклонился и в соответствии с предупреждениями не выказал никакого удивления при виде хозяйки дома. Он разговаривал с ней, как с любой другой клиенткой в элегантном городе Матансас.

— Придется вам расстараться. У меня очень нежные ступни, — заметила Чикита, разуваясь.

— Не извольте беспокоиться, сеньорита, — отвечал мулат. — Я вам сошью такие ладные и удобные ботиночки, что вы и на ночь их снимать не захотите.

Сапожник осторожно обмерил ножки в шелковых чулках и сделал несколько пометок в тетрадке. Достал образцы кожи и пряжек, и Чикита выбрала мягкую блестящую телячью шкуру и кокетливые позолоченные пуговицы.

— А донье не будем заказывать новую обувку? — галантно осведомился Карродеагуас, кивнув в сторону старых башмаков Рустики.

— Нет, и попрошу без нахальства, — поспешила возразить Рустика с напускной досадой, но от Чикиты не укрылось, что сапожник пришелся служанке по нраву.

Вечером, когда Рустика помогала ей облачиться в сорочку, Чикита подняла щекотливую тему:

— Он ведь тебе нравится. Ну, признайся! В этом нет ничего плохого.

Рустика насупилась и отказалась отвечать. Еще в детстве ее отличали скромность и нежелание делиться чувствами, а с возрастом скрытность только усилилась. Комплименты ее раздражали, она славилась тем, что могла влепить добрую пощечину сладострастному наглецу, и вообще служила опровержением бывшей в ходу у белых поговорки: «Не бывает неприступных негритянок и сладких тамариндов».

Много лет назад Чикита слышала от одной рабыни, что серьезным и сдержанным характером Рустика обязана своему появлению на свет. «Бедняжка чудом зацепилась за жизнь», — сказала рабыня кому-то, а Чикита, спрятавшаяся за корзинами с грязным бельем, навострила уши и приготовилась внимать истории.

Старая Минга родила единственную дочь Анаклету, когда совсем уже было потеряла надежду понести, но они всегда плохо ладили. Анаклета росла ленивой, дерзкой и лживой, и взбучки от матери никак не способствовали исправлению ее характера. С самой юности она пристрастилась раздвигать ноги перед мужчинами так же часто, как Минга клала на себя крест.

Когда Анаклета объявила, что беременна, Минга не удосужилась даже разузнать, кто отец. Она упросила их хозяйку, донью Лолу, простить малолетней дурочке прегрешение и заверила, что та исправится.

Но Анаклета отказалась раскаиваться. И с пузом она успевала снюхаться со всяким встречным и поперечным, и стоило мужчине ей подмигнуть, как она тут же бежала с ним в кусты. Минге оставалось лишь надеяться, что внучка — по округлой форме живота она знала, что это девочка, — будет другой, более приличной и менее любвеобильной, чем мать. Она сама собиралась воспитать ее и направить на путь истинный.

Роды случились трудные и продлились двое суток. Когда Анаклета наконец вытолкнула младенца, он оказался мертвым, о чем повивальная бабка шепотом сообщила Минге. «Слава богу, мать жива и здорова», — в утешение добавила она. Минга чуть с ума не сошла: она стала охаживать тельце внучки по попке, чтобы та закричала, и повитухе пришлось позвать на помощь других негритянок, потому что одна она не смогла ее оттащить.

«Черт знает что творилось», — подытожила рассказчица, якобы присутствовавшая при рождении Рустики. Минга рыдала как одержимая, рвала на себе волосы, била себя в грудь, а потом бросилась на колени и предложила святым, которых почитала более остальных, дерзкий обмен. Она хотела, чтобы они забрали Анаклету, а ей оставили внучку.

Сперва она обратилась к Олофи, но создатель мира не внял ее просьбе. Потом воззвала к Святой Деве Милостивой — каковая есть также могущественный Обатала, — но снова без толку. Наконец стала умолять святую Риту Кашийскую, покровительницу безнадежных дел, известную у негров как Обба, и вот тут случилось нечто необычайное.

Во-первых, родильница, которая уже подкреплялась миской куриного бульона и начинала обретать всегдашний цветущий вид, скорчилась в судороге, пустила из носа желтоватую пену, распласталась на койке, словно сраженная ударом молнии, и издала предсмертный стон. В тот же миг девчушка, которую повитуха сердобольно накрыла тряпицей, заплакала и замахала ручками и ножками.

— Поэтому Рустика и не улыбнется никогда, и не плачет, хоть режь ее, — заключила рабыня. — Святая Рита даровала ей жизнь, но в обмен забрала ее мать.

Чтобы внучка не сбилась с пути, Минга с самого детства вбивала ей в голову, что женщине лучше всего держаться подальше от мужиков, бесов, которым только одного и надо, а едва они своего добьются, тут же забывают про все обещания. Два или три негра уже подступались к Рустике с самыми благовидными намерениями, но она ни в какую не желала пускаться в любовные приключения, чреватые разочарованиями.

Через три дня после прихода сапожника Чикита послала ее в мастерскую Томаса Карродеагуаса узнать, когда будет готов заказ.

— Он же ясно сказал, — через неделю, — сопротивлялась Рустика.

