Брак с другими видами

— Очень…

— Прости! Мне так жаль! — повторяет Томоко, начиная опасаться, что эти поклоны не кончатся уже никогда. — Даже не думала, что эти ремни могут так разлетаться!

Но он даже не удостаивает ее ответом. В неловкой паузе, затянувшейся на несколько минут, слышно лишь, как его соломенные пальцы, чуть шелестя — чух-х, чух-х! — постукивают по баранке автомобиля.

— Ладно! — объявляет он наконец и открывает дверь. — Схожу за латте.

Томоко тоже собирается выйти, но понимает: если пойдет сейчас с ним, он решит, что она ни капельки не раскаивается. И решает остаться в машине. Муж, впрочем, даже не думает ее дожидаться и, не обернувшись, перебегает на ту сторону дороги.

Оставшись одна, Томоко глубоко вздыхает. Поелозив рассеянным взглядом по номерам машин за окном, она достает телефон и быстро дописывает начатую мысль. Потом замечает на сиденье водителя одинокий сухой стебелек и подбирает его. Муж возвращается с бумажным стаканчиком латте в руке, садится и без единого слова трогает машину с места. Они разворачиваются на сто восемьдесят и едут обратно туда, откуда приехали.

— Прости меня, пожалуйста, — вновь повторяет Томоко, глядя в зеркало заднего вида. — Я обещаю быть осторожнее впредь…

Возможно, ей стоило покаяться и посильнее. Но признаваться в том, чего на самом деле не чувствуешь, было бы еще непочтительней. Все, что сейчас действительно вертится в ее голове, — это «я обещаю» и «я не нарочно». И то, и другое — правда…

Впрочем, поглядев за окно, она передумывает и мягко накрывает своей ладонью руку мужа, которую тот держит на колене. С самой свадьбы ей пришлось привыкать к тому, что молчание между ними лучше не затягивать, иначе все пойдет только хуже. И хотя сейчас муж на ее касание не реагирует, какое-то время она все-таки не отнимает ладонь.

Но внезапно в руке мужа — где-то совсем внутри — ее пальцы ощущают какое-то слабое копошение.

Это еще что?!

Рука ее невольно отдергивается. Чтобы скрыть испуг, Томоко указывает на латте в подстаканнике между сиденьями.

— Можно глотнуть?

— Сделай милость, — отзывается муж неприветливо, точно клерк на ресепшене в третьесортном отеле. Отхлебывая горячую жидкость, Томоко лихорадочно пытается понять, что же с нею только что произошло. Несомненно, внутри этой соломы что-то шевелится. А любые мысли о соломенных пальцах мужа вызывают назойливый зуд в голове… Или это просто вибрация автомобиля?

Как бы то ни было, этот автомобиль наконец привозит их обоих домой.

В гостиной муж тут же опускается на диван и медленно произносит:

— Как же ты меня… подставила.

Озадаченная, Томоко усаживается прямо на расстеленный перед диваном ковер. Что заставило его сменить «подвела» на «подставила» и есть ли между этими действиями какая-то разница?

Он все так же дико расстроен. Его тело выгибается вперед, а руки закрывают лицо, словно он борется с невыносимым отчаянием.

— Почему ты обращаешься с ним так грубо? — говорит он так, будто выпускает из себя сжатый воздух. — Не понимаю… Ему же еще и месяца нет!

— Это вышло случайно! — с мольбой в голосе повторяет Томоко. — Как и в прошлый раз, я же не понимала! И когда расстегивала ремень — откуда мне было знать, чего бояться?!

Он честно старается понять ее. По-прежнему закрывая лицо руками, повторяет «да-да-да», несколько раз кивает. Но в итоге выдавливает, словно умоляя о помощи небеса: Не по-ни-ма-ю… — и начинает раскачиваться всем телом взад-вперед, будто и правда верит, что это облегчит его страдания. Сначала легонько, а затем сильней и сильней. Наконец он медленно проводит пальцами по лицу, словно хочет разорвать его в клочья. И, поднявшись с дивана, исчезает в прихожей.

Входная дверь, однако, не хлопает. Выйдя за ним в прихожую, Томоко видит, что он подметает соломенным веником пол у входа — там же, где она подметала буквально позавчера.

— Что ты делаешь? — спрашивает она.

— Не знаю, — отвечает он.

— Пожалуйста, прекрати.

Она отбирает у него веник, усаживает обратно на диван.

— Я обязательно, обязательно буду осторожнее! Обещаю тебе, слышишь?

— Д-да, — говорит он пустым, безжизненным голосом. И снова начинает раскачиваться.

Терпеливо наблюдая за ним, Томоко чувствует себя на дне хлипкой лодочки, которую уносит волнами все дальше и дальше от берега без малейших шансов на возвращение.

— Я же не нарочно… — объясняет она в который раз так отчетливо, что у самой сводит зубы. — Пожалуйста, пойми, это важно!

— Да неужели? — только и бросает он.

И тут в самых недрах его соломы снова что-то закопошилось. На сей раз — уже несомненно. Все его тело начинает мелко-мелко трястись. Томоко с трудом сдерживается, чтобы не закричать от ужаса, но сам он, похоже, даже не замечает, что с ним происходит.

— Или, по-твоему, я порчу все специально? — продолжает Томоко через силу, делая вид, будто ей не заметно, что с ним происходит.

— Этого я не говорил…

Вот оно! Томоко в ужасе таращится на лицо мужа. Там, где должен быть его рот, солома начинает пузыриться — так, словно кто-то с силой выталкивает ее изнутри наружу.

— Этого я не говорил, но… Тебе ведь и правда плевать, если наша машина повреждена!

У Томоко перехватывает дыхание. Теперь каждый раз, когда муж говорит, между соломинками вокруг его рта — и чем дальше, тем отчетливей — проглядывает что-то еще. И оно — то, что внутри него, — уже переполняет его, соломенного, через край. Так что же это такое??

— Но ты ведь уже обещала быть осторожней, всего неделю назад.

— Тогда я обещала, что буду осторожней с дверьми! — уже выталкивает из себя Томоко слова в пустоту, отчаянно пытаясь найти между ними хоть какое-то соответствие. — Разве с тех пор я не стала суперосторожно открывать любые двери? А вот о том, что ремнями безопасности можно разбить окно, я еще ни разу в жизни не задумывалась!

— Тебе всё на свете разжевывать до последнего словечка?

Не успевает он произнести «всё до последнего словечка», как изо рта его что-то выпадает. Но чем бы это ни было, оно тут же затерялось то ли в длинном ворсе ковра, то ли бог знает где еще.

— Я стану осторожнее, правда… Я постараюсь! Изо всех сил!

Видимо, он слышит в ее голосе не самые искренние нотки, поскольку с недоверием уточняет:

— А у тебя есть для этого план?

— План? Как быть осторожней? — удивляется Томоко, не сводя с мужа глаз. Из бессчетных морщинок его соломенного лица начинают проступать, точно капли пота, крохотные музыкальные инструменты. Такие, что ухватишь только самыми кончиками пальцев. Трубы. Тромбоны. Барабаны. Кларнеты. Клавесины…

— Или «План, как нежнее расстегивать ремни безопасности»? — добавляет она почти машинально, разглядывая его инструменты во все глаза.

— Но ты ведь и правда не считаешь себя виноватой! А дверь если и открываешь нежнее, так лишь затем, чтобы я на тебя не орал!!

Чем безумней в голосе мужа свирепствует ярость, тем чаще из него выпадают музыкальные инструменты. Значит, одно с другим как-то связано?

— Вообще-то я правда думаю, что машину надо беречь, и теперь так и буду с нею обращаться, — говорит она. — Или ты во мне этого не чувствуешь?

— Да ничего ты такого не думаешь, тоже мне! Никогда не поверю! — продолжает бушевать он, и музыкальные инструменты скатываются с его лица уже просто градом. Их россыпь на ковре превращается в гору, которая поднимается все выше и выше…

Зато муж Томоко начинает уменьшаться в размерах.

— Как ты можешь решать, о чем мне думать?! — кричит она и, стараясь хоть как-то сдержать нескончаемый поток инструментов, подставляет ладони под место, где должно быть его лицо. — В конечном счете ты просто хочешь считать меня гадкой, верно? Ну так бы с самого начала и говорил! Зачем ходить вокруг да около, изо дня в день перечисляя мне все мои гадости? — Обе ладони ее уже переполнены, и с кончиков пальцев ссыпается сразу семь-восемь сотен стучалок и свиристелок. — Повезло же тебе — подцепить в жены такую стерву, как я!!

В ответ он выдыхает ей чуть ли не тысячу медных тарелок сразу:

— На самом деле… Дыщ! …чувствовала бы вину… Дыщ, дыщ!..не стала бы… Дыщ-щ-щ! …так оправдываться… Дыщ, ды-дыщ!!

Как? Как ему удается совсем не замечать, что из него вываливаются инструменты??

Внезапно поток инструментов слабеет. Встрепенувшись, Томоко видит, что очертания ее мужа, сидящего на диване, вдруг поразительно изменились. Растратив все свое наполнение, он ужался до размеров жалкого соломенного снопа. Бечевки, что стягивали его, местами ослабли, и, даже не вставая с дивана, он начинает разваливаться на пучки. «Ну, и где же теперь мой муж? — озадачивается Томоко. — Во всех этих выпавших из него инструментах или в бесформенной кучке соломы?!»

— Умоляю, давай перестанем ссориться! — кричит Томоко.

На этот крик ее муж, собравшийся было вывалить очередную порцию гнева, наконец затыкает свой несуществующий рот. И, выдержав паузу, произносит уже спокойно:

— Ты права… Кто ссорится, теряет время зря.

Через щели в его соломе она разглядывает черную пещеру внутри него. Больше там не осталось ни инструмента. Зато на ковре их громоздится целая гора — размером как раз с него. Альты, баритоны, маримбы… Осторожно, с опаской она пытается взять его за руку. Но за секунду до их соприкосновения муж, не выдержав веса даже собственной одежды, валится на диван. Пожимая его безвольно откатившуюся в сторону руку, Томоко говорит:

— Не волнуйся. Все хорошо. Это же я во всем виновата. Я больше никогда не сяду в твою машину.

— Хорошо бы… — чуть слышно отзывается он.

И тут она замечает, что его неповторимый аромат, который всегда напоминал ей высушенные на солнце полотенца, превратился в запах корма для скота. Томоко встает с дивана и долго разглядывает сверху вниз останки своего мужа, свалившегося на диван, как сноп.

«Зачем же ты выходила за такое убожество? — спрашивает у Томоко ее внутренний голос. — С чего так радовалась свадьбе с этой пересохшей соломой?»

Рассыпавший все свои инструменты, ее муж лежит неподвижно. Возможно, он уже мертв. А может, если она огреет его как следует, она узнает, не осталось ли внутри него еще что-нибудь?

Она смотрит на мужа сверху, и в голове у нее вспыхивает видение — ярко-красные языки пламени, рвущиеся к небесам. В лучах утреннего солнца в этой гостиной, на этом белоснежном диване хищные огненные языки пожирают то, чего никому уже не различить… Что будет, если поджечь солому, Томоко еще не знала. Как вообще горит сухая трава? От одной лишь этой картинки сердце ее задрожало от предвкушения. Наверняка чиркни спичкой — и полыхнет до небес…

Придя в себя, Томоко больше не может смотреть на опустевшего мужа и решает вернуть все инструменты обратно в его нутро. Не различая, какие сломаны, какие целы, она легонько зачерпывает их обеими руками и запихивает внутрь его же соломенной оболочки. И тут его тело принимается разбухать на глазах, точно губка, смоченная водой. Раз за разом она повторяет одни и те же движения. С ковра — в солому, с ковра — в солому.