Бегство со Светлого берега

2. Бегство со Светлого берега

«Светлый Берег,

6 октября

Дорогая Вера,

итак, я прочно обосновалась в твоей бывшей комнате на Крутой тропе; только теперь это уже не Крутая тропа, теперь это место называется Медицинский пляж.

Когда я вышла из аэропорта на площадь, она вся кипела; огромные автобусы разъезжали во все стороны с явным намерением кого-нибудь раздавить. Как ты и предсказывала, никаких носильщиков не было и в помине, и люди метались от одной остановки к другой, волоча за собой тяжелые сумки. У этих несчастных не было своей Веры Ивановны, которая подсказала бы им, что нужно делать. Строго следуя твоим указаниям, я оставила чемодан в камере хранения и пронеслась, как ветерок (вернее, пронеслась бы, если бы мне адски не жали эти роскошные новые туфли, за которыми я отстояла такую очередь), через площадь, по мосту и вокруг ограды рынка, и очутилась на улице Ленина, где нашла на положенном месте около почты славный маленький местный автобус — все, как ты и говорила. Как заправский старожил, я сошла на третьей остановке и перешла дорогу по направлению к эвкалипту на углу Крутой тропы (я не хочу и не буду называть ее Медицинским пляжем!). По твоим описаниям я представляла себе, что войду в сплошной туннель из зелени, где в конце светится естественно образовавшаяся буква „О“ — словно начало Океана. Но оказалось, что инжир и магнолии безжалостно вырублены, лесная прогалина превратилась в асфальтовую полосу, упирающуюся в ограду, на которой на фанерной радуге над входом написано славянской вязью: „Добро пожаловать на Медицинский пляж — вход 10 копеек“.

Клавдия Михайловна встретила меня, расплывшись в улыбке, как и пристало домовладелице; она еще менее привлекательна, чем ты говорила, но сам дом и его расположение чудесны, и я вполне верю, что она опрятна и честна, да и нельзя иметь все сразу — никто не знает этого лучше нас с тобой. Я занимаю твою прежнюю комнату в дальнем конце веранды, где виноградник особенно густ. Рада сообщить, что радио во дворе все еще не работает. Комната была бы совсем хороша, если бы не вторая кровать; мне она не нравится тем, что занимает место и вводит в искушение сваливать на нее вещи. Клавдия Михайловна сказала, что в сезон она поселяет в этой комнате троих, и пыталась заставить меня платить за вторую кровать, но я твердо напомнила ей, что сезон закончился, и она согласилась, чтобы я платила только за себя. Она послала мальчика в аэропорт за вещами, и, поскольку я ничем не могу заняться, пока он не вернется, я решила написать тебе, хотя, конечно, мне еще не о чем писать. Интересно, удастся ли мне встретить английского джентльмена? Я думаю, что, как и ты, я могла бы сидеть с ним на вершине скалы и вести разговоры об английской литературе».

Отложив ручку, Дарья Львовна согнула и разогнула пальцы ног, все еще одетых в чулки. Новые туфли — молчаливые инквизиторы — стояли прижавшись друг к другу. Дверь комнаты выходила на веранду, а в проеме окна открывался чудесный вид на верхушки фруктовых деревьев, среди которых выделялись виноградные грозди. Плоды хурмы свисали с безлистных ветвей, как игрушки на рождественской елке. Листья инжира начали один за другим опадать, но на верхушке еще оставалось довольно листвы, чтобы укрыть несколько съежившихся комочков. Яблоки и груши можно было рвать, высунувшись из окна, но гроздья винограда — свет проникал сквозь зеленые ягоды и заставлял слабо мерцать темные — были в некотором отдалении. Дарья вспомнила, что ничего не ела с самой Москвы. Она вытрясла свою набитую сумочку над второй кроватью, и самые разные предметы посыпались на покрывало. Свернутый в кольцо собачий ошейник, старая квитанция из прачечной, читательский билет, — все эти вещи оказались в сумочке по невнимательности — Дарья забыла проверить ее содержимое перед отъездом. Но пинцет и колода миниатюрных карт не должны были быть в сумочке — она оставила их дома умышленно, желая дать отдохнуть подбородку и хотя бы на время забыть о пристрастии к пасьянсу. Объяснить их присутствие можно было только тем, что ее сын Володя заметил их в последний момент и сунул в сумочку, не в силах представить, как мать сможет обходиться без них в течение месяца.

Из кучки на покрывале Дарья выбрала то, что могло ей понадобиться в кафе, — деньги, носовой платок, томик «Кентавра»[56]. Морщась и гримасничая, она засунула ноги в ужасные туфли. В руках продавщицы они казались мягкими, как перчатки, а теперь они и в самом деле облегали ее съежившиеся ноги, как рукавицы — но железные рукавицы. Новая кожа на носках туфель быстро нащупала болевые точки на мизинцах обеих ног — мозоли, одна зарождающаяся, другая было задремавшая, — а на пятках горели ссадины, которые скоро пойдут волдырями. Прихрамывая, Дарья вышла на крыльцо, не смея остановиться и полюбоваться на багровое небо за зубцами гор, ибо знала, как больно будет снова сделать шаг после остановки. Между своей комнатой и лестницей, ведущей во двор, она насчитала три двери, на которых висели замки, и три окна, закрытых ставнями. Под одним из окон к стене был придвинут маленький столик. Дарья была уверена, что его не было, когда она приехала, потому что специально отметила, что на веранде нет ничего, кроме радиолы. Но от дальнейших размышлений на эту тему Дарью отвлекла хозяйка, бодро поднимающаяся по лестнице с большим чемоданом в руках, с таким видом, будто он был невесом. «Дайте его мне!» — воскликнула Дарья, но Клавдия Михайловна крепко держала ручку, и Дарья могла лишь пройти в комнату рядом с ней, что-то бормоча извиняющимся тоном. С подчеркнуто деликатным видом Клавдия Михайловна удалилась, предоставив жилице разбирать чемодан без ее надзора; но Дарья Львовна, заметившая ее быстрый взгляд, прежде чем оставить комнату, положила незапечатанное письмо в сумочку. Теперь она обнаружила то, чего не заметила раньше, — поверхность столика была расчерчена на квадраты. Она крикнула Клавдии Михайловне, которая была уже во дворе: «Ваш муж играет в шахматы?», но не получила ответа. Клавдия Михайловна вошла в открытую кухню под домом; может быть, она и не слышала.

Сойдя с автобуса напротив кафе, Дарья Львовна заметила человека, переходившего дорогу. Она обратила на него внимание, потому что он был непохож на всех прочих; в самом деле, он выглядел, как иностранец, может быть, из-за своих рыжевато-коричневых башмаков и покроя норфолкской куртки, чья похожесть на русскую толстовку лишь подчеркивала их различие. Его рыжеватые волосы были почти того же цвета, что и куртка, и крайне нуждались в стрижке. Лицо его в профиль выглядело худым, едва ли не изможденным. Дарья не успела дойти до тротуара, как он исчез из виду.

На обед она взяла борщ и биточки с гречкой; она знала, что это будет ее пищей во все время пребывания на Светлом Берегу, кроме тех редких и счастливых случаев, когда в меню появятся цыплята табака, которые так чудесно готовят в Грузии. Дарья прислонила книгу к графинчику с уксусом и завершила обед стаканом неосветленного клюквенного сока. Перед тем как встать из-за стола, она вынула из сумочки письмо и, улыбаясь, добавила в него еще одну фразу. На улице она поймала себя на том, что оглядывается в поисках иностранного джентльмена.

Дорога пролегала между невидимыми горами и невидимым морем, и Дарья повернула у первого же угла, зная, что любая поперечная дорожка приведет ее на берег; она надеялась вернуться к Крутой тропе, обойдя скалу. Боковая улочка, которую она выбрала, была немощеной и кончалась густой рощицей; но Дарья продралась сквозь кусты, и перед ней возникло море. Ей показалось, что она заметила человека, то входившего, то выходившего перед нею из рощи, но эта мысль заставила ее ускорить шаг. Тропинка вдруг уперлась в забор, и на этот раз Дарья была почти уверена, что видит фигуру, притаившуюся в его тени, но когда она подошла поближе, то никого не обнаружила. Не имея возможности идти дальше вдоль края скалы, она свернула, чтобы поискать кусочек парка на краю дороги, о котором ей рассказывала Вера Ивановна, и прошла по его тропинкам до другого края, где на углу Медицинского пляжа росло то самое эвкалиптовое дерево.

Небо на западе было еще расчерчено полосами, но отполированный диск луны уже поднялся над горизонтом, и широкий луч света, брошенный им на воду, протянулся до самой изгороди. Дарья испытала непреодолимое желание спуститься по тропинке к пляжу и подойти к кромке прибоя; но сначала надо было вернуться домой и поменять туфли. С лестничной площадки она мельком оглядела веранду, чтобы посмотреть, стоит ли еще шахматный столик. Он был на месте, и теперь желтоватый конь с раздувшимися ноздрями нетерпеливо топтался на белом поле, глядя в лицо двум бесстрастным ладьям и россыпи желтых и черных пешек. Слон, ферзь и остальные пешки вывалились из открытой деревянной коробки, стоявшей ребром на столе.

В комнате, переминаясь с ноги на ногу, она освободилась от новых туфель, надела старые домашние тапочки и извлекла из чемодана объемистый том Достоевского. Вера Ивановна просила передать эту книгу в подарок Клавдии Михайловне. Хотя Клавдию Михайловну и нельзя было назвать образованным человеком, она была страстной читательницей и отточила свой вкус на книгах и журналах, которые оставляли жильцы. В последний раз, когда Вера Ивановна была на Светлом Берегу, случилась трагедия — Клавдия Михайловна дошла до самой кульминации «Братьев Карамазовых», как вдруг получила письмо от бывшей жилицы, просившей ее вернуть книгу. Вера Ивановна купила роман в букинистическом магазине, но так и не собралась отправить его почтой. Дарья оставила сумочку на столе, но, вспомнив рыщущий взгляд хозяйки, вынула оттуда неоконченное письмо и спрятала в чемодан, и вновь улыбнулась, вспомнив фразу, добавленную ею в кафе: «А твой англичанин играл в шахматы?»

Рядом с шахматным столиком появился новый предмет — это был розовый стул, имевший форму запятой, на трех сужающихся книзу темных ножках. Могла ли она проглядеть такой бросающийся в глаза предмет у покрытой дранкой стены? Она решила, что нет, но отбросила эту мысль, устав рыться в своей памяти.

Когда Дарья с книгой в руке приблизилась к неосвещенной кухне под верандой, оттуда сверкнули поросячьи глазки. «Я отложу ее до зимы и тогда прочту с самого начала». Слова Клавдии Михайловны прозвучали как воспоминание о бесконечных зимних вечерах, когда все окна закрыты ставнями, а из-за бурь постоянно случаются перебои с электричеством; когда соседи забираются в кровати и засыпают под рокот моря и неба, а Клавдия Михайловна лежит, повернувшись спиной к храпящему мужу, и читает Чехова или Достоевского при свете керосиновой лампы с потрескавшимся стеклом и фарфоровым абажуром с отколотым краем. Она встала на стул, чтобы положить тяжелую книгу на гардероб, и тут же превратилась в ту суровую женщину, которую описывала Вера Ивановна. «Я пошлю что-нибудь Вере Ивановне, — проворчала она. — Может быть, я передам с вами банку варенья из хурмы». Дарья в душе пожелала, чтобы она отказалась от этой мысли, — у нее уже был опыт перевозки банок с вареньем среди одежды и бумаг в чемодане.