Но Чикита стала на своем и вытолкала служанку из дома. По возвращении хозяйка потребовала подробного рассказа. Пусть выкладывает все. Как на нее посмотрел сапожник, когда она вошла? Обрадовался? Сказал что-нибудь приятное? Вопросы сыпались, как из рога изобилия, и Рустике ничего не оставалось, кроме как, сгорая от стыда, поведать о комплиментах, которыми ее наградил мулат. В конце концов она призналась, что он, охальник, пригласил ее на танцы для цветных в будущую субботу.

— А ты что? — допытывалась Чикита.

— А я ответила, как положено порядочной девушке: что подумаю. Но никуда идти я не собираюсь.

Разумеется, она пошла, уступив бесконечным уговорам, мольбам и угрозам Чикиты. Убедив наконец Рустику, та отвела ее к шкафу, где все еще висели наряды Сирении, и велела выбирать любой.

Мундо, невольному свидетелю переговоров, поведение кузины казалось необдуманным. Сколько он ни силился, не мог понять, с чего Чикита взялась налаживать любовную связь, которая в случае успешного исхода может отдалить Рустику от дома. Если сапожник начнет ухаживать, сделает предложение и увезет Рустику, кто тогда будет заботиться о всех нуждах Чикиты? Кто сравнится с Рустикой в честности и умении управлять хозяйством? Глубоко поразмыслив, пианист нашел-таки объяснение странному капризу кузины: она покровительствует роману служанки с сапожником, чтобы самой косвенно испытать романтические переживания. Да, вероятнее всего, это потаенная фантазия женской души, обреченной на вечную неудовлетворенность. Ибо какой местный кабальеро подступится к этакому ошметочку и позовет замуж? Какой мужчина нормального роста и в своем уме влюбится в пусть даже прелестную и образованную девицу, которая ему по колено? Разумеется, Мундо оставил свои догадки при себе. Он знал, что за милым личиком кузины, вроде бы неспособной и мухи обидеть, скрывается пылкий и своенравный темперамент, и не имел никакой охоты испытывать ее характер на прочность.

Рустика вернулась с танцев после двух часов ночи и еще долго проговорила с кавалером в саду. Но в спальне она обнаружила неспящую Чикиту в сорочке, жаждавшую рассказа о бале. Польщенная и слегка рассерженная, Рустика отчиталась о танцах, о гостях и о том, какой успех имело ее платье. Но Чиките было мало: она желала знать, что произошло потом. Томас Карродеагуас признался ей в любви? Страстно поцеловал ее? Дотронулся до нее? Где именно? Рустика сконфузилась и закрыла лицо руками. Да нет же, дурочка, не нужно стесняться. Разве они не подруги с самого детства? Откуда же тогда этот болезненный стыд?

Рустика дрожащим голосом призналась, что сапожник ей нравится. Более того, он первый, кто внушил ей доверие. Кажется, у него серьезные намерения. Он очень порядочный и проявляет к ней уважение. Хотя, само собой, не преминул в темном саду ущипнуть за зад и хрипло прошептать на ушко: «Этот твой барабан меня с ума сводит».

Рано утром в понедельник сапожник явился с готовыми ботинками. Чикита примерила, объявила, что никогда ей не шили ничего удобнее, и расплатилась. Но на следующий день передумала и под предлогом, будто ботинки немного жмут, отослала их с Рустикой в мастерскую, чтобы Томас исправил оплошность и вернул обувку, когда телячья кожа подрастянется. Требования были выполнены, Чикита вновь надела ботинки и нашла, к чему еще придраться. Они хороши до невозможности, просто писк, но вот каблук высоковат. Как бы не подвернуть лодыжку. Пусть Карродеагуас забирает их и стачивает каблучки.

Таким манером ботинки путешествовали из особняка в мастерскую и обратно еще не раз, способствуя свиданиям Рустики с сапожником. Обо всем, что влюбленные говорили или делали, Чикита узнавала немедленно. Рустика все больше воодушевлялась.

Наконец, сгорая от волнения, служанка доложила хозяйке, что Томас Карродеагуас предложил ей руку и сердце. Он души в ней не чает. Иначе зачем светло-кофейному мулату связываться с иссиня-черной негритянкой? Ни один мулат, разве только безумно влюбленный, не захочет «подавать назад».

— Не говори так, Рустика, — возразила Чикита. — Если уж на то пошло, ты ничем не хуже его. Да, у твоего Томаса кожа светлее, свое ремесло и клиентура, но ты порядочная опрятная девушка, отлично шьешь, готовишь так, что пальчики оближешь, а пишешь и читаешь лучше, чем иные мои кузины. Ты приняла предложение?

Рустика потупилась и ответила: нет, пока не приняла. Она любит Томаса, но, прежде чем принять решение, хочет посоветоваться с сеньоритой. Не то чтобы она мнила себя незаменимой помощницей, вовсе нет. Она прекрасно понимает, что любая другая служанка может позаботиться о сеньорите как полагается, но все равно чувствует вину, собираясь выйти замуж за Томаса Карродеагуаса и оставить Чикиту на попечение какой-то незнакомки. С ее стороны это проявление самолюбия, все равно что предательство